мира среди звезд". На обложке был изображен вертолет, разваливающийся на
куски без всякой видимой причины. Я слегка склонил голову -- картинка
дрогнула и изменилась, переходя в другую фазу изображения. Теперь
звездолет стал целым, а в бок его, куда-то между главным реактором и
жилыми отсеками, бил темно-голубой луч. Папа продолжал читать, делая вид,
что не замечает меня. Я повернулся и тихо вышел из библиотеки. Если папа
принимался за старые космические боевики, это было верным свидетельством
плохого настроения. Наверное, даже антибиотику бывает грустно.

У себя в комнате, забравшись с ногами на кровать, я с минуту размышлял,
чем бы заняться. На столе валялась недочитанная "Сага огня и воды",
старинная книжка про войну, выпрошенная на два дня у Мишкиного
папы-археолога. Бумажные страницы книжки обтрепались и были залиты
прозрачным пластиком, обложка не сохранилась вообще, но читать ее от этого
стало лишь интереснее. Вторая мировая война предстала передо мной в
совершенно неожиданном ракурсе. Впрочем, я всегда плохо знал историю...

Было и другое занятие -- на дискетке компьютера третий день дожидались
меня невыполненные задачи по математике. Тянуть с ними не стоило --
преподаватель мог вот-вот проверить уроки...

Но вместо того, чтобы взять книгу или подсесть к терминалу школьного
компьютера, я сказал:

-- Включить телевизор. Информация по восстанию на Туане за последние шесть
часов.

На стене засветился мягким светом телеэкран. Замелькали, сменяясь с
невоспринимаемой быстротой, кадры. Телевизор просеивал тридцать с лишним
круглосуточных программ, выуживал все сообщения, где упоминался Туан.
Через несколько секунд поиск прекратился.

-- Двадцать шесть передач. Общая продолжительность -- восемь часов
тридцать одна минута, -- сообщил равнодушный механический голос.

-- Начинай с первой, -- приказал я, устраиваясь поудобнее.

На экране мелькнула эмблема развлекательного канала и заставка Виктор-шоу.
Молодящийся мужчина жизнерадостно помахал рукой и сказал:

-- Привет! Что вы задумались, как повстанцы перед прибытием Десантного
Корпуса?

Повинуясь невидимому режиссеру, грянул гомерический хохот.

-- Убрать, -- с непонятной самому себе гадливостью приказал я.

Прозвучали торжественные позывные правительственного канала. Возникло
изображение огромного зала. Стоящий перед микрофоном мужчина говорил:

-- События на Туане продемонстрировали нам необходимость сохранения
финансирования...

-- Переключить.

Экран наполнился густой чернотой. Из мрака медленно, плавно выплыл
медово-желтый колокол. Накатился густой долгий звон. Информационная
программа "Взор".

-- Оставить.

Колокол расплылся, превращаясь в человеческий глаз. Зрачок увеличился,
стал прозрачным. Проступили контуры бронетранспортеров, людей с оружием в
руках. Знакомый голос Григория Невсяна -- знаменитого телеобозревателя --
произнес:

-- Мы на Туане, первой планете звезды Бэлт. Трагедия, разыгравшаяся в этом
тихом, спокойном мире, не может оставить равнодушным никого...

Я лежал и слушал. Про экстремистов, рвущихся к власти на Туане. Про
обманом втянутых в мятеж жителей. Про десантников, с риском для жизни
восстанавливающих порядок.

-- Некоторые назовут преступлением применение десантного оружия. Но разве
не преступно вдвойне втягивать в политические игры подростков, детей? --
спрашивал Невсян. -- На стороне мятежников сражались
двенадцати-тринадцатилетние мальчишки. Им дали оружие, им приказали не
сдаваться в плен.

Я почувствовал злость. Это подлость. Мои ровесники -- значит, среди них
мог быть Арнис. И ему могли приказать не сдаваться...

-- Никто из мятежников, повторяю -- никто, не сдался в плен. В безвыходных
ситуациях они отстреливались до конца, а затем подрывали себя гранатами.
Думается, всем ясно, что такой фанатизм невозможен без гипновнушения.

