яра поехали на
Москву, в службу. Охо-хо-хо! На Низ ведь пошлют. На татар. Его, Захарию. Или
сына - тоже не легче... А волости отоймут - легче станет?! К Марфе  Борецкой
припишут  во  товарищи!  Уж  коли  в  самом  Новгороде  хватать  стали,  дак
окончилась воля новгородская. Ну, а поедет  он  сейчас...  Да  еще  как  тут
повернется? Шалым делом и голову снимут! И ехать нельзя, и не ехать  нельзя.
Обсудить нать, хош со своими, плотничанами. Ну, а скажут: не езди? А  после,
как на Шелони, в кусты? Надо ехать!
   Решил твердо, а стало не легче от того.  В  гридне  кончанской  собрались
все: и зять, мокрой курицей,  и  Яков  Федоров,  и  Кузьма,  брат,  с  сыном
Василием, Михайло Берденев, тоже с сыном, житьи, почитай, ото всех  улиц,  с
Гришкой Арзубьевым - в отца кочеток! Семьей  бы  собраться,  ближним,  одним
боярам - куды ни шло. Ну, а тут колгота  пошла  враз:  "Ты  поедешь,  дорогу
протопчешь, а иным как?" Иным! У иных свои головы на плечах небось.
   Обдумать еще, мол, надобно. Не сдержался:
   - Думать что? Думать легко, коли не тебе позвы пришли!
   Яков (он-то чего взъелся!) крикнул:
   - Иуда!
   Захарий тяжело встал, утвердился на ногах, на сапогах тимовых, на красных
каблуках с  серебряными  подковками,  как  кабан,  окруженный  псами,  повел
головой, тяжко глянул на Якова, стал  опоясываться.  Борода  вздрагивала  от
бешенства. Глухо сказал:
   - Еду к Москвы, ко князю.
   - Иуда! - повторил Григорий Арзубьев из толпы житьих.
   Захария, покраснев шеей, прорычал:
   - Кто из вас не Иуда?! И кто Христос, его же предаю есмь?!
   - Родину предаешь, Искариот! - ответил Григорий.
   - Вы, что ль, родина? Осрамились на Шелони, воины! - Уже от  дверей  Овин
оборотился и предрек:
   - Уеду - за мной побежите вослед!
   Захария был осторожен, но не труслив. Прижатый в угол, лез, как  медведь,
вперед, напролом. Его не остановили.

***

   Возок Овина выкатился из Рогатицких ворот и влился в череду просителей  и
ответчиков, что тоже тянулись в Москву, по приказу великого князя.  И  внове
было, и чудно, что с подлым народом наравне ехать приходит.
   Потертые колымаги, сани,  возки,  в  разномастных  упряжках,  в  грошовой
сбруе.
   Волоклись за сотни верст вдовы, обиженные  родичами,  чернецы  и  черницы
мелких монастырей, житьи, купчишки,  ремесленники,  коих  тогда  сгоняли  на
Городец и нынче опять понадобились Ивану для какой-то своей надобности.
   Захария, не обманываясь, чуял, что весь этот народец лишь личина,  а  что
под нею? А под нею он - Захария! Овин нарочно обгонял обозы, чтобы оказаться
впереди и не мешаться с прочею дрянью.
   Почин Захарии сломил и других. Василий  Никифоров  Пенков  погодя  поехал
тоже. Поехал за ним, как и  предсказывал  Овин,  Иван  Кузьмин.  Теперь  уже
торопились обогнать друг друга.
   У Василия Никифорова перед отъездом был трудный разговор с сыном  Иваном.
Впервые отец избегал смотреть ему в глаза. Сам  думал  с  болью,  что,  вот,
всегда был героем, дрался на Двине в первых  рядах  рати,  четырежды  смерть
висела над головой, и вдруг - как  трус,  как  предатель...  Высказав  самое
трудное, посмотрел украдкой, ища укора в сыновьем взгляде,  и  не  встретил.
Иван глядел на отца и сам скорбно, потерянно. Вдруг Василий Никифоров понял,
что и сын  боится,  боится,  может,  еще  больше  его  самого  этой  давящей
многолетней угрозы.
   - Не осуждаешь?
   - Нет, отец. Головы спасем. Да землю... Ничего уже не спасти боле!
   Не таким был Иван Пенков шесть лет назад, когда  еще  живы  были  Дмитрий
Борецкий с Селезневым! Отец  с  сыном  обнялись  крепко,  и  поехал  воевода
новгородский на позор, на поругание,  на  суд  в  Москву  -  вольный  боярин
вольного города, никому не кланявшегося с самых первых, изначальных времен.
