Не хочу.
     Вижу,  как  берут.  Как  с  горькой усмешкою дает Иван Вельяминов без
борьбы заключить себя в оковы. Как везут его в закрытом возке на Москву. И
не просто все произошло,  и  не быстро!  Жив и  в силе Тимофей Вельяминов,
дядя.  В силе братья,  Микула и Полиевкт.  Живы вдовы,  среди коих - вдова
Василия Васильича,  мать Ивана.  Это  сколько хождений,  сколько уговоров,
умаливаний великого князя  и  бояр  думных!  А  народный шум,  а  толки по
Москве, где его тоже упорно, как и в Орде, продолжают называть тысяцким! И
плач, и скорбь, и вопль - и все доходит туда, к престолу власти, до вышних
горниц. И тытышкая своих умножившихся детей, подкидывая вверх первенца - а
Василий  визжит,   хватаясь  за  пальцы  отца,   -  слушая  Евдокию,  тоже
взволнованно-угнетенную во все эти дни, Дмитрий мрачно молчит, супит брови
- он сейчас порою кажет старше своих лет -  и думает.  И заново перебирает
все обиды свои,  от  Ивана полученные,  и  то они кажут ему большими,  как
горы,  а то малыми,  детскими... Эка! На охоте на коне обскакал! А измена,
сиденье во  стане Мамаевом?  Об этом не говорят,  знают и  то,  что есть у
каждого  боярина право  вольного отъезда кому  куда  любо,  древнее право,
мало-таки применяемое,  но есть!  Из Литвы-то бегут на Москву!  И  как тут
посудить: измена ли, али право отъезда простое? Но ярлык Михайле, но война
с  Тверью,  но Ольгердовы нахождения!  Но ведь не наводил Иван Ольгерда на
Русь!  И  бежал,  оскорбясь тем только,  что после смерти отца не  получил
родового звания тысяцкого!  Но измена,  но фряги...  Да ведь ныне-то о тех
самых фрягах, об их замыслах дольних и явился предупредить Иван?!
     Но  тут -  Митяй.  И  еще до отъезда и  накануне отъезда (а поверивши
Ивану, князь должен его, Митяя, в измене обвинить!) требует Митяй от князя
казни отступника! Непременной требует, прилюдной казни! И с тем уезжает. А
князю еще пять недель выслушивать просьбы,  упреки,  советы,  понуждения и
мольбы. И Кошка ходит теперь в башню, где заперт Иван, и тупится, встречая
ленивую презрительную усмешку уставшего жить  Вельяминова,  выслушивая его
укоризненные тяжелые слова:
     - Что ж сам-то князь не пришел?!
     В  каменной сводчатой палате грубый стол,  соломенная постель в углу,
глиняный кувшин с водою на столе.  За нуждою Ивана,  скованного, отводят в
отхожее место,  устроенное прямо в бойницах стены. Еду приносят, отпирая и
запирая вновь железную решетку дверей. Башня приспособлена для боя, не для
тюрьмы.  В узких бойницах -  Москва, ряды хором, лабазы, погосты и храмы и
дальние,  до окоема, синеющие леса. Там, за ними, Орда, из которой он ушел
и куда не хочет даже теперь возвращаться опять!  Он уже не мыслит, что его
поймут,  простят,  что он еще погодится великому князю московскому. Он все
понял. И ждет.
     Знает он  толстого Митьку!  Изучил,  продумал,  сидючи там,  в  Орде!
Словно видит теперь,  как он,  отбиваясь от всех просьб и упреков,  идет к
одному:  избавить себя от вечного укора своего, вечного соперника, который
паче татар и  Ольгерда застил ему  свет всю  жизнь!  С  самого детства!  И
теперь выпустить? Нет!
     С   тяжким   скрипом   поворачиваются  жернова  московской  княжеской
канцелярии.  Пишут многоразличные обвинения дьяки. Бояре составляют обчий,
всею думою, приговор.