-- Выключить, -- скомандовал я, поворачиваясь на спину. Полежал, глядя в
потолок. Заказать спокойную музыку с плавно понижающейся громкостью и
незаметным переходом в шорох дождя. А под утро, для пробуждения --
что-нибудь задорное и темпераментное...

Призывно пискнул видеофон. Вежливо сообщил:

-- Вызов принят к исполнению. Установление связи через двадцать секунд.

Я вскочил. Бросился к экрану. Встал перед круглой голубоватой линзой
камеры. Связь через двадцать секунд...

За сотни, а может быть, и тысячи километров от меня антенны станции
готовились выбросить вверх, в космос, мой вызов -- сжатый до миллисекунд
времени закодированный сигнал. Где-то над планетой зависший на
стационарной орбите ретранслятор-автомат подхватит эстафету, передав
промодулированным лазерным лучом сообщение на Межзвездный передатчик --
двухкилометрового диаметра шар, вращающийся по независимой околосолнечной
орбите. Там, переведенный на язык гравитационных импульсов, собранный в
один пакет с тысячами других сообщений, сигнал уйдет во Вселенную. В
космосе, вблизи звезды Бэлт, его примут антенны местной станции. И все
пойдет в обратном порядке.

На экране успокаивающе изумрудным светом светилось "Ожидайте". Но я не
нуждался в уговорах. Я и так ждал целый день. Теперь я не отошел бы от
экрана и до утра.

Экран ожил. Секунду изображение было не в фокусе, потом подстроилось. На
фоне облицованной деревом стены я увидел усталое женское лицо. Мать
Арниса. На ней был строгий темный костюм, и я вдруг сообразил, что
суб®ективное время наших планет совпадает. Не похоже, конечно, что я
вытащил ее из постели... И все равно ужасно неудобно...

-- Здравствуйте... -- неловко начал я. -- Добрый вечер.

У меня из головы вдруг начисто вылетело ее имя. И чем усерднее я пытался
его вспомнить, тем надежнее забывал.

Несколько секунд женщина на экране всматривалась в мое лицо. То ли
видеофон никак не наводился на резкость, то ли она просто меня не
узнавала. Мы видели друг друга раза два или три, и то лишь по видеозаписи.

-- Здравствуй, -- безо всякого удивления произнесла она. -- Ты Алик, друг
Арниса.

-- Да, -- обрадованно подтвердил я. И зачем-то добавил: -- Мы были в
спортлагере прошлым летом.

Она кивнула. И продолжала молча смотреть на меня. Странно как-то смотреть.
Безразлично.

-- Арнис не спит? -- неуверенно спросил я. -- Он может подойти?

Голос ее стал еще более бесцветным:

-- Арниса нет, Алик.

Я понял. Я сразу же понял, может быть потому, что наперекор доводам
рассудка боялся этого. Но все равно спросил, упорно не желая верить.

-- Он спит? Или ушел куда-то?

-- Арниса больше нет, -- повторила она, добавив лишь одно слово. Решающее.
_Больше_ нет Арниса.

-- Неправда, -- услышал я собственный голос. И закричал, не понимая, что
говорю: -- Неправда! Неправда!

Вот после этих слов она и заплакала.

Меня всегда пугает, когда взрослые плачут перед детьми. Это что-то
ненормальное, противоестественное. Я сразу же начинаю чувствовать себя
неправым, говорить разные дурацкие вещи вроде того, что исправлюсь, даже
если я и не виноват ни в чем.

Но сейчас мне было на все наплевать. Арнис, друг мой, мой самый настоящий
во всей Вселенной друг, с которым мы провели два месяца во Флориде и
никогда больше не встретимся, мертв. Убит. На войне не умирают от
простуды.

-- Расскажите. Расскажите мне, что случилось, -- попросил я. -- Я должен
знать, обязательно.

