в милицию и рассказать  всю
мою "правдивую историю", добавив, что я заблудился ночью, после обстрела. Но
и это было опасно! Одно, то, что я приду в милицию  сам и расскажу, то можно
надеется, что меня не  расстреляют. Конечно, это капитуляция, но что делать.
Ждать дальше неизвестно чего, да еще зверски голодным, нет сил!
     В таком  малодушном и даже "капитулянтском" настроении я вышел из леса.
Было, вероятно, часа  два дня  20  го сентября. Вижу, крестьянские мальчики,
лет восьми-одиннадцати, пасут коней. Подхожу к ним и спрашиваю: " Что это за
деревня?"  Отвечают: " Меньшиково". Значит,  я правильно держал направление.
Прикидываю и понимаю, что за ночь я прошел верст 25-30.
     "  А  что,  там  милиция  есть?"  -  продолжаю  спрашивать я  (мысль  о
добровольной  явке  меня  не оставляет).  Мальчики  смотрят на  меня  как-то
странно и бурчат что-то невнятное. " А войска есть?" - допытываюсь я. - " Да
новые пришли". Я сразу настораживаюсь: " Какие? Белые? Красные?" "  Чудно их
как-то мужики называют,  не то белогвардейцы... а может и красные". Ответ не
понятный  и противоречивый.  " Ну,  а как они одеты? У них красные звезды на
фуражках?" - "Нет!" - " А погоны есть?" - показываю на плечи. " Есть, есть!"
- " И кокарды на фуражках?" - " Да, да!" Сомнения нет: в деревне белые!
     Быстрым  шагом,  почти бегу по полям к деревне, до нее около версты. На
душе радость, торжество, сменившие малодушие и  уныние. Вот она цель  и это,
когда я совсем потерял надежду на успех. Один  страх: как бы  белые не ушли,
не отступили и  не появились бы  в последний момент передо  мною  красные. Я
ускоряю шаг. Налево от  дороги бабы копают картофель в совершенно промерзшей
земле. " Ты куда, сынок?" - кричат они  мне. " В деревню", - отвечают. "  Не
ходи туда, там белые, они тебя убьют!"
     Бабы принимают  меня  за красноармейца.  " Ничего, - отвечаю  я, -  Бог
даст,  не убьют!" Бегу дальше. И опять  мне кричат, уже  другие:  "  Не ходи
туда, тебя убьют. Там белые!"
     Набираюсь смелости и громко отвечаю бабам: " Не бойтесь, сам знаю,  что
там белые. Потому и иду, они мне нужны. СВОИ!" Бабий хор замолкает.
     Вхожу в деревню. Вижу,  как по улице идут два солдата с винтовками и...
погонами.  Они  не  обращают  на  меня  внимания,  проходят  мимо.  Не  хочу
переходить улицу и догонять  их, предпочитаю иметь  дело сразу с  офицерами.
Навстречу мне идет бравый унтер, толстый, краснощекий с погонами и кокардой,
но совсем не такой, как большевицкий.  Милый, с добрым русским лицом. Он как
будто не обращает на меня внимания. Сам подхожу к нему. " Скажите, где здесь
офицеры?" Унтер сразу настораживается. " А Вам  на  что?"  -  " Хочу сделать
заявление".  - "Какое?" - "  Я только что перебежал от красных". Лицо унтера
добреет, но остается серьезным: " Ах так, пойдемте, пойдемте!"
     Проходим с  унтером  по  деревне,  около одного  из  домов,  на  траве,
отдыхает группа офицеров и добровольцев. Человек пятнадцать. Сразу, "с места
в  карьер", начинаю рассказывать  мою историю. Поездка,  аресты,  "кубанцы",
бегство  и  т.д.  Говорю  залпом, не  останавливаясь.  Никто  не перебивает,
слушают  с   напряженным  вниманием.   Один  только   доброволец  спрашивает
неожиданно резко, как бы с целью  подловить: " Почему  же красные при аресте
часы у тебя с руки не сняли?" " Сам не знаю, - отвечаю я. - Сначала сняли, а
потом отдали".
