жили поморы зверобойным промыслом...
   4
   Поморы - красные голенища. Поговорка
   В середине февраля семьдесят  зверобоев  колхоза  отправились  на  зимний
промысел тюленя. Это был первый  массовый  выход  на  лед  от  коллективного
хозяйства,  и  Панькин  возлагал  на  него  большие  надежды.  От  удачи  на
зверобойке  будет  зависеть  авторитет   колхоза   и   авторитет   его   как
председателя.  Немало  пришлось  похлопотать  правленцам,   чтобы   собрать,
починить зверобойные лодки, снабдить  мужиков  всем  необходимым,  разведать
хотя бы приблизительно залежки тюленьих стад.
   ...Ледяные поля изломаны  свирепым  норд-остом,  приливными  и  отливными
течениями. На пути - большие льдины со  стамухами  и  торосами,  разводья  с
тяжелой, как свинец, черной водой. Сплошного ледяного покрова в этих  местах
нет: в прилив льдины стискивает, в  отлив  они  разрежаются.  Высота  наката
здесь достигает шести-семи метров. Бьются друг  о  друга  льдины,  крошатся,
ломаются. Причудливыми нагромождениями выпучиваются торосы.
   Гляди, зверобой, в оба! Не оступись в  промоину,  не  опоздай  до  начала
отлива выбраться на берег. Пять минут припозднишься - пойдет вода обратно, и
быть тебе в уносе, а если не сумеешь засветло управиться с  битым  зверем  и
угодишь в пoтемь, иди  осторожно,  не  напорись  на  торос,  притаившийся  в
кромешной тьме.
   Семерник - зверобойная лодка с полозьями вдоль киля, рассчитанная на семь
человек, сработана на диво - легкая, прочная, по снегу скользит, что  санки.
Гнутые частые шпангоуты пришиты к тесинам-набойкам узкими ремнями. В носу  и
в корме вместо кокор  плоские  доски,  обшивка  к  ним  прихвачена  коваными
гвоздями. К бортам с обеих сторон прикреплены  лямки  из  тюленьей  кожи,  в
которые впрягались мужики. В двух первых лямках  у  носа  идут  подскульные,
наиболее крепкие и, выносливые - Григорий  Хват  и  Родион  Мальгин.  Родион
налегает на лямку справа. На ногах - бахилы, на плечах - совик, на голове  -
ушанка. Лицо серьезное, с мужицкой упрямкой.  Слева  Хват  двигается  легко,
почти не  кланяясь  ветру,  лямку  тянет  весело,  будто  играючи.  За  ним,
сгорбившись и оскользаясь, плетется Федька Кукшин. Того мать тоже не пускала
на зверобойку, но отец, немощный, хворый, приказал идти:  пора  зарабатывать
на пропитанье. Шея у Федьки замотана шарфом -  боится  застудить  горло.  По
другому от Федьки борту шагает Дорофей. И  Анисим  тут  же.  Трепыхаются  на
ветру полы его оленьей малицы. За ним в ватнике и заячьем треухе - еще  один
мужик, сосед Анисима. Седьмым, толкая лодку в корму, шагает Николай Тимонин.
У него  опять  радость:  вторая  дочь  вроде  бы  "забагрила"  жениха,  и  с
возвращением отца с промысла намечается новая свадьба.
   Ветер сечет лица снежной колкостью. Холодина лютый, но зверобоев иной раз
на неровных местах и пот прошибает, хотя идут без добычи. На  обратном  пути
будет при удаче сходить семь потов...
   Ночевали прямо  в  лодке,  на  береговом  припайном  льду,  под  оленьими
одеялами, под брезентом-буйном, согревшись пшенной кашей  да  горячим  чаем,
приготовленными на костерке.
   Родион шел на зверобойку впервые: "Вот так же хаживал и батя, - думал он.
- Его дороженька стала моей. Хоть матушка и не пускала... Идти-то все  равно
пришлось бы! Не нынче, так весной, не весной, так  на  будущий  год.  Каждый
помор должен побывать на льду, Иначе какой же он мужик?"