А почему, собственно, должен? Потому, что Арнис мой друг? Или потому, что
мой папа -- антибиотик, не успевший вовремя вылечить болезнь?

-- Он был с повстанцами, -- тихо сказала она. Так тихо, что дурацкая
автоматика видеофона отрегулировала звук, превратив шепот в громкую, почти
оглушительную речь.

Она говорила, не переставая плакать. А я слушал. Про то, как Арнис ушел из
дома, и она не успела его задержать. Как позвонил домой и, не скрывая
гордости, заявил, что ему выдали настоящий боевой пулемет. И как она
узнала, что повстанцам выдавали не только пулеметы -- но и приборы
автоматического уничтожения, после гибели повстанца. И что Арнису, слава
Богу, такого прибора не дали -- и она сможет его похоронить. А лицо у него
спокойное, боли он не почувствовал, нейтринный луч убивает мгновенно. И
ран на нем почти нет... только пятнышко красное на груди... куда луч
попал... и рука... лазером...

Она говорила и не думала, наверное, о том, что я с Земли. С великой
планеты, откуда явились десантники-антибиотики. Те, кто уничтожил
повстанцев, и мальчишек, которым не терпелось поиграть с настоящим
пулеметом.

Во Флориде мы тоже любили играть в войну.

Она, конечно же, не помнила, кто мой отец. И могла смотреть мне в глаза. А
вот я не мог. И когда она перестала говорить, но продолжала плакать,
отвернувшись от безжалостного глаза телекамеры, я протянул руку к пульту и
отключил связь.

В комнате стало темно и тихо. Лишь гладила с тихим шорохом оконное стекло
раскачиваемая ветром ветка.

-- Свет! -- заорал я. -- Полный свет!

Вспыхнули лампы, все, что только были в комнате. Матовые потолочные
плафоны, и хрустальная люстра, и ночники из темно-оранжевого стекла, и
настольная лампа на гибкой тонкой ножке.

Свет слепил глаза, резал на кусочки повисшую в комнате тишину. И тишина
ожила, подкралась ко мне, вползла в уши. Даже ветка за окном перестала
качаться.

-- Музыку! Громко! Программу новостей! Учебную программу! Громко! Перебор
радиограмм! Громко!

Тишина взорвалась, исчезла, превратилась в ничто. Гремел об®емным
звучанием модерн-рок, сменяли друг друга с трехсекундным интервалом
радиопрограммы. На телеэкранах учили тонкостям итальянского языка,
об®ясняли, как выращивать орхидеи, сообщали последние новости...

-- Оставить новости! -- закричал я, тщетно пытаясь перекричать
многоголосье. -- Все отключить, оставить новости!

Какофония прекратилась. С экрана новостей уже исчезло знакомое название
планеты. Теперь нам показывали дымящиеся развалины. Маленькие фигурки
людей в блестящих огнеупорных костюмах бродили среди бетонного крошева.

-- ...огромной силы. Разрушенным оказалось не только здание морга, но и
прилегающий больничный комплекс. Представитель сил безопасности заявил,
что не исключает террористическую вылазку. Именно в этот морг доставили
сутки назад группу убитых повстанцев, которые, вопреки их обычной
практике, не взорвали себя, а погибли в бою.

Мелькнула заставка "Новости этого часа".

-- Отключить, -- автоматически приказал я. И посмотрел на браслет.

Это очень хорошая идея -- устройство, которое взрывается после смерти
бойца. С небольшой задержкой в две-три минуты... чтобы его убийцы успели
подойти к телу. Устройство можно сделать в виде браслета, который нельзя
снять с руки. Снабдить датчиком пульса... зарядом мощной взрывчатки -- а
еще лучше, плазмы в магнитной ловушке.

А еще нужен замедлитель -- для тех случаев, когда боец сражается в составе
группы, и немедленный взрыв не нужен. Например, кнопка, которая при
нажатии откладывает взрыв на сутки. Даже такой взрыв может нанести ущерб
врагу, не знающему о секрете. Конечно, лучше всего, чтобы глупый враг снял
браслет и прихватил в качестве сувенира. Если он подарит его сыну -- тоже
не беда.