     Вижу  перед  собою  хорошие русские лица, исчезли все эти татуированные
"товарищи" Азарченко,  "красные  кубанцы", для которых  расстрелять человека
все  равно,  что  выпить  стакан  воды,  караульные  начальники,  ведущие на
расстрел генералов,  матросы  "красный террор", визжащие комиссары  в черных
куртках, придурковатые красноармейцы. Все исчезло и осталось позади со своим
кровавым символом, красной звездой (41). " А каковы теперь Ваши намерения? -
спрашивают меня.  -  Почему  Вы  пришли  к  Белым?".  "  Чтобы  поступить  в
Добровольческую армию, - отвечаю я, - чтобы  сражаться против красных". -  "
Так  поступайте к  нам  сейчас". Я соглашаюсь. " А  какая здесь часть?" -  "
Команда пеших разведчиков Второго Дроздовского полка" (42)
     На душе  глубокое спокойствие  и  радость. И твердая вера в  Бога, явно
неоднократно спасавшего меня за  этот долгий путь от верной смерти. И уже не
стихами Есенина, а словами "Отче наш" молюсь я Богу и благодарю Его.









ЧАСТЬ ВТОРАЯ: У ДОБРОВОЛЬЦЕВ

Глава 1
Последние дни наступления

     Марш вперед, Россия ждет
     Дроздовского бригады.

     Боевая песня Дроздовцев

     Несколько  успокоившись  от пережитых волнений  и  освоившись  с  новой
обстановкой, я понял, как я голоден. Ведь за последние  три-четыре дня кроме
хлеба, да и случайно мне перепадавшей скудной картошки, я более суток вообще
ничего не ел  и не пил. Я попросил дать мне есть. Мне ответили, что походная
кухня с  обедом, еще не прибыла. Тем  не менее, один из солдат  поделился со
мною  хлебом, и меня повели  в избу, где я  напился воды  и хозяйка, молодая
баба, угостила меня  похлебкой. Я  набросился на еду  и  ел  так  много, что
солдат,  который стоял  рядом, улыбнулся и сказал: " Не ешь сразу так много,
после голодовки  это может тебе повредить!" Хозяйка, когда других не было  в
комнате, спросила: " Скажи, а почему ты к ним перешел? Ведь у них строже!" Я
был огорчен этим замечанием. " Зато у них лучше. А у большевиков, расстрелы,
мародерство и голод. Потому я от них и ушел".
     Через   час  привезли  обед.  Ну,  и  конечно  я  снова  пообедал.  Мне
показалось, что это был вкусный и сытный обед. Но на самом деле, в то  время
в  Добровольческой армии хорошо кормили.  По общему мнению,  в  то время как
Красная   армия   превосходила   Белую   в   смысле   техники,   вооружения,
обмундирования,  у  добровольцев   продовольствие  было   лучше  поставлено,
особенно в смысле  мяса и хлеба. А то, что у белых был недостаток техники  и
одежды, меня удивило. Я был уверен и воображал, что англичане снабдили Белую
армию всем нужным.
     Вернулись два  солдата,  посланные  на  разведку.  Усталые,  с  лицами,
покрытыми  толстым слоем коричневой пыли. И шинели их были тоже в пыли. " Ох
уж  эта война,  - сказал один из  них, -  нет на свете  ничего худшего,  чем
война".  Немного  позже  слышу,  как  один  солдат  рассказывает.  Ему  было
поручено,  что-то "реквизировать" у населения, - не то  пищу, не то  одежду.
Его рассказ меня  удивил: " Ну я, конечно, первым делом пошел к попу,  грожу
ему "  давай, а то  плохо будет!" " И как тебе  не стыдно  было  требовать у
попа, - срамит  его  другой.  -  Ведь  ему красные "братушки"  и  так  глаза
повыцарапали".  Очевидно,  первый только недавно  попал  к Белым  из Красной
армии и не разобрался еще в настроениях.
     После обеда мы движемся вперед в северо-восточном  направлении.  Подвод
крестьянских, как обычно, не хватает. На них кладут вещи, а большинство идет
пешком.  Я иду в этой колонне. Мне еще не выдали винтовку, говорят, что меня
отправят  для  проверки  в  какой-то  штаб.  У  меня  узкие сапоги, и  после
вчерашнего  суточного "марш-броска",  я не могу идти, так разболелись ступни
ног (в общей сложности я прошел верст 50-60). Прошу сесть на подводу, но них
едут старшие и  мне отказывают: " Должен идти пешком", но потом соглашаются.
Мы мирно беседуем, офицеры расспрашивают о " Совдепии". Отношения офицеров и
солдат  между собой,  скорее  простые,  но  уважительные. Солдатам  лет  под
тридцать,  видно,  они  проделали германскую  войну. Кто  они - добровольцы,
мобилизованные или  пленные, а может перебежчики от красных. Понять  трудно.
Офицеры симпатичные, образованные. К  вечеру, пройдя верст десять, ночуем  в
деревне.
     На следующий день, 21 сентября, меня переводят  в офицерскую роту (43).