   Вспоминал, как его провожали. Мать, Тишка и Густя долго шли следом, потом
отстали, помахали руками. Родион видел, как мать  поднесла  к  глазам  концы
полушалка. Густя, отвернувшись от ветра,  прикрывала  лицо  варежкой.  Тишка
бодрился: махал шапкой, и ветер тормошил его волосы...
   Утром, когда с береговых льдин  выбрались  на  плавучие,  Гришка  Хват  с
Николаем Тимониным, вскинув берданки за спину,  пошли  вперед,  на  разведку
тюленьих лежбищ. О том, что зверь где-то близко, подсказали мужикам  вороны.
И стайками, и поодиночке они летели от берега в море,  надеясь  добыть  себе
пищу возле тюленей. Старинная примета.
   - Только ветер бы не сменился, - сказал Дорофей, обеспокоенно поглядев на
небо, на облака.
   - Вроде бы не должен, - отозвался Анисим, вставив  в  снег  меж  обломков
льда высокий шест с привязанной на вершинке  тряпицей-махавкой,  указывавшей
разведчикам обратный путь. - В эту пору тут всегда держится  полуночник.  Но
как знать! Ветрам не прикажешь!
   Он долго смотрел на небо, становился к ветру так, чтобы ощущать его напор
щекой, что-то прикидывал и наконец сказал, что если ветер и  спадет,  то  не
раньше вечера. Однако надо на льду долго не "чухаться".
   Родион, приметив в стороне большую стамуху, взобрался  на  нее.  Федор  -
тоже, стал рядом. Увидели: Хват и Тимонин, отойдя  от  лагеря  с  полверсты,
повернули обратно, шли ходко, пригибаясь, словно под  пулями.  А  еще  парни
заметили на льду темные пятна: будто весь край льдины  усеяли  камни-валуны.
Родион и Федька пошли к юровщику.
   - Зверь близко. Хват с Николаем обратно идут.
   - Это ладно, - отозвался юровщик. - Будем  готовиться.  Наденьте  рубахи.
Багорики чтобы были под рукой, веревки. Ножи проверьте.
   Тем временем подошли разведчики. Хват сказал:
   - Штук полета на лежке. Отсюда с полверсты, не боле. Лед на пути гладкий.
   - Так...  -  Анисим  осмотрел  каждого  артельщика,  придирчиво  проверяя
снаряжение, хотя и проверять как будто было  нечего:  все  с  собой,  все  в
полном порядке. - Я беру на себя сторожа, а вы, Гриша  и  Микола,  бейте  по
лысунам, что с краю. Ну, двинулись!
   В белых  "стрельных"  рубахах,  надетых  поверх  одежды  для  маскировки,
зверобои  двинулись  вперед.  Дойдя  до  того  рубежа,  где  уже  надо  было
передвигаться ползком, Анисим первым лег  на  лед  и  заскользил  по  снегу,
работая локтями и коленями. За  ним  последовали  другие.  Родион  опустился
столь поспешно, что ушиб колено, но тут же забыл о боли.
   Теперь они  издали  были  похожи  на  рассыпавшееся  по  снегу  маленькое
приблудное тюленье стадо. Ползли и  ползли,  не  ощущая  усталости,  которая
придет позже. Их взгляды были устремлены вперед, и древний  охотничий  азарт
все более овладевал ими.
   Ветер гнал поверх льда  поземку.  Подползали  к  залежке  с  подветренной
стороны.
   ...Тюлень любит полежать на льду. Чем больше он облежался, тем становился
спокойнее и в воду шел  неохотно,  особенно  в  хорошую  погоду,  когда  нет
снегопада. Беспокойно в стаде бывает тогда, когда оно только выходит из воды
и укладывается на лежку, когда тюленихи ласкают, поглаживая  ластами,  своих
детенышей.  Первое  время  тюлени  ведут  себя  на  льду  осторожно,   часто
осматриваются  по  сторонам,  принюхиваются  к  воздуху.   Убедившись,   что
опасность им не грозит, стадо начинает подремывать, а то и  вовсе  спать.  У
кромки льда ложатся лысуны - самцы. Матерый опытный  тюлень  охраняет  покой
сородичей, бдительно посматривая по сторонам, готовый в любую минуту  подать
сигнал: в воду.