     А Дмитрий медлит.  Он еще не решил.  И понимает, что нельзя, не можно
теперь не казнить Ивана, вечную язву, вечную зазнобу свою! Должен казнить!
И  смутно чует,  что,  казнив,  лишит себя чего-то,  не восстановимого уже
ничьею волей.  Чует и потому медлит.  Не слушает Акинфичей, ни Мининых, ни
Редегиных, никого! Ни даже брата. Владимир Андреич приехал-таки просить за
поиманного.
     Он  сидит на  лавке,  расставя ноги  в  мягких узорных сапогах,  тоже
большой,  тоже широкий,  в русой, кольцами, бороде, и говорит простодушно,
обтирая поминутно лицо полотняным платом.  Жарынь! И в улицах, и в палатах
жарынь - август!
     <Не хочет,  чтобы его считали предателем и  убийцей!> -  с ненавистью
думает Дмитрий.  И  молчит.  Сейчас зайдет Евдокия,  слуги учнут накрывать
столы,  носить блюда...  Вбегает княжич Василий,  живо  лезет на  колени к
дяде,  трогает того за бороду... Владимир бесхитростен, Дмитрий никогда не
боится,  что  брат  восстанет  или  покусится на  великокняжеский стол.  И
все-таки сейчас почти ненавидит его.  Владимиру легко! Попросил за Ивана -
и чист!  А отпускать (и что делать тогда?!) мне ведь придется!  Возвращать
терема,  поместья,  стада...  Возвращать, вручать тысяцкое? Нет, только не
это!  Иван Вельяминов предал его в споре с Ордою и Тверью и должен, обязан
умереть!
     Сходить  к  нему?  Поговорить?  Вызнать  все  о  треклятых фрягах,  о
заговоре противу православия?!  Надобно сходить!  И  чует  князь,  что  не
может.  Боится.  В последний час, перед казнью, одним видом своим, статью,
прищуром умных  глаз  оскорбит,  унизит  его  Иван!  Скажет  что-нибудь...
<Князек ты...>  Или иное что...  Не  могу!  Не  хочу!  Пусть умрет!  Пусть
освободит сердце от постоянного гнева и обиды!  Да,  он хорош, умен, лучше
меня,  но пусть он умрет!  Я хочу,  чтобы он умер!  Я хочу!!! Слышите? Вы!
Все! И те, кто требует смерти Ивана, тоже!
     А неспокойная совесть ворочается и ворочается внутри.  Знает Дмитрий,
что не казнит - убивает, и не может с собой совладать!
     И  Иван знает.  За эти недели похудел,  постарел,  гуще пошла седина,
ликом стал иконописно красив,  таким и в Орде не был! Будто плотяное ушло,
осталось одно духовное.  Да и  непросто пять недель ожидать казни!  Подлая
плоть просит,  кричит,  требует снисхождения,  временем до того -  себя бы
убил!  И одно лишь остает: напоследях поговорить, побаять с Дмитрием! Быть
может, и посоветовать что. В Орде насмотрелся всякого! Но не придет князь.
Струсит толстый Митька!  Ну что ж! Стати мне с тобою пред Господом! В мире
том... Да рассудит по истине и того, и другого!
     А зря ты,  Митька!  Мог бы и сторожу отослать!  Не съел бы я тебя!  И
поговорили вдвоем напоследях всласть без ушей лишних!  Мелок ты!  Ошибся в
тебе Алексий! Дак ить и выбирать не из кого было... Али еще ране ошиблись,
тверских князей не поставивши на престол?
     Ныне все поздно. И все впусте. И ежели кто захочет противустать князю
великому, пусть спросит его, Ивана, и он объяснит, втолкует, почему и как!