   Захария не ошибался. Не из-за четырех гагинских обжей земли звали  его  в
Москву! И когда показались в серебряных от инея перелесках и путанице  дорог
сбегающие  с  мягких  склонов  деревни,  что  густели  с   каждой   верстой,
вытягиваясь рядами изб вдоль зимника,  прерываясь  все  реже,  они  начинали
превращаться в улицу, и вдали, над лесом, уже забрезжил белокаменный Детинец
Московский, Кремль по-ихнему (язык сломаешь! У псковичей Кром, дак как-то  и
выговорить легше! Овин любил  все  круглое,  крепкое,  чтобы  и  дорого,  да
просто, - и в словах тоже), он плотнее  запахнулся  в  бобровую  шубу  (шуба
седых бобров - поищи такую на Москвы!), пошевелил ногами в медвежьей полости
- затекли от долгого пути - и невесело усмехнулся:
   - Плетутьце тамо! На суд... Нужны... Я нужен!
   И оттого, что нужен именно он, стало не то что веселее (поди, знай,  чего
потребуют), а крепче как-то.
   Пока устраивались  на  монастырском  подворьи,  размещали  припас,  возы,
коней, слуг - Овин приехал с  небольшим  обозом,  меньше  хоть  зависеть  от
московлян, - пили и ели с пути, подъехал  московский  пристав.  Захария  был
зван к великому князю назавтра, о-полден. Долго не  держат,  тоже  то  ли  к
хорошу, то ли к худу!
   Выстояв и высидев положенное, - на Москву в иных делах не  торопились,  -
Овин говорил с боярами Челядней и Китаем.
   Будет ли он, Захарья Григорьев, бить челом  в  службу  великому  государю
Московскому?
   Овин ожидал этого вопроса, думал о нем всю дорогу. Бить челом государю  -
значило нарушить все новгородские законы и устои,  отречься  от  своих...  И
надо было отрекаться!
   Он прямо заявил, что почитает честью  великой  служить  верой  и  правдой
государю Московскому, но не мыслит только, как доложить о том Совету  господ
и Господину Новгороду?
   После этого он опять ждал и наконец был допущен пред очи Ивана  Третьего.
Иван милостиво поздоровался с ним, показав, что помнит прием, устроенный ему
Захарией.
   - А что касаемо опаса твоего, - изрек Иван, - то мыслим попросить владыку
Феофила, богомольца  нашего,  и  прочих,  дабы  отчина  наша,  Новый  Город,
прислала послов к нам, господину своему, яко к государю, и  служила  бы  нам
честно и грозно, яко же и подобает служити государю своему!
   Захария не сразу понял, чего хочет Иван. А тот, пристально глядя в  глаза
боярину, добавил:
   - И мыслим мы, что ты, Захарий, возможешь нашу волю  Господину  Новгороду
передать и предстательствовать о том пред отчиною нашей!
   Когда он сообразил, что Иван хочет  распоряжаться  в  Новгороде,  как  на
Москве, и от него требует заявить об  этом  Совету  господ  и  всему  Новому
Городу, Захару стало жарко под шубой. Так просто - всех под топор? А как  же
вече? А как же степенной посадник, и его долой? А Совет господ?!  У  боярина
голова пошла кругом. Заслониться - кем? чем?! Спасительная  мысль  пришла  в
голову: меня ведь одного не послушают! Василий Никифоров, он тоже зван! И за
тем же делом! Им заслониться!  И  владыка,  пущай  он  решит,  сам  передаст
Совету... Но отвечать надо было немедленно, и надо было отвечать самому,  не
спихивая на Совет. Он отнюдь не хотел угодить туда же, куда  угодил  Онаньин
со своими ответами, что мне-де не наказывали, да со  мной  не  посылывали...
Накажут!
   Надо было соглашаться на все. И Овин склонил толстую шею. В конце  концов
он хоть тут, а первый!  Ежели  что  -  ему  зачтут  эту  первую  его  службу
Московскому государю.
   Василий  Никифоров  приехал  на  другой  день.  Его  заставили  подождать
подольше. Захария пока выяснял  у  московских  дьяков  свои  судебные  дела,
давал, закусив губу, направо  и  налево  и  только  покряхтывал,  видя,  как
опустошается кошель с серебром.