Об отправке в штаб для проверки больше речи нет, слишком явно, что я "свой",
белый, а не большевицкий агент. Мне выдают винтовку, хотя я с ней хорошенько
не умею обращаться, первый раз в жизни держу в руках. Выдают также две ленты
патронов, вешаю их на  себя крест-накрест. Прошу выдать  мне шинель, а  то я
хожу  в  одном  непромокаемом  летнем плаще,  а  уже  наступают холода.  Мне
говорят,  что  "у  нас"  в  одежде недостаток,  вот когда добудем у  пленных
красных,  тогда  выдадим. Я  новое обмундирование  получил через две недели,
тонкую, не зимнюю шинель,  так что стал носить сверху мой плащ. В таком виде
я  был  похож  на  чучело. Поручик Андреев много раз говорил  мне не  делать
этого,  но  я  отвечал:  " Не  могу,  замерзаю.  Дайте шинель  потеплее".  В
офицерской  роте  было  тогда  около  80  человек.  В  первых  трех  взводах
действительно  офицеры,  в  четвертом  взводе,  куда  меня  зачислили,  было
четыре-пять офицеров, остальные  15-18, добровольцы. В послеполуденное время
получилось  известие:  Дмитриев  взят  нами!  (44).  Никакой  артиллерийской
стрельбы мы, однако, за  весь  день не слышали. Грузимся на  подводы и через
несколько часов приезжаем еще  до темноты в  Дмитриев. Размещаемся на ночь в
каком-то  большом каменном  доме, спим  на  полу.  Странно,  но  и  радостно
ощущать, что  Дмитриев, где я был всего  два дня тому  назад, теперь в наших
руках. И теперь я не прячусь, а могу спокойно ходить по его улицам.
     На следующий день утром, улучив свободную минуту,  иду  посетить М. Все
они страшно перепуганы, но надеются,  что при белых будет лучше и спокойнее.
Прошу вернуть мне мои вещи,  которые я у  них оставил  на  хранение. Они мне
сейчас крайне нужны (это куртка,  белье  и еще  кое-что другое, но  важное в
походе).  " Невозможно Вам сейчас их дать, -  отвечают мне, -  мы их  зарыли
вместе с собственными вещами на дворе. Там сейчас  стоят солдаты, боимся при
них выкапывать. Подождите  несколько дней, солдаты уйдут, все  успокоится, и
мы их Вам вернем". Это меня совершенно не  устраивало, ведь я  не знаю, куда
меня  переведут завтра,  а  тем более что  будет со мной  через  три дня. Но
ничего не поделаешь, не настаиваю, не хочу подводить людей,  которые  все же
оказали мне услугу. " А  что стало с этим коммунистом К.?", - спрашиваю я. "
Да он совсем не коммунист!" - " Знаю, знаю!" - "  Так он у  нас здесь сидит.
Боится выйти. Хотите его увидеть?" Меня  ведут во внутреннюю комнату,  где у
стола сидит К. На его лице крайняя озабоченность, он испугался, когда увидел
меня.
     " Не  бойтесь, - говорю ему. - Вы меня не выдали Красным, и я теперь не
стану на Вас доносить".  Все  ж таки мне дали кое-что из моих вещей, которые
не были зарыты. Я их сдал в обоз, где они впоследствии благополучно пропали.
     В описании дальнейших событий  мне  трудно будет указывать точные даты,
как я это  делал до сих пор.  Из-за однообразия и монотонности  моей военной
жизни время слилось, а числа и дни стерлись из памяти.
     Нашу офицерскую роту  все время держали в  резерве, берегли для крайних
обстоятельств. Поэтому  мы не  видели фронта,  и  даже гул  орудий до нас не
доносился.  О  том,  что происходит  на фронте,  мы  добровольцы  четвертого
взвода, тоже мало знали. Черпали новости из рассказов офицеров или от нашего
ротного командира, поручика Пореля, который собирал нас иногда и рассказывал
о передвижении войск. Никакие газеты до нас не доходили. Как бы то ни  было,
23  сентября  мы  выступили  из  Дмитриева  на  север.  Ехали  на  подводах,
останавливались  в  деревнях  и  к  25 сентября  прибыли  в  город Дмитровск
Орловской губернии,  что  в верстах  60 к северу  от Дмитриева  (45).  Фронт
находился еще  дальше, верстах в 15-20 к  северу. Эти  цифры говорят сами за
себя - так быстро развивалось за последние дни наше наступление.
