копанных дворцов, на саркофагах и гробницах  попадаются  явные
карикатуры.
     Как и легендарный Эзон, лукавые египетские  художники  ловко
использовали для высмеивания врагов всяких басенных животных. Вот
осел  выступает  в  роли  судьи.  На  нем  традиционное   одеяние
вельможи, он гордо держит высокий посох и судейский жезл. А перед
ним в почтительной позе склонилась преступница кошка, рядом тупым
монументом высится стражник бык. Попробуйте  придраться,  что  на
ваших глазах высмеивается "неправое правосудие"!
     На  другом  рисунке  ужасно  исхудавший  кот,  полосатый  от
выступающих из-под кожи ребер, приносит дары крысе, развалившейся
в кресле под пышным опахалом, без каких не  появлялись  чиновники
фараона.
     Пользуясь такими приемами,  древние  художники  осмеливались
высмеивать даже самих фараонов. Теперь  по-новому  зазвучали  для
меня и те злополучные строки, в которые тыкал меня  носом  старик
Савельев.

     "Сын мой, мститель мой, я взываю  к  тебе!  Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     Конечно же, автор радуется, а не печалится! Это же очевидно.
И  моя  гипотеза  вовсе  не  опровергается  этими  строками,   а,
наоборот,  получает  новое  неожиданное   подкрепление.    Почему
загадочный автор "Речения" специально  выделяет  нубийцев,  а  не
хеттов, сирийцев или, скажем, ливийцев? Вероятно, потому, что  он
сам нубиец.
     Тут я совершенно отчетливо  представил  себе  своего  вконец
раз®яренного учителя, как он  бешено  обрушится  на  меня:  "Так.
Значит, вы теперь, молодой человек,  даже  утверждаете,  будто  и
"Горестное речение" сочинил ваш вездесущий Хирен?!"
     Теперь я готов поклясться в этом. Но ведь клятва  отнюдь  не
научное доказательство.
     И все-таки я докажу свою правоту и заставлю убедиться в  ней
не только Михаила Сергеевича, но и всех египтологов: и  найденную
мною в песках надпись и "Горестное речение", остававшееся до  сих
пор безыменным, сочинил и продиктовал писцам вольнодумец Хирен!
     Выходит, что он пытался пойти  даже  дальше  своего  учителя
Эхнатона. Тот рискнул взять себе в помощники в борьбе  с  жрецами
людей незнатных, но все-таки зажиточных. А Хирен,  чтобы  довести
реформы до конца, попытался привлечь самые широкие круги  народа,
даже бесправных рабов.
     Вывод очень важный, но его еще надо доказать.
     Готовясь к грядущим спорам с академиком Савельевым и другими
учеными, я часов до трех ночи возбужденно  расхаживал  по  своему
номеру и лихорадочно записывал  возникавшие  в  голове  сумбурные
мысли.
     Поразительное открытие, совершенное таким необычным образом,
на время заставило меня забыть о полной неудаче с поисками архива
Красовского.  Только  укладываясь  спать,  я  вспомнил  о  ней  и
пригорюнился. Но делать нечего, надо  завтра  же  возвращаться  в
Москву.
     А утром меня разбудил очередной звонок. Сняв трубку,  я  уже
машинально начал отвечать:
     -- Экспедиция уже полностью укомплектована...
     И только тут до меня дошло, что я слышу:
     -- Вас беспокоит сын Красовского...
     -- Атон Васильевич Красовский?! -- заорал я.
     -- Да, Атон Васильевич, только не Красовский, а Моргалов.
     -- Но  ваша...  девичья  фамилия  Красовский?  --  в  полной
растерянности пробормотал я.
     Он засмеялся:
     -- Это долго об®яснять по телефону. Если у вас  есть  время,
приезжайте вечерком, часиков в семь.  Я  все  об®ясню,  --  и  он
назвал адрес, а потом добавил: --Так запомните: Моргалов, чтоб не
путаться...
     Вы,  конечно,  понимаете,  в  каком  состоянии  я  дожидался
вечера. Радость то и дело сменялась тревогой: а не разыгрывает ли
меня какой-нибудь  шутник?  Почему  сын  Красовского  вдруг  стал
Моргаловым? Он же не девица, в самом деле, чтобы  менять  фамилию
при замужестве.
     С такими  неутихающими  сомнениями  я  поднялся  вечером  на
седьмой этаж нового дома на одной из улиц Васильевского острова и
с трепетом нажал кнопку звонка.