   ...Выстрел ударил неожиданно, и тюлений  сторож  опустил  голову.  Анисим
перезарядил винтовку и прицелился снова. Забухали берданки Хвата и Тимонина,
и через несколько  минут  на  краю  льдины  образовался  барьер  из  мертвых
лысунов, отрезая остальным  путь  к  воде.  И  тут  зверобои  вскочили  и  с
багориками кинулись  к  тюленям,  в  панике  ворочающимся  на  льду.  Воздух
огласился разноголосым ревом.  Словно  детишки  малые,  кричали  беспомощные
бельки, лежащие возле тюлених.
   Родион, подбежав  к  лысуну,  поднял  багорик.  Зверь,  проворно  работая
ластами, выгибая спину, сделал попытку увернуться от смерти. Но Родион опять
забежал спереди  и  ударил  его  по  мягкому,  незащищенному  темени.  Лысун
дернулся и затих.
   В охотничьем азарте Родион подбегал то к самке, то к лысуну. Но вот перед
ним оказался белек, белый как  снег,  тюлений  детеныш.  Подняв  голову,  он
кричал истошно, словно ребенок, у которого отняли соску, и  глядел  круглыми
черными глазами прямо в глаза парню.  Тот  поднял  багорик,  но  не  ударил,
опустил руку...
   - Родька! Чтоб тебя! Ты чего? - загремел голос Хвата.
   - Торопитесь, братцы! - кричал Анисим. - Скоро отлив!  Ветер  сменится  -
пропадем!
   Родион увидел, как Хват взмахнул багориком. Белек затих...
   Мужики, перебив стадо, взялись за ножи. Родион, положив на  лед  багорик,
повернул тюленью тушу вверх брюхом, приладил ее меж ног и  полоснул  острым,
как бритва, клинком по всей длине туловища.  Брызнула  кровь  на  бахилы,  в
лицо... С тушен он по неопытности возился  долго.  Когда  отделил  шкуру,  у
других уже было обработано по пять-шесть туш.
   Дорофей снисходительно посматривал, связывая шкуры в юрок15.
   - Второй раз тебя, Родька, окрестили, - сказал он. -  Первый  раз  поп  в
купели, а нонче мы на льду тюленьей кровью  помазали.  Теперь  уж  ты  самый
настоящий зверобой!
   К Родиону подошел Гришка  Хват  и,  словно  бы  оправдываясь  перед  ним,
заметил:
   - Если замахнулся, так уж бей!..
   Друг за другом зверобои двинулись в обратный путь, волоча за собой юрки и
оставляя на снегу алый след - "красную гриву". На ошкуренные  тюленьи  тушки
накинулись теперь вороны...
   5
   С уходом мужиков на зверобойку в Унде стало малолюдно.  Бабы  да  старики
правили домашним хозяйством, дети весь короткий день проводили в школе.
   Иероним Маркович Пастухов в эти дни  большей  частью  сидел  дома:  вязал
мережи, тюкал на сеновале топором, мастеря широкие охотничьи лыжи по  заказу
соседа-промысловика. Изредка он навещал своего приятеля Никифора Рындина.
   Однажды морозной ночью, когда ухали бревна в срубах  и  с  иссиня-черного
неба глядело, не мигая,  огромное  око  луны,  Пастухов  шел  из  гостей  от
Рындина. У них были именины внучонка, восьмилетнего Пашки. Жена Иеронима  на
гостьбу не пошла.