Объяснит,  что  страна сделала выбор.  Что  время споров ушло.  Что теперь
земля будет собираться вокруг Москвы, сама собираться, невзирая уже, кто и
каков государь на  московском престоле,  лишь бы  не  стал вовсе противник
делу московскому.  Что содеянное владыкой Алексием начало приносить плоды,
что  государство двинулось,  и  теперь  эту  увеличивающуюся,  как  поток,
громаду уже не остановить, не задержать, не умалить, и что все споры с ней
- это  труды  вчерашнего дня,  безнадежно запоздалые при  всей  правоте  и
основательности  спорящих...   Да  некому  уже  и  объяснять!   До  казни,
объявленной, осталось четыре дня.
     Убить себя,  что ли, здесь, назлить Митьку напоследях? Нет, не стоит!
И мне самому любо!  Площадь!  Народ московский!  В красной рубахе палач. И
вот  он  я!  Последний тысяцкий,  последний глава и  печальник народный на
Москве!  Глядите, люди добрые! Попечалуйте и помяните меня, кому предстати
теперь пред престолом Господним!  И о себе помыслите, каково придет внукам
вашим при полной-то, не подсудной уже никому власти самодержавной!
     Так первая,  вторая,  третья ночь... И в последнюю... Дуня тоже давно
не спит, прошает тревожно:
     - Ты куда?
     Князь уже встал,  уже начал натягивать сапоги. Дмитрий смотрит на нее
в лампадном огне космато и дико.
     - Ты... к нему? - прошает жена.
     Дмитрий сопит,  вдруг скидывает, шваркает сапоги, валится на постель.
Дуня обнимает его  за  шею и  тоже плачет,  взахлеб,  горько,  вздрагивая,
словно хоронят они, провожают на казнь первого друга своего. Наплакавшись,
прошает тихонько:
     - Пойдешь?
     Он бешено крутит головой,  сцепив зубы,  отвечает в подушку: <Нет, не
могу!>  Вдруг набрасывается на  нее,  она отвечает молча,  закрывши глаза,
понимая,  что не в любви тут дело,  не удивилась бы, начни князь ее кусать
или бить...
     Так проходит ночь.  Наступает утро тридцатого августа, и изменить уже
ничего  нельзя.  Над  Москвою плывет  высокий колокольный звон.  Сегодня -
казнь!
     Накануне Иван позвал какого ни  на  есть боярина.  Пришел все  тот же
исстрадавшийся Федор Кошка.
     - Не ты меня предал?  -  спросил Иван задумчиво,  просто и  буднично,
словно прислушиваясь к чему.  -  Мыслил,  Акинфичи на меня!  Ан и Кобылины
тоже?  -  Спросил и махнул рукою:  -  А! Теперь неважно сие! О другом хочу
попросить:  передай великому князю... Чтобы не топором... Скажи так: чести
меня не лишай! Пущай мечом, как воин, как муж, потят буду!
     Слова эти, последние, были переданы великому князю. И князь обещал. И
исполнил обещание свое.
     - И еще одно,  -  говорит, потупясь, Иван. - Грамотку вот приготовил,
сыну,  Федору...  Хошь, прочти! Тайностев нету никаких! Прошу сына за меня
не мстить... Пущай Господь! Передашь?
     - Передам!  -  отвечает,  супясь, Кошка и не глядит, не может поднять
глаз.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Кучково поле все  до  края заполнено народом.  Пришла,  почитай,  вся
Москва.  Ивана привезли на  телеге.  Подняли на  плаху.  Он попросил снять
напоследях оковы с рук.  Приложился ко кресту, сурово и широко осенил себя
крестным знамением.
     - Прощайте,  люди добрые! Прощай, народ московский! - сказал. Громко,
на всю площадь. И сам лег на плаху. Под меч, не под топор. И суровый палач
поднял двумя руками княжеское оружие и с выдохом опустил, и гордая голова,
отвалясь, упала в корзину, а тело дернулось, поливая кровью помост.