     Мне открыл пожилой грузный человек  в  домашней  вельветовой
куртке. Седеющие волосы его были коротко  подстрижены  и  торчали
непокорным ежиком.
     -- Простите, здесь живет... -- неуверенно начал я.
     -- Здравствуйте, я Моргалов, -- протянул  он  мне  руку.  --
Проходите, пожалуйста.
     Он провел меня в небольшую комнату и усадил в  кресло  возле
круглого стола,  на  котором  стояла  глиняная  красивая  ваза  с
цветами. Потом хозяин прикрыл дверь -- за ней кто-то  старательно
разучивал на пианино гаммы -- и сел напротив меня.
     -- Что, собственно, вас интересует? -- спросил он. -- Сам  я
не видел вашей передачи, а жена толком не разобралась.
     -- Прежде всего, почему вы Моргалов? А то  бы  я  вас  давно
нашел, -- невольно вырвалось у меня.
     Он пожал плечами, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул
мне, потом закурил сам и, наконец, ответил:
     -- Очень просто. У Красовского было две семьи. Вскоре  после
моего рождения он бросил мою мать, воспользовавшись тем,  что  их
не венчали, и женился на этой Анне Карловне. Мария Павловна,  моя
мать, очень его любила и все ему прощала.  Она  хотела,  чтобы  я
носил отцовскую фамилию. Но до революции ей этого не разрешили, а
потом я и сам не захотел. Зол был на отца: он  матери  всю  жизнь
искалечил. Так я и остался Моргаловым, по матери.
     -- А документы, какие-нибудь документы, научные, разумеется,
от вашего отца у вас не сохранились?
     И тут же сообразил: надежды на это после  того,  что  сказал
мне Моргалов, ничтожно мало.
     -- Есть   его  дневники,  разные  записи.  Мать    сберегла,
благодарите ее, покойницу. Выменяла их в  девятнадцатом  году  на
картошку у молодой  вдовушки  Красовского,  когда  та  собиралась
улизнуть за границу. И берегла их, как память об отце.
     -- И эти бумаги еще у вас?
     Атон Васильевич кивнул.
     -- А зачем они вам? Вряд ли от них какая польза будет.
     Я начал рассказывать ему о наших поисках и так увлекся,  что
даже  стал  подробно  об®яснять  все  тонкости  своей   вчерашней
догадки. Он слушал  внимательно,  но  я  все-таки  подумал,  что,
вероятно, это ему не  очень  интересно,  и  поскорее  "закруглил"
рассказ.
     -- Ну, бумаги  его  вам  мало  помогут,  --  уже  решительно
сказал, вставая, Моргалов. -- Сплошная мистика, местами так вовсе
какой-то бред...
     -- Да, я представляю себе его  состояние  в  последние  годы
жизни. Но, может быть, хоть что-нибудь удастся вычитать.
     -- Он умер в больнице, -- хмуро подтвердил Моргалов.  --  На
руках у моей матери, которую когда-то выгнал. Но, по-моему...
     Не докончив фразы, он кивнул мне, вышел из комнаты и  тотчас
же вернулся, неся довольно об®емистую связку бумаг.
     -- Вы что-то хотели сказать, Атон Васильевич? -- спросил  я,
не сводя с нее глаз.
     Он покачал головой, положил бумаги на стол и сказал:
     -- Ладно,  потом.   Почитайте  сначала.  Вижу,  как  вам  не
терпится.




        ГЛАВА XI. ЗАПИСКИ КРАСОВСКОГО







     И вот я сижу в номере гостиницы, заперев  дверь  и  попросив
отключить мой телефон, а передо мной на столе разложены  заветные
документы, за которыми я так упорно охотился.
     С чего начать? Глаза разбегаются.
     Пожалуй, с дневника Красовского.  Это  пухлая  и  засаленная
записная книжка в кожаном  переплете.  Почерк  мелкий,  неровный,
разбирать его нелегко. К тому же на многих  страницах  расплылись
жирные  пятна  стеарина,  капавшего,  видимо,  со  свечи,  тускло
светившей Красовскому в мрачном подземелье пирамиды.
     Много  места  в  записях  занимали  постоянные  жалобы    на
трудности полуголодного  существования  искателя-одиночки  в  тех
пустынных краях:
     "14 марта. Сегодня опять не привезли питьевой воды.  Рабочие
относятся к этому фаталистически, я же  пить  нильскую  грязь  не
рискую. Тем более  что,  по  слухам,  в  Каире  снова  об®явилась
холера".