   - Чего там? Винищем заливаться! Поди, ты на даровщинку-ту сам не свой.  Я
лучше посижу у Дарьи с прясницей. Помни: ежели поздно явишься - не пущу!  Да
напьешься, увязнешь в сугробе -  помощи  от  меня  не  жди.  Поди  с  богом,
выпивоха несчастный.  Сам-от  хворой,  еле  ноги  переставлят,  а  глотка-то
луженая! Нет, чтобы, как люди,  посидел  дома,  воздел  на  нос-от  очки  да
Евангелье почитал, либо Житие святых, али пасьянсы расклал  по-благородному.
Или хоть бы катанки подшил! - Она возвысила голос  до  фальцета  и  швырнула
мужу в ноги старые валенки.
   Иероним выскочил на крыльцо как ошпаренный. Постоял, прислушиваясь, как в
избе что-то бренчит и гремит, и  радуясь,  что  вовремя  успел  шмыгнуть  за
дверь, пока супруга вконец не разбушевалась и не запустила в него чем-нибудь
потверже валенка.
   "Пасьянсы! - думал он, ходко  шагая  по  тропке  к  избе  Рындиных.  -  И
слово-то какое мудреное! И где она его выкопала-то! И что тако означает - не
ведаю".
   Термин "пасьянс" остался бытовать среди унденских  баб  в  наследство  от
Меланьи Ряхиной,  которая  как-то  от  скуки  позвала  соседок  и  стала  им
преподавать уроки карточных гаданий.
   Никифор принял приятеля преотменно. Усадил в красный угол и  потчевал  от
души. Большое внимание к гостю проявили и зять Рындина, и молодуха,  и  даже
именинник, который  угостил  его  карамелькой.  В  разгар  дружеской  беседы
Иероним спросил у Никифора:
   - Скажи ты мне, пасьянсы что тако означат?
   Никифор подумал и ответил с уверенностью:
   - Эт-то ругательно слово.
   Дедко Иероним стукнул по столу.
   - На овчину переделаю!
   - Кого, Ронюшка? - миролюбиво спросил Никифор. - Уж не меня ли? И за  что
тако?
   - Свою старуху! - Иероним в великом возмущении замотал головой.  -  Каких
еще ругательств не придумает, кикимора старая!
   - Ладно, успокойся. Нервенный больно стал. На старух вниманье обращать  -
не жить! Ей-богу. Сразу ложись в домовину. Оне, пока молоды-то были, так все
ластились, влезали в душу ужом, а как почуяли, что скоро пора на погост, так
вовсе ума лишились. Едят мужиков поедом.
   Стали петь песни, потом, разойдясь, плясали, потом  целовались,  а  после
опять сели за стол. Именинник Пашка уже давно спал, и вскоре зять Никифора с
женой убрались в горенку. Старуха тоже  забралась  на  печь,  сказав:  "А  к
лешему! Вас не пересидишь!" А Иероним и Никифор все клялись в дружбе  вечной
и неизменной.
   Лишь около полуночи друзья распрощались, и дедко Иероним без особой охоты
отправился домой, гадая, спит его супруга или нет и как  закрыла  дверь:  на
засов или на щеколду. Если на щеколду, то он бы зашел без шума  и  завалился
спать. А если на засов, придется  ломиться  в  дверь  и  принимать  на  себя
пулеметный огонь.
   Улица  была  пустынна.  Покачиваясь,  словно  призрак,  Иероним  Маркович
тихонько шагал по дороге, как слепой, тыча посошком.  Остановится,  потычет,
бормоча: "Сугроб? Сугроб. А туточки? Нет, твердо", - и сделает  шаг  вперед.
Пропал бы, если бы не посошок!