     А площадь -  плакала.  Молчали и плакали все.  <И бе множество народа
стояще,  и  мнози прослезишася о  нем и опечалишася о благородстве его и о
величествии его>,  -  писал  позднее летописец,  вспоминая картину скорби,
такой согласной и полной,  точно люди не одного лишь своевольного боярина,
но  целую  эпоху,  целую  пору  времени,  само  прошлое  свое  провожали и
погребали вместе с ним.
     После  казни  Дмитрий  никак  не  мог  найти  себе  места.  Шли  дни,
наваливали государственные дела,  а  он  чуял,  что  из  него как будто бы
что-то  вынули  и  он  теперь  точно  деревянная кукла.  Была  многолетняя
ненависть,  но и в ненависти той была жизнь, было биение горячей крови. Он
не мог поглядеть в глаза свояку Микуле, он, выслушивая бояр, ловил себя на
том,  что временами не слышит ничего.  В нем день ото дня росло и ширилось
чувство греха и непоправимости содеянного.
     Ивана   Васильича   Вельяминова   казнили   тридцатого   августа,   а
одиннадцатого сентября  умер  скоропостижно сын  князя  Дмитрия  Семен.  И
князь, и Дуня подумали об одном и том же.
     Испуганный Дмитрий  вызвал  Сергиева племянника Федора  Симоновского,
валялся в ногах,  просил стать княжеским духовником,  просил извинить, что
лихо помыслил на него с Сергием.
     Федор знал, подымая, успокаивая и благословляя князя, что это приступ
горя и,  быть может,  испуга после казни Вельяминова и скорой гибели сына,
что  горе  пройдет,  а  испуг  окончится,  но  обещал бывать,  причащать и
исповедовать князя,  повелев,  однако,  вызвать попа Герасима с Лачозера и
расспросить  по-годному,  ибо  един  грех  непростим:  предательство  веры
христианской!  И  Дмитрий обещал,  и  обещал  многое  иное,  просил Сергия
основать  князевым рачением новый  монастырь,  <где  восхощет>,  и  молить
Господа: да сохранит жизни невинным детям его!


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Пышная осень  доцветала багряной листвою дерев,  гроздьями созревшего
винограда.  Грудами перца,  навалами яблок (уже вступили в  пределы Крыма)
полнились скрипучие моджары местных жителей -  не то готов-татракситов, не
то еще кого, не то пленных русичей - издали не разберешь! Долгий владычный
караван  тянется  по  степи.   Шагом  идут  кони,  поскрипывают,  качаясь,
подвешенные меж  двух  иноходцев  носилки-паланкин,  в  которых  восседает
полулежа Митяй. Все прочие - клирики, бояре, обслуга - едут верхами. Добро
и казну везут в тороках. Следом и впереди скачет татарская выданная Мамаем
охрана.  Сухощавый,  загорелый до  черноты генуэзский подеста сопровождает
караван русичей.
     Митяй недоволен и  хмур.  Уже в ставке Мамая произошла ссора.  Андрей
Коробьин дерзко обвинил Митяя в  предательстве.  В  выданном Михаилу-Митяю
ханском ярлыке  прямо  означалось (еще  до  поставленья!),  что  выдан  он
<Мамаевою дяденою мыслью митрополиту Михаилу>.
     - Кем  ставится русский митрополит?!  -  кричал  Андрей  Коробьин.  -
Татарским ханом? Фрягами? Уже и до того дошло!
     Едва утихомирили,  вывели под руки из шатра,  долго убеждали, меж тем
как в шатре бушевал (<Сгною! Изженю! В степи умирать оставлю!>) взбешенный
Митяй. И все одно надобно идти вместях, плыть по морю Кафинскому в корабле
едином, встречаться за трапезою, ежечасно видеть друг друга... Срам!
     А  на море,  в тесноте корабельной,  когда уже разместились кое-как в
трюме   большого   бокастого  торгового  гата,   стало   еще   хуже,   еще
непереносимее. Роптали все. Поминалось уже, едва ли не вслух, предсказание
игумена Сергия, яко же Митяю не узрить Цареграда. И кто тут удумал первый,
и у кого нашлось, чем напоить самозванного владыку Москвы?