     "...Третий день питаюсь одними  сухарями.  Рабочие  начинают
разбегаться. Деньги у меня еще есть, но что в них  толку  в  этих
местах? Поистине прав был Саади: "В сухой пустыне, на  движущемся
песке, для жаждущего все равно: будет ли во рту  его  жемчуг  или
раковина..."
     "...Какой трогательный обычай был у древних египтян хоронить
вместе с умершим человеком все мелочи, окружавшие  и  наполнявшие
его земное существование! Мы в этом отношении варвары в сравнении
с ними; увлеченные потоком  грубой  жизни,  мы  утратили  высокий
смысл смерти.
     Мы гордимся каким-нибудь остроумным новым изобретением и  не
думаем о колоссальном величии, о неосуществимых для всякого иного
народа великолепиях древней страны фараонов. Мы имеем пар; но пар
менее силен, чем мысль, идея, воздвигавшая пирамиды,  прорывавшая
насквозь горы для могил, превращавшая скалы в сфинксов, строившая
храмы из монолитов,  которых  не  сдвинет  ни  один  наш  паровой
механизм, и умевшая защитить от времени бренное тело человека..."
     В этих записях, как в капле воды,  Красовский  --  идеалист,
мистик.
     Стараясь разгадать секрет подземных переходов  пирамиды,  он
много размышлял над  приемами  древних  строителей  и  грабителей
тоже. Эти записи я читал особенно внимательно и делал пространные
выписки. Во-первых, размышления Красовского могли подсказать, где
следует искать настоящую гробницу Хирена;  а,  во-вторых,  как  я
надеялся,  они  могли  бы  помочь    лучше    понять    характер,
мировоззрение загадочного "великого строителя", -- до сих  пор  я
это пытался сделать  лишь  на  основе  текстологического  анализа
надписей.
     "Как поразительна точность, с какой  пирамида  ориентирована
по странам света! Я специально проверил -- и  вот  какие  получил
результаты:
     Северная сторона -- сдвиг на юг западным углом всего на  две
минуты двадцать секунд.
     Южная -- сдвиг на юг тем же западным углом всего на  полторы
минуты.
     Повсюду погрешность не  превышает  одного  градуса!  А  ведь
древние египтяне еще не знали  компаса.  Как  же  ухитрялись  они
определять направление с такой точностью  --  неужели  только  по
звездам? Или им помогало какое-то иное, сокровенное знание, давно
утерянное и забытое?.."
     "14 апреля. Для меня он едва не стал последним, -- записывал
Красовский. -- И эта фальшивая гробница едва не  стала  настоящей
-- для меня. Впрочем, для кого-то  она  уже  давно  стала  местом
последнего успокоения...
     Нынче я в нетерпении опять забыл об осторожности и  едва  не
поплатился головой.  Юсуф  [Судя  по  записям,  один  из  рабочих
Красовского.] пошел за новым факелом, а я не утерпел и  сделал  в
одиночестве всего несколько шагов по коридору, который мы  начали
сегодня с утра обследовать. Плита-ловушка  опустилась  под  моими
ногами,  и  я  рухнул  в  яму,  глубиной  в  добрых  две   сажени
[Красовский часто пользуется старыми мерами.  Одна  сажень  равна
примерно двум метрам тринадцати сантиметрам.].
     К счастью, сильно я не разбился,  только  немного  подвернул
ногу и оцарапал лицо. Опасаясь наткнуться  в  кромешной  тьме  на
змею, которая могла бы заползти сюда, я не двигался с места, пока
не вынул из кармана спички и свечу, теперь я  всегда  ношу  их  с
собой. Спичечная коробка поломалась при падении, но мне все-таки.
удалось, испортив несколько спичек, зажечь свечу.
     Я стоял на  дне  тесного  каменного  колодца.  Предательская
плита встала на свое место и наглухо закрыла его, отрезав меня от
всего света. Стены колодца были  совершенно  отвесными,  так  что
выбраться из него самому нечего было и думать,  даже  если  бы  у
меня оказалась веревка.
     Одно успокаивало меня в этом трудном положении --  с  минуты
на минуту должен вернуться  с  факелом  Юсуф.  Не  найдя  меня  в
коридоре,  он,  конечно,  догадается,  что  я  попал  в  ловушку,
поднимет тревогу и вызволит меня отсюда.