   Если отбросить  в  сторону  домашние  неурядицы,  настроение  у  Иеронима
Марковича было отличное. Этому немало  способствовала  неповторимая  красота
светлой морозной ночи, когда все привычное  оборачивается  какой-то  другой,
незнакомой стороной. Взять хоть те же избы -  обыкновенные,  большей  частью
старенькие, с потемневшими от времени и непогод  срубами.  В  этот  час  они
выглядели  красавицами.  Снег  на  крышах,  словно  пышное  пуховое  одеяло,
голубой-голубой, блестит и сверкает яркими  мелкими  искрами.  И  вдали,  за
избами, везде, куда ни кинешь взгляд, голубеют снеговые просторы. А у самого
окоема голубизна переходит в густую синеву. И в том краю неба,  где  темнее,
длинные иглы,  тонкие,  светлые,  широкой  извилистой  лентой  нависают  над
землей, находясь в постоянном движении.
   Иероним даже остановился, положив обе руки на  посошок.  "Господи!  Какая
красота!" - прошептал он и пошел было дальше.  Но  тут  же  снова  стал  как
вкопанный и начал мелко-мелко креститься, бормоча  первую  пришедшую  на  ум
молитву. Из ближней избы на крыльцо вышел кто-то в белом, словно привидение.
Иероним замер ни жив ни мертв.  Однако  присмотрелся  и  убедился,  что  это
женщина. Высокая, статная, в одной рубахе и... босиком. Женщина  постояла  у
косяка, опершись  о  него  рукой,  шагнула  в  сугроб,  наваленный  у  самых
ступенек, склонилась, взяла горсть снега и стала тереть лицо и грудь.
   Иероним точно завороженный смотрел на ее полные красивые руки, на  темные
волосы, веером распущенные по спине. "Да что  такое?  Ведь  живая!  Ей-богу,
живая", - подумал он и, крадучись,  стал  подходить  ближе,  но  не  заметил
прясла от полузанесенной  снегом  изгороди.  Наткнувшись  на  него,  Иероним
перевернулся через обындевелую жердь и полетел головой в сугроб, воткнувшись
в него, словно кол в землю.
   "Вот те и пророчество старухи! Вот те и пасьянсы!.. Погибаю в сугробе", -
мелькнуло у него в голове. Он изо всех сил барахтался, но усилия ни  к  чему
не приводили: голова все больше  уходила  в  сугроб,  и  Иероним  уже  начал
задыхаться.
   И тут кто-то с силой дернул его за ноги и мигом выволок из снега. Иероним
глубоко вздохнул,  потом  стал  подниматься.  Выбравшись  снова  на  дорогу,
отыскал посошок и шапку. И только тогда, вспомнив о своем  благодетеле,  так
неожиданно пришедшем ему на выручку, оглянулся  кругом,  отыскивая  его.  Но
никого, кроме женщины, что стояла на крыльце, не увидел.
   А та вдруг подняла руки, сжатые в кулаки, и пошла на него.
   Иероним ойкнул и - откуда только  взялась  прыть  -  помчался  бегом,  не
оглядываясь и бормоча: "Свят.. свят... свят..."
   Он уже не помнил, как очутился возле избы, обеими  руками  забарабанил  в
дверь.

   Запасаясь теплом на ночь, Фекла  сильно  натопила  в  зимовке  лежанку  и
закрыла ее с жаром, не заметив головни.
   Около полуночи она проснулась, ощутив тошноту.  Сердце  то  замирало,  то
билось сильными и редкими толчками. Голова была тяжелой, в висках стучало. В
избе было душно, припахивало чадом.
   "Угорела!" - Фекла сошла с кровати. Руки и ноги дрожали,  еле  слушались.
Пол ходил ходуном. Фекла почувствовала, что теряет сознание. С трудом, в чем
была, она выбралась на улицу. Свежий воздух и снег помогли ей.
   Тут ее и  увидел  дедко  Иероним.  Когда  он  кувырнулся  в  сугроб,  уже
отдышавшаяся Фекла пришла ему на помощь. А затем,  рассердившись,  пошла  на
него с кулаками.