     После причуд соленой стихии,  после валянья с  боку  на  бок,  когда,
наконец,  встали впереди зеленые берега,  когда и  город явился в туманном
отдалении, забрезжил башнями, россыпью каменных хором, и повеяло теплом, и
лавром запахло оттуда,  от  далекого еще  греческого берега,  утопающего в
сумерках близкой ночи,  ночи  благовонной и  теплой,  в  роящихся россыпях
звезд,  -  утихнуть бы сварам и ссорам! Ведь вот он, священный город, там,
впереди,  где плавают взад и  вперед чьи-то вооруженные корабли,  а тяготы
долгого пути  почитай назади остались!  Но  тут-то,  в  виду  цареградских
башен, и повело. Решились. Сейчас или никогда!
     Митяй с вечера наконец-то плотно поел. Качать перестало, и вернулся к
нему обычный несокрушимый аппетит.  Ел стерляжью уху,  разварную осетрину,
каких-то морских незнакомых рыб и ежей,  соленые овощи, запивая все темным
греческим  вином,   и  непривычное  жжение  во  чреве  спервоначалу  и  не
насторожило даже. <С перееду!> - подумалось. Поднялся в тесной корабельной
клетушке своей выпить воды с лимоном - кувшин был пуст.
     - Эй!  Кто там!  -  Слуга полз как-то  странно,  на  четвереньках.  В
потемнях -  одна  лампада тускло мерцала -  едва не  упал,  наткнувшись на
ползущего клирошанина.  Ругнулся,  охнул  -  понял.  Да  и  тот  бормотал:
<Господине,  отрава!  Госп...> Клирошанина вырвало. Митяй схватился руками
за чрево, рыкнул:
     - Воды!  -  Вбежал холоп,  нелепо дернулся к кувшину.  - Воды! Любой!
Забортной! Морской почерпни, смерд!
     Пил крупно,  давясь,  соленую, точно мыльную, воду из кожаного ведра,
пил,  вытараща глаза, глотал, вдавливал в себя, удерживая рвущуюся изнутри
рвоту.  Еще,  еще,  ну  еще!  И  вот облегчающий ком поднялся от желудка к
горлу.  Митяй,  рухнув,  склонился над вонючею ночною посудиной. Справясь,
прохрипел:  <Еще воды!> И в тот же миг помыслил про ползущего клирошанина.
Но дверь отворилась -  как-то враз и с треском. Внутрь корабельной палатки
ввалились разом четверо,  ухватили за  плечи.  Митяй рвался изо  всех сил,
цеплял  непослушными пальцами,  отрывая от  горла  чужие  персты,  хрипел,
воздуху не хватало рыкнуть, а те, навалясь, душили, давили его, и чей-то -
до  того  знакомый!  -  голос (Пимена?  Али  самого Кочевина-Олешинского?)
произнес над самым ухом: <Скорей!>
     Новый  приступ  рвоты  поднялся у  него  изнутри,  пошел  задавленным
горлом,  ноздрями,  он задыхался,  гас,  сильное тело само уже дергалось в
последних неистовых судорогах,  не желало умирать, глаза яростно и безумно
вылезли из орбит,  все в кровавой паутине,  так и застыли,  отверстые. Те,
что  душили,  с  трудом  отлепляли  теперь  сведенные судорогой пальцы  от
толстого могучего горла.  Кого трясло,  и кто-то выдохнул погодя: <Кажись,
все!>
     От  скосившейся набок лампады вздули свечу.  Отравленный владимирский
клирик еще  ползал,  стонал под ногами.  Убийцы заткнули ему рот подушкою,
дождали  конца.  Торопливо и  неряшливо прибирали толстое,  грузное  тело,
вчетвером, толкаясь и теснясь, заволакивали на постель...