Я стягивал браслет изо всех сил. Но трубка, так легко поддавшаяся, когда я
всовывал руку, оставалась неподвижной.

Я попытался поддеть его отверткой, раздвинуть пошире и сорвать. Но и это
не получилось... Браслет делали умные, умелые инженеры. Наверное, лишь они
могли его снять.

В бессмысленном остервенении я начал рвать браслет зубами. И почувствовал
легкий приятный запах.

Как я мог подумать, что Мишка уловил запах озона через много часов после
выстрела? Озон, трехатомная молекула кислорода, одно из самых нестойких
соединений. Зато он выделяется при работе электронной аппаратуры и
магнитных ловушек, удерживающих плазму.

В мою руку вцепилась смерть. Страшная, огненная смерть, не желающая
отпускать добычу. Но меня вдруг перестало это пугать.

Смерть была не моей, она предназначалась Арнису. Папа принес ее мне, пусть
и не сознавая, что делает. Немыслимое совпадение стало справедливым
благодаря своей немыслимости.

Медленно, как во сне, я пошел к двери. Мягкий ворс ковра... холодок
деревянных ступеней...

Я толкнул дверь папиной спальни. И вошел в комнату, где мирно спал усталый
антибиотик.

Садясь в кресло у папиного изголовья, я еще не знал, что буду делать.
Будить отца; дремать, опустив голову на холодный браслет; или посидеть
минуту и уйти в лес подальше от дома. Разницы в этих поступках не было.

Но папа проснулся.

Легко соскочив с кровати, он неуловимым движением включил свет. Чуть-чуть
расслабился, увидев меня, и тут же напрягся снова. Вопросительно качнул
головой.

-- Папка, этот браслет -- мина с часовым механизмом, -- почти спокойно
сказал я. -- Об®яснять долго я не буду. Но это точно. Он взорвется через
сутки после смерти своего первого владельца... примерно. Ты не помнишь,
когда вы его убили?

Я никогда не видел, чтобы папа так сильно бледнел. Через мгновение он уже
стоял рядом -- и сдирал браслет с моей руки.

Я взвыл. Мне было очень больно и немного обидно, что мой умный папа делает
такую глупую вещь.

-- Папа, его не снимешь. Он же на мальчишку рассчитан... Пап, ты не
помнишь, у него не было родинки на левой щеке?

Папа взглянул на часы. И подошел к видеофону. Я решил, что он собирается
куда-то звонить. Ударом руки папа пробил деревянную облицовочную панель
слева от экрана. И вытащил из маленького углубления пистолет с длинным,
зеркально поблескивающим, топорщившимся теплоотводами стволом.

Вот теперь мне стало страшно. Десантник, хранящий дома исправное оружие,
подлежал увольнению из Десантного Корпуса и крупному штрафу. Если же
оружие использовалось -- тюремному заключению.

-- Пап... -- прошептал я, глядя на пистолет. -- Папа...

Папа подхватил меня, перекинул через плечо. И побежал к двери. Он ничего
не говорил -- наверное, уже не было времени. Потом мы бежали через сад.

Потом папа запрыгнул в кабину флаера и начал набирать на пульте программу
экстренного вызова. Меня он швырнул на заднее сиденье, через секунду
бросил туда же пистолет и аптечку.

-- Введи себе двойную дозу обезболивающего, -- приказал он.

Несмотря на страх, я едва не рассмеялся. Обезболивающее перед взрывом
плазменного заряда? Все равно, что с перочинным ножиком охотиться на
слона.

Но все же я достал две крошечные ярко-алые ампулы. Раздавив в кулаке, сжал
пальцы, чувствуя, как лекарство морозным холодком всосалось через кожу.
Голова слегка закружилась.

А папа управлял флаером, ведя его на предельной скорости. За прозрачным
колпаком кабины выл рассекаемый воздух. Неужели он думает, что нам где-то
помогут? Успеют помочь.