   6
   Чтобы колхозу поскорее стать на ноги, окрепнуть, необходимо было выходить
на промысел трески, сельди, камбалы в открытое море - на Мурман, в  Кольский
Залив, к берегам Канина Носа. А судов не было. Шхуна  отплавала  свое  и  не
могла больше справляться с крутой штормовой волной. Бот нуждался в  ремонте,
небольшие суденышки - доры и карбаса - могли  только  жаться  у  берегов  на
ближнем лове. Недавно организованная моторно-рыболовная станция дала колхозу
в аренду сейнер,  но  этого  было  мало.  И  Панькин  решил  отремонтировать
ряхинский бот "Семга" да заложить на стапелях новый.
   Мастеров-корабелов в Унде не занимать. Издавна здесь шили  и  карбасы,  и
промысловые зверобойные лодки, парусники - шняки и  лодьи,  а  позднее  и  -
боты.  Мастерство  переходило  от  дедов  к  сыновьям  и  внукам.  "Мачты  -
залюбуешься, корма - как ракушка хорошая!" - говаривали рыбаки  и  зверобои,
похваливая на диво сработанные суденышки унденских умельцев.
   Живал когда-то в селе  Новик  Мальгин,  знаменитый  корабел.  Деревенские
богачи всегда, бывало, ему заказывали не только карбасы, зверобойные лодки и
брамы16 для кошелькового лова, но и боты парусные. Новик  считался  по  этой
части мастером непревзойденным. Учиться к нему приходили плотники с  Ручьев,
Золотицы и даже с Прионежья. Сколько на своем веку сшил этот мастер судов  -
не счесть. Уже в глубокой старости он передал все секреты ремесла  ближайшим
помощникам. Среди них был и Николай  Тимонин,  который,  когда  Новик  умер,
продолжил его дело. Расторопный, смекалистый, из  тех,  кто  "на  свои  руки
топора не уронит", он шил лодки и боты вплоть до революции. Потом заказов  к
нему поступать не стало, и его артель распалась.
   Теперь Панькин вспомнил о нем.
   - Корабельное дело  не  забыл,  Николай?  Колхозу  очень  нужны  мастера:
ряхинский бот спустить на воду, заложить  новое  судно.  Колхоз  большой,  а
плавать не на чем.
   Тимонин погладил  рукой  обширную  розовую  плешь.  На  добродушном  лице
засветилась тихая улыбка: давно мечтал о топоре!
   - Корабельное дело я не забыл, - с  достоинством  ответил  он.  -  Собьем
артель и что надо - сделаем!
   В свою артель Тимонин  взял  Гришку  Хвата  да  Евстропия  Рюжина,  и  по
прозвищу  Немко.  Рюжин  -  мужик  средних  лет,  глухонемой,  слыл  великим
трудолюбцем, все схватывая на лету. Он был мастером на  все  руки:  чинил  и
перекладывал печи, столярничал, малярничал, врезал стекла в  окна,  мог  при
нужде шить сапоги, катать валенки, а более всего любил корабельное дело.
   Стало потеплее и посветлее, и мастера пришли к  боту,  поставленному  под
берегом на подпоры-срубы. Тимонин облазил  трюм,  обстукал  бока,  тщательно
осмотрев посудину до последнего шва.
   Бот в сильный шторм попал на мель у Унскнх Рогов в  Двинской  губе,  близ
Пертоминска. Ударом о камни повредило шпангоуты. Команда, наложив пластырь и
беспрестанно откачивая воду ручным насосом, с великим  трудом  добралась  до
дому.
   В свое время Николай Тимонин сам шил этот бот,  а  когда  "Семга"  попала
"Уне на рога", он шел на ней кормщиком. Теперь ему же приходилось ее чинить.
   - От себя, как от судьбы, не уйдешь! - сказал Тимонин, осмотрев судно.  -
Два шпангоута надо сменить, кницы у бимсов17  тоже,  внутреннюю  и  наружную
обшивку шириной в три доски заменить. Да и киль внутри трещину дал по  слою.
Придется накладки ставить, болтами притягивать.
   Он сбил на затылок шапку. Немко стоял рядом,  бросая  зоркие  взгляды  на
мастера, на поврежденный бот и кивал, все понимая по движению губ  Тимонина.
Штаны у Немка заправлены в старые