     Наивно писать,  что Митяй заболел,  не выдержав тягот пути! Заболел и
умер <внезапу> в  виду города!  Люди того времени выдерживали и  не такое.
Привычно было ездить в  санях,  в возках,  на телегах и верхом,  по жаре и
морозу.  Привычно было  трястись в  долгих  многодневных путях,  едучи  из
Новгорода в Москву, из Нижнего в Киев, из Твери в Вильну, из какого-нибудь
Любутска на Волынь.  Да и  какие такие особые тяготы мог претерпеть в пути
этот ражий, полный сил и энергии муж, грядущий за властью и славой?!
     Нет уж,  поверим сказанному Никоновскою летописью,  не сомневающейся,
как кажется,  в насильственной гибели властного временщика:  <яко задушиша
его>, <яко морскою водою умориша>. <Понеже и епископи вси, и архимандриты,
и  игумены,  и  священници,  и иноци,  и вси бояре и людие не хотяху Митяя
видети в митрополитех,  но един князь великий хотяше>. Знали! Ведали и все
на Москве,  как совершилось дело.  Уведал и  князь.  Но об этом -  в  свой
черед. А пока о том, что совершилось после.


                             ГЛАВА СОРОКОВАЯ

     Двадцать девятого сентября произошло сражение флотилий Венецианской и
Генуэзской республик.  Одолела Венеция.  Но  бой  этот ничего не  изменил.
Война продолжалась.  Не  было можно выйти из города,  писал позже Киприан:
<Море, убо латиною держимо, земля же и суша обладаема безбожными туркы>.
     Корабль русичей (генуэзский корабль!), прибывший через несколько дней
после  морского сражения,  не  мог  пристать к  греческому берегу.  Их  не
трогали,  убедясь,  что  на  корабле мирное русское посольство,  но  и  не
пропускали к  причалам вечного города.  Тело Митяя,  <погадав>,  вложили в
баркас  (варку)  и  перевезли  в  Галату.  Тут,  в  Галате,  в  генуэзских
владениях, его и похоронили.
     Иван  Петровский в  ночь  убийства крепко спал и  до  утра не  уведал
ничего. А утром застал плохо прибранный труп и Пимена, роющегося в бумагах
покойного Митяя.
     От  подплывавших к  ним  корабельщиков послы уведали уже об  изгнании
прежнего патриарха с престола.  Новый,  еще не избранный патриарх - взамен
Маркария,  который  посылал грамоты князю  Дмитрию и  Михаилу -  Митяю  на
проезд   в   Константинополь,   -   должен  был   теперь  принять  русское
посольство... С чем принять?
     И  еще спросим:  а  не  уведали ли убийцы допрежь того о  переменах в
Константинополе?  Не потому ли и был задушен Митяй,  что погиб, свергнут и
заточен был  его покровитель,  патриарх Макарий?  Или вспышка ярости,  как
грозовой разряд,  поразила Митяя,  и лишь после того начали думать убийцы:
как быть?
     Иван  Петровский  стоял  над  телом  Митяя,  глядя  на  вытаращенные,
мертвые, так и не закрытые глаза, на вываленный язык, соображая, что перед
ним  следы  преступления.  Далеко  не  все  в  корабле ведали о  том,  что
произошло  ночью!  И  потому  тело  Митяя  поспешили  прикрыть,  поспешили
сплавить в Галату и предать земле.
     И  вот  теперь  наконец  Пимен  добрался  до  княжеских подписанных и
утвержденных  печатью  грамот.   Перед  ним  -   протяни  руку!   -  лежал
митрополичий престол.
     Хмурые,  не  глядя в  глаза друг другу,  собирались бояре и  клирики.
Надобно было  что-то  решать.  На  архимандрита Мартина,  пискнувшего было
что-то о Киприане,  поглядели с таким недоумением,  что бедный коломенский
владыка тут же смешалс