     Настроение   у   добровольцев  нашего   взвода   было   до  легкомыслия
оптимистическое. Все только и говорили, что " через неделю, а может, и через
пару  дней мы  будем в  Москве". Но все эти  эйфорические  настроения были у
людей,  не  побывавших,  в  сущности, в настоящих боях.  Большинство  из них
записались  в  Белую армию недавно  в  Рыльске и  вместе с офицерской  ротой
находились в резерве. Сам я точно так же как и они, с момента  поступления к
белым, всецело уверовал  в быструю  нашу победу. Но  в отличие  от многих, я
видел, что происходит у красных, что они перебрасывают на фронт крупные силы
и что организация и воля к победе у них не сломлены. А поэтому сознавал, что
победа дастся в результате  упорной и, может  быть  долгой борьбы.  Поэтому,
принимая участие, в  одном из таких оптимистических разговоров, я заметил: "
Дай Бог, чтобы мы  были в Москве через месяц  или даже  два".  Мое замечание
вызвало резкое недовольство: " Что Вы такое говорите! Нет, мы будем в Москве
через неделю. Мы обязаны там быть до  зимних  холодов. Иначе нам всем  будет
плохо".
     В этом ответе было много правды, особенно то, что, касалось зимы. Но по
реальности  оценки,  такие  настроения  были  очень  опасны.  И,   когда   в
дальнейшем,   война   и  продвижение  стали  затягиваться,  среди   рыльских
добровольцев началось разочарование и упадок духа. Нужно  сказать,  что наши
офицеры были более сдержанны в своих оценках происходящего(46).
     Итак,  в Дмитровске наша рота расположилась  в каменном  здании женской
гимназии. Наш взвод поместился в  большом зале нижнего этажа, спали на полу.
Организация питания шла из рук вон плохо. С утра долго не выдают хлеба, обед
тоже задерживают. Мы голодаем. Вижу, что  два добровольца нашего взвода идут
с  большими  ломтями хлеба, говорят,  что  им  дали в  соседнем доме.  После
некоторого колебания иду и я туда. Объясняю хозяйке, молодой женщине, что  с
утра ничего не ел, выдача задержалась. Она, ни слова не говоря  и не выражая
никакого  неудовольствия, отрезает  мне  большую  краюху черного хлеба.  Это
видит другой доброволец, из команды пеших разведчиков, и укоряет меня: " Как
Вам не стыдно  просить хлеба  у населения,  они сами в нем нуждаются. Вы  же
доброволец и  не  должны  так  поступать.  Имейте  терпение, хлеб будет  Вам
роздан". Мне стало действительно стыдно, что я не смог сдержаться, но видимо
я так наголодался за все предыдущие недели, что инстинкт был впереди разума.
Действительно,  вскоре  приехала походная кухня. Нам раздали хлеб, а позже и
горячий обед.
     Днем, идя  по  улице,  я увидел  замечательную сцену. Посередине дороги
идут двое мальчишек, один лет двенадцати, другой десяти. Они несут громадное
трюмо. На лицах торжество, сияют: " Красный  комиссар это у нас забрал, себе
на квартиру  поставил. Теперь нам вернули,  несем  обратно  домой".  Я  стал
выражать им свою радость, но  в  последствии  часто вспоминал эту сцену: что
стало не только с трюмо, но и с ними самими и их родителями, когда вернулись
красные в  город? Может быть, эта простая, но состоятельная  семья,  которых
были тысячи  по России, сумела спастись,  бежать или уехать в эмиграцию,  от
бесчинств Красной армии.
     На  следующий день, из разговоров с  местными жителями, я понимаю  что:
"Сегодня по случаю  праздника Иоанна  Богослова, в соборе было торжественное
богослужение,  а  потом молебен о победе  Белой армии. Присутствовало  много
ваших начальников" (47)
     Я очень жалею, что никто не сказал мне об этом  раньше, я непременно бы
пошел. Все же иду в собор, но он уже пуст, богослужение окончено. Храм полон
ладана. Помолившись, выхожу.

     * * *

     Вечером  для нашей роты была устроена баня, но меня назначили часовым у
дома,  где  остановился ротный  командир. Стою с ружьем,  мокну под  дождем,
мерзну и мечтаю о бане. Но, когда возвращаюсь к  себе, почти в полночь, баня
уже кончилась. Горячей воды  не осталось.  Ах,  как  было  жаль! Мне хотя бы
немного хотелось освободиться от  вшей, которые меня поедали.  Впрочем, баня
не помогла бы, ведь у меня не было смены чистого белья. Пытаюсь снять сапоги
на ночь, но они такие  узкие  и  мокрые,  что  не снимаются. Усталый, ложусь
спать на пол в сапогах и засыпаю каким-то болезненным сном.