   Но вот и Василий Никифоров в свой черед стал  перед  Иваном  и  тоже  бил
челом в службу государю. Иван  Третий  милостиво  объявил,  что  наместникам
княжьим  о  службе  его  и  Овиновой  Совету  вятших   мужей   новгородских,
посадникам, тысяцким  и  вечу  пока  долагать  не  велено.  Что  же  касаемо
государства, то тут Василий набрался духу и объявил,  что  сам  он  верой  и
правдой готов служить государю, а о том, что решит  Господин  Новгород,  ему
без Совета господ и приговора  веча  обещать  не  можно,  хоть  он  и  готов
передать...
   Иван долго пронзительно глядел в глаза Никифорову.
   - С благословением владыки, я готов... - прошептал боярин.
   Пенкова увели и вызвали погодя на говорку к  думным  боярам  государевым.
Тут ему прямо сказали, чтобы молчал о тех речах,  но  подумал  и  пораскинул
умом - стоит ли ему отрекаться от службы государевой?
   Перетрусив, растерянный воевода  наконец  сдался  и  обещал  сделать  все
возможное, чтобы Новгород послал к великому князю посольство о государстве -
прошать Ивана Третьего быти государем в Новгороде, как и на Москве. Его  уже
не приводили к Ивану, наказав обсудить дело с Захарией Овином.
   Возвращаясь верхами с последнего побыва в Кремле, куда их вызвали вместе,
и глядя в затылок Никифорову,  Овин  твердо  решил,  при  малейшей  замятне,
предать его в руки новгородцев и тем спасти свою голову. "Дурак!
   Упирался еще! А я все делай один?  За  всех!  Я  сделаю!  А  ты,  голуба,
ответишь!" - он заранее обрекал топору поникшую голову неревского боярина.
   Да  владыка  пущай  подумает!  На  Совет  господ,  конечно,   не   стоило
полагаться, а уж на вече и тем более.

***

   В Новгороде Захария первым делом наведался к Феофилату Захарьину.
   Неважно, что тот не на степени. Он сейчас, после смерти Груза,  первый  у
пруссов, а от Прусской улицы много зависит!
   Но Феофилат не был на Москве, его не прижимали, от него  пока  ничего  не
требовали, да и вообще рисковать ему хотелось еще менее, чем Захарии.
   Он сделал свой любимый извилистый жест рукой, посетовал:
   - Ошибся ты маленько! Надоть было так!  И  не  отказывать  и  не  обещать
очень-то!
   - Сам побывай! Надоть! Кому говоришь! - взорвался Овин.
   - Не гневай,  Григорьич,  -  возразил  Феофилат,  улыбаясь  и  поглаживая
жидкое, расползшееся брюхо. - Прикинь-ко, кому я скажу? Ну, степенному.
   - Кирилла Голый...
   - Да, то-то вот! Кирилла Голый ничего  не  может,  пото  и  выбрали,  сам
знаешь! И етого тоже не сможет. Лука? Тимофей Остафьич? Самсонов?  Да  ни  в
жисть! Суди сам, Захар Григорьич! Ну, мы с тобой решим, а неревляна? Короб с
Казимером? Яков осторожен, ему  пожить  охота  еще!  Савелкову  и  намекнуть
опасно. Селезневы, Михайловы, Тучин, Окинф Толстой? А коли до Марфы дойдет?!
Ну, славляне еще... Да и то! Своеземцев,  Глухов  не  примут,  и  спрашивать
неча. За своих-то ответишь? Ну, Кузьма твой, а Яков  Федоров?  И  то  скажу:
Совет уговорим, Феофила - ну, тот сам готов! А вече? А житьи? Им чего? Им на
Низ ездить - разоритьце! Съедят нас оне и костей не оставят! С архиепископом
решить надоть... Через него. Да коли посылать о государстве, тайно чтоб! И я
тебе тут не помощник. Слепитце - хорошо, нет - отвечивай  сам  уж!  Пусть-ка
Московский князь великий, коли так умен, сам и уговаривает мужиков!
   - Мы с тобой, как злодеи, отай! - сдался Овин, вытирая платком вспотевшую
шею ("Вот увяз!").
   - Злодеи не злодеи, а без ума дело не делают! Иван-ить на земли  заритце,
тут прогадать - и нам с тобою дорого станет! Теперь пошлешь кого?
   Ежели отай? Дьяка вечевого нать, это беспременно, чтобы законная  власть,
от веча чтоб!
   - Вечевой-то дьяк, Захар, у меня в горсти, поедет! - сказал Овин.
   - Еще кого ни-то нать из управы! Подвойского хоть, Онфимова или Назара!
   - Без Совета? - переспросил Захарий, совсем растерявший свою спесь.
   - Без Совета, - спокойно подтвердил Феофилат. - Сам-то поезди по людям! С
Яковом Коробом надоть сговорить. Меня никому не поминай только!