Флаер затормозил. Завис в воздухе. Визг форсированных двигателей перешел в
мягкий гул. Мы парили в ночном небе, два человека в крохотной скорлупке из
металла и пластика.

-- Мы над озером, -- сказал папа и непонятно пояснил: -- Над лесом нельзя,
уйма зверья погибнет. Звери-то ни в чем не виноваты.

Он что-то нажимал на пульте, набирая незнакомые мне команды. Недовольно
пискнул блок безопасности, и колпак кабины медленно откинулся. На
километровой высоте!

Нас гладил прохладный ночной ветерок. Слегка пахло водой. И озоном,
проклятым озоном -- не от браслета, конечно, от работающих двигателей.

Папа перебрался на заднее сиденье. Флаер слегка качнулся, и я увидел внизу
тускло мерцающую водную гладь.

-- Руку, -- скомандовал папа. И я послушно положил руку на бортик кабины.
Папа сел рядом, всем телом прижимая меня к спинке сиденья. Взял меня за
руку -- мои пальцы утонули в папиной ладони. Она была очень холодной. И
твердой, как ткань защитного комбинезона.

-- Не бойся, -- сказал папа. -- И лучше не смотри. Отвернись.

Мне перехватило дыхание. Тело ослабло. Я понял, что не смогу сейчас
пошевелиться. Даже отвернуться не смогу.

Папа взял пистолет. Еще секунду я чувствовал его пальцы. А потом в темноте
сверкнул ослепительный белый луч.

Никогда раньше я не знал настоящей боли. Вся боль, которую я раньше
испытывал, была лишь подготовкой к этой -- единственной, настоящей,
невыносимой. Той, которую никогда не должен узнать человек.

Папа ударил меня по лицу, загоняя обратно в легкие крик. Заорал
срывающимся голосом:

-- Терпи! Сохраняй силы! Терпи!

Я даже не мог закрыть глаза, боль заставила веки раскрыться, а тело
выгнуться в мучительной судороге. Я видел свою кисть в папиной руке. И
нелепый, жалкий обрубок на месте своего запястья. И серебристый браслет,
падающий вниз, в озеро, с этого обрубка.

Прошло секунд пять, не больше. Кабина начала закрываться, а папа нажал на
пульте клавишу "03" -- срочный полет к ближайшему медицинскому центру. И
тут снизу блеснуло -- пронзительным, жарким, оранжевым светом. Еще через
мгновение флаер тряхнуло. И я заметил, как опадает на красно-оранжевом
зеркале озера многометровый, сотканный из пара и брызг фонтан.

Папа был прав, как всегда. Над лесом такого делать не стоило, белкам
пришлось бы туго. А звери ведь ни в чем не виноваты...

Говорят, что чем сильнее люди любят животных, тем больше они любят людей.
Наверное, это до какого-то предела. А дальше все наоборот...

Я пришел в себя на операционном столе. Я лежал раздетый, с присосками
датчиков по всему телу. К столу подходили все новые и новые люди. Папа
стоял среди них в белом медицинском халате и что-то вполголоса говорил.
Разговаривали и врачи, склонившиеся над моей рукой:

-- Удивительно, как резак оставил такую ровную рану. Крови почти нет, как
после лазерного луча...

-- Ерунда, откуда на Земле боевой лазер?

Кто-то заметил, что я открыл глаза. Нагнулся к самому лицу, успокоительно
произнес:

     --  Не  бойся,  дружок, с рукой все будет в порядке. Мы ее
вернем на место.  Только впредь поосторожнее с инструментами...
--   И  добавил,  отвернувшись  в  сторону:  --  Сестра!  Кубик
анальгетика...  и  антибиотик.  Лучше  октамицин,   полмиллиона
единиц...

     Я  засмеялся. Боль не стала меньше, она по-прежнему жевала
руку раскаленными тупыми клыками. Но я смеялся, уворачиваясь от
маски  с  дурманящим  наркозным  запахом. И все шептал, шептал,
шептал...

-- Антибиотик... антибиотик... антибиотик...