     Сколько я  проспал, не знаю, но  только внезапно  вскакиваю по тревоге!
Вбегает  офицер, и кричит: "  Немедленно вставайте! Хватайте винтовки, какая
под руку  попадет,  выходите  на улицу... Красные в городе! Скорее!" Снаружи
уже слышны выстрелы. Хорошо, что я в сапогах. Оружие наше сложено в соседней
комнате.  Хватаю   первую   попавшуюся  винтовку,   как   ни  странно  свою.
Оказывается,  отряд  красных,  человек  пятьсот,  пробрался к  нам в  тыл  и
неожиданно напал на город. Незамеченные, они дошли  до центральной площади и
стали спрашивать, где здесь женская гимназия. Из этого можно сделать  вывод,
что они знали,  где помещается офицерская рота. Тут красные  сделали ошибку,
начали стрелять и тем обратили  внимание на себя наших часовых. Если не это,
то они смогли бы перерезать и перестрелять всю спящую после бани роту.
     Было три  часа ночи. В городе четыре  параллельных улицы. На первых  из
них, в центре и влево, выстроились три взвода,  а  на четвертой,  наш взвод.
Начался  бой  и наступление на красных. Ожесточенная стрельба  шла на улицах
левее нас, видимо именно там сгруппировались основные красные. Пред нами их,
вероятно, не было, но мы держали оборону, и до нас долетали только отдельные
пули  на излете.  Я впервые  оказался в  настоящем деле,  в  бою, да еще так
неожиданно! Нам  за  ночь  не пришлось  много стрелять.  В начале, когда  мы
только  шли  занимать позиции в кромешной  темноте, под свист  пуль, я очень
боялся, трусил за жизнь, но потом это прошло. Как ни странно, больше страдал
от холода и дождя.
     К  пяти часам  утра бой  прекратился, красные были выбиты из города. Мы
оказались  на его  северной окраине,  где нам  было  приказано  продвинуться
вперед, версты на две и занять позиции на реке Нерусе. У нашего командования
был  план окружить  красных,  отступивших  за  реку  и  занять возвышенность
севернее Дмитровска. Наш взвод был оставлен в виде  заслона, на случай  если
красные вздумали бы  отступать. Мы  стали готовиться к  бою, вырыли  в песке
небольшие прикрытия и замерли в ожидании.
     Погода между тем несколько исправилась, сквозь осенние облака выглянуло
солнце.  В  три  часа дня  начался  бой.  Нам  с  возвышения было видно, как
офицерская рота гнала перед  собою  красных (по близорукости я,  к сожалению
этого  не  видел). Треск ружейной стрельбы все усиливался. " Вот  они сейчас
повернут в  нашу  сторону",  -  заговорили вокруг  меня,  и нам  велели быть
готовыми  к бою. " Смотрите, - приказывает  нам  поручик Роденко, - никто не
должен самовольно бросать свои позиции, если нас будут атаковать  красные! Я
пристрелю каждого,  кто  побежит. Красные  должны  увидеть наш боевой  дух и
понять, что  мы не трусы.  Тогда они отступят. А  если кто  из вас струсит и
побежит, верная смерть, я его сам пристрелю!" Эти слова были обращены к нам,
"добровольцам",  ни разу  не  обстрелянных  и  не  бывших  в  настоящем бою.
Безусловно,  поручик  Роденко  имел  основания  не   доверять  нашим  боевым
качествам, и  сомневаться в нашем  духе. Но все же  мне было обидно  слышать
ненужные угрозы.  Неужто  все основано на страхе смерти, и мы воюем  из  под
палки? Это ведь не так!
     Красные, однако, довольно быстро поняли, что им не занять  позиций, что
они будут разбиты, а поэтому повернули в другую  сторону и  бежали. Мне было
жалко, что  не  пришлось  активно побывать  в  атаке.  Мы  даже  ни  разу не
выстрелили!  Красные оставили  за  собою пятнадцать трупов, у нашей роты был
всего один раненый.  У красных  было большое  численное превосходство,  пять
пулеметов, а  у нас  один, и, несмотря на это  мы их отбросили. Наша  легкая
победа над ними, меня убедила в нашем боевом превосходстве и укрепила веру в
победу. Может и вправду через неделю нас ждет Москва!
     Вернувшись в город, наши добровольцы наперебой рассказывают друг другу,
что  видели ночью,  как шел бой.  Те, кто оставался в городе, зажигали свечи
перед иконами  и  молились  о нашей победе.  Выясняется,