   Перед самим Спасом отрекусь!
   От Никифорова помочи не было ни на грош. Как воротился в Новгород, так  и
сидел у себя, словно уже помирать собрался. Захарий напрасно объезжал  бояр:
кто отнекивался, кто спирал на вече. После бесполезного разговора  с  Яковом
Овин выругался про себя. Все ведь, и Короб, и Казимер, и  Самсонов,  и  этот
Филат Скупой, Порочка, - он с удовольствием произнес обидное прозвище, - все
ведь великому князю кланялись и на  верность  грамоту  подписывали!  А  поди
собери их нынче! Решать должен архиепископ, зачем выбирали?
   К владыке  Захария  с  Пенковым  отправились  вдвоем.  Овин  вытащил-таки
воеводу из дому. Им пришлось дожидаться. Захария ворчал. Феофил, которого он
привычно помнил робковатым и недалеким, нынче стал уж очень величаться.
   Слуги ходили на цыпочках. "Владыка занят,  владыка  просит  обождать!"  В
заискивающих тихих голосах было почтение неложное. Подивился Захария.
   Знал, что Феофил укрепляет архиепископию, поставил часозвон во Пскове,  в
Снетогорском монастыре, прикупает земли, въедается в дела двинские, но чтобы
так обломать своих софьян, - об Ионе и не вспомнит небось! - это Овину  было
внове. То-то Марфа теперича не заглядывает сюда, заказали путь!
   "Ай да Феофил! Ай да ризничий! Поди, и в московских делах  не  заробеет!"
подумал он с надеждой.
   Но Феофил - это был уже не тот, преданный Москве душой и телом правитель,
как когда-то. Хозяйственный и настырный глава Софийского дома был достаточно
охлажден в своей любви к Ивану Третьему кровопусканием, устроенным владычной
казне последним приездом великого князя. Разговоры о землях,  которые  якобы
собирается отбирать князь Иван, доходили и до него.
   Слишком ретиво  помогать  великому  князю  Московскому  в  этих  условиях
Феофилу отнюдь  не  хотелось.  Он  сухо  принял  великих  бояр  -  как-никак
косвенных виновников притязаний Московского государя  на  владычные  доходы!
Строгий, почти величественный в ореоле  страха  и  подобострастия,  которыми
окружил себя за протекшие годы. Неприязненно выслушал Овина с Никифоровым  и
отмолвил им, что без Совета господ, духовной властью  мирского  дела  такого
значения он решить не может.
   Теперь о требовании Ивана Третьего  признать  его  государем,  знали  уже
несколько человек господ бояр и даже владыка, но все молчали, и ни  один  из
них не хотел брать на себя порушить  вековой  порядок  вольного  города.  За
этими, уже сломленными, но хитрыми, себе на уме, людьми стояла традиция, что
была сильнее их самих, коснуться которой  они  не  могли,  и  одна  мысль  о
возможности такого святотатства внушала им ужас. Даже  архиепископ  отступал
перед древними законами республики.
   Овин с горем вспомнил Пимена - тот бы все смог, ежели захотел! А это - не
человек,  а  трава.  Как  ни  верти,  посылать  посольство  Ивану   Третьему
приходилось отай, что и советовал с самого начала Феофилат Захарьин.  И  все
сошлось на том, кого послать  с  вечевым  дьяком  Захаром?  Онфимов  казался
подозрителен  -  еще  предаст!  Овин,  мысленно  перекрестясь,  обратился  к
Назарию. Все сошлось на нем.

***

   Человек, если он не вознесен родом, знатностью, властью, духовным саном в
ряды тех, от кого зависит решать судьбы народные, - как капля воды в окияне.
На нем не остановит взгляда строгий летописец,  для  коего  он  незаметен  в
толпе, хотя чело его и отмечено огненною красою. У него  могут  быть  мысли,
несхожие с мыслями большинства, и даже целый  мир  в  голове,  у  него  свои
понятия о человечестве и задачах власти в стране, но  сделать  он  не  может
ничего. Ветер гонит волны, разбивая о берег, и отдельные капли, неразличимые
в толще воды, умирая, пятнают влажною  кровью  древние  камни,  не  в  силах
задержаться, ни сойти с пути, ни даже свернуть немного в сторону, и тем хоть
на миг продлить свое безразличие, незаметное существование.
   Назар был далеко не простым горожанином. Житий, он имел землю, и  не  так
уж мало, до тридцати обеж, не меньше, чем московские служилые дворяне.
   Он даже сватался к дочери великого славенского боярина (все было так, как
рассказал Богдан Есипов),  а  получив  отказ,  затаил  злобу  на  соперника,
Василия Максимова, ладившего отдать невесту Назария, в конце концов  ушедшую
в монастырь, за своего сына. И все же Назар был каплей. Он, хоть  и  являлся
подвойским, не знал  всех  извивов  и  хитрых  ходов  новгородской  боярской
политики, не знал, чего  на  деле  хотят  Овин,  Феофилат,  Короб,  Казимер,
Борецкая, не знал даже, что многие из них знают  уже  то,  что  под  великою
клятвою поведал ему Захария Григорьевич Овин, знают и отреклись,  свалив  на
него,  Назария,  исполнение  наказа  государева,  не  понимал,  что   он   -
искупительная жертва, приносимая  великими  боярами  в  сложной  многолетней
борьбе с великим князем Иваном за земли и власть в Новгороде.  Его  ослепила
собственная мечта, возможность встречи и разговора с тем, выше  кого,  кроме
Бога, не было на Руси, ослепила возможность деяния.
   Как и многие,  Назарий  не  умел  поставить  себя  на  место  властителя,
выслушивающего десятки  мнений  и  замыслов,  а  дай  волю  -  принужденного
выслушивать тысячи мнений, тратя на то все свои дни и ночи, властителя,  для
коего встреча с каким-то Назарием ровно ничего не значила, меж тем  как  для
Назария в этой предполагаемой встрече заключилась и выразилась разом вся его
жизнь, как в капле, изъятой из окияна и повисшей над бездною, отражается  на
миг и солнце, и звезды, и окрестные дали - весь  божий  мир,  как  будто  бы
заключенный внутри нее.
   Он, Назарий, мог, и только сейчас, только согласясь  на  это  посольство,
сказать Ивану Третьему свою мечту, свою тоску и  великую  мысль  о  единстве
всего языка русского, с единою главою и властью, подчиненного единым, равным
для всех и справедливым законам. И тогда пусть о нем не узнает никто!  Пусть
даже его проклянет весь Новгород! Зато тогда, быть может, повернется  судьба
земли русской, и людей судить будут за заслуги перед Землею и  языком  своим
по  тому  единому,  что  сделал  каждый  для  народа,  страны,   государства
Русского?!
   Многажды высказываясь о своих взглядах перед горожанами и  на  беседах  у
Дениса, Назар чувствовал, что здесь его никто не  поймет,  а  и  поймет  как
понял его Тучин, - тотчас выставит возражение, неопровержимое с точки зрения
своих, новгородских интересов. Но ежели его поймет тот, в чьих руках воля  и
судьба страны, Иван  Третий  Васильевич,  поймет  и  поверит  ему  и  станет
руководствоваться этой единою мыслию в делах государства русского что  тогда
новгородские вольности, которыми играет Василий  Максимов  и  подобные  ему,
перед сим ослепительным видением!
   И Назарий взял на себя крест и вышел на подвиг. Так думал он сам, покидая
Новгород, отчину, давшую ему так много и не давшую  еще  больше,  не  давшую
досыти  главного  -  совершить  деяния  его  жадной  душе  и  смелому   уму,
искушенному в науках и книжной мудрости, а такожде знание языков  иноземных,
повидавшему земли заморские и лишь  в  одном  неискушенному  -  в  понимании
тайных замыслов и склада душевного сильных мира сего.
   Он слегка презирал вечевого  дьяка  Захара,  с  которым  они  отправились
вместе, - скучного человека, сломленного  всем  нестроением  последних  лет,
постоянной грызней с городищанами,  всевластием  наместника,  который  хотел
лишь одного: порядка и любого единовластия,  при  коем  он,  Захар,  мог  бы
существовать дальше. Вечевой дьяк Захарий не заглядывал вперед и не  пытался
судить сильных мира. А поскольку все его взгляды  были  образованы  согласно
ступеням знатности и богатства, то и авторитет Захарии  Григорьевича  Овина,
совпавший с  авторитетом  и  устремлениями  великого  князя,  был  для  него
достаточной причиной, чтобы исполнить сказанное, не очень задумываясь,  худо
это или хорошо.
   Так отправилось в Москву это посольство, явившееся тем толчком, от  коего
уже готовая скатиться  вольность  новгородская  должна  была  пасть  в  руки
московского самодержца Ивана Васильевича Третьего. Посольство  ни  от  кого,
долженствующее быть посольством от самого богатого русского города,  города,
современного золотому Киеву,  старейшего  Москвы,  Владимира  и  почти  всех
прочих городов растущего Московского государства.
   Послы прибыли в Москву в марте, в самом начале весны, когда  под