     Успокоив себя такими мыслями,  я,  все  еще  не  двигаясь  с
места, внимательно осмотрелся вокруг. И тут сердце у меня  упало.
Я с ужасом увидел прямо у себя под ногами... не змею, о нет!  Это
были человеческие кости, пожелтевшие от  времени.  Целый  скелет.
Значит, кто-то из грабителей уже попался до меня в эту ловушку  и
нашел здесь себе конец. При мысли о муках, которые он должен  был
испытать, медленно прощаясь  с  жизнью  в  полном  одиночестве  и
мраке, волосы зашевелились у меня на голове.  Я  невольно  громко
закричал, призывая Юсуфа.
     Но никто не отзывался на мой  зов,  тут  же  затухавший  под
сводами ужасного каменного мешка.  А  что,  если  Юсуф  подумает,
будто я благополучно прошел дальше по коридору, и не  догадается,
где меня искать? Тогда мне  придется  провести  в  этой  каменной
могиле несколько часов, может быть, дней. Я  задохнусь,  умру  от
голода и жажды. Или вдруг рабочие  испугаются  Духа  Пирамиды,  о
котором они так много болтают, и вообще откажутся  меня  спасать,
принесут в жертву этому Духу?!
     Я стал кричать еще громче, еще неистовее.  От  неосторожного
движения свеча внезапно потухла. Стоило немалых усилий зажечь  ее
вновь,  спички ломались в моих  трясущихся  пальцах;  я  едва  не
потерял в темноте последний обломок коробки с серником, о который
их чиркал.
     И вдруг,  о  счастье!  Луч  света  ворвался  в  мою  ужасную
темноту. Это Юсуф с помощью рабочих нашел и  открыл  крышку  моей
западни. Они  бросили  мне  сверху  веревку,  я  обвязал  ее  под
мышками, и рабочие  благополучно  вытащили  меня  наверх,  совсем
обессилевшего.  Мне  оставалось  только  возблагодарить  небо  за
своевременное избавление, что я и сделал с большой радостью..."
     По записям в дневнике можно было  проследить,  как  менялась
психология  Красовского  и  постепенно  овладевала  им   страшная
болезнь.
     Первое время он подробно описывал свои ощущения от ночевок в
мрачной гробнице  возле  пустого  гранитного  саркофага.  Отмечал
каждый шорох, случайные ночные  звуки.  Потом  он  стал  засыпать
спокойно, даже  приручил  летучую  мышь,  чтобы  не  так  одиноко
чувствовать себя вечерами.  Затем  бытовые  записи  почти  совсем
прекращаются, лишь изредка попадается коротенькая пометка:  "Спал
спокойно". Видимо, работа захватила все внимание археолога.
     Как показывают  дальнейшие  записи  в  дневнике,  Красовский
довольно быстро убедился, что в пирамиде  Хирена,  куда  каким-то
образом они проникли,  и  сами  грабители  оказались  в  дураках,
обнаружив вместо ожидаемого богатства кенотаф с пустым саркофагом.
     Тогда Красовский занялся детальным изучением  всех  потайных
переходов пирамиды и установил точно путь, каким проникли  в  нее
грабители. Я нашел среди записей некоторые любопытные наблюдения,
их покойный исследователь почему-то не включил  в  опубликованный
отчет:
     "...Да, конечно, грабители шли по хорошо известному им пути.
Кто-то  из  строителей  пирамиды  для  них  даже  двери   оставил
предупредительно  полуоткрытыми.  Я  обнаружил,  что  по  замыслу
архитектора вход в пирамиду, устроенный вопреки традиции с  южной
стороны,  должен  был  закрываться  тремя  монолитными    глыбами
гранита. Опущенным же, закрытым из  этих  трех  крепких  затворов
оказался только один, наружный. Это было ловко задумано. Конечно,
когда уже закрыты внешние, наружные двери,  невозможно.проверить,
как обстоит дело с двумя внутренними. А они  распахнуты  настежь:
пожалуйста,  заходите,  жадные  до  наживы  осквернители  царских
могил!"
     Разве можно удивляться, что при таком всеобщем предательстве
и продажности даже  приближенных  чиновников  почти  все  древние
гробницы оказались разграблены?
     "Конечно, Хирен и не  собирался  быть  похороненным  в  этой
пирамиде. Она сразу была  задумана  им  фальшивой.  В  этом  меня
окончательно убеждает отсутствие специальных комнат для  хранения
вещей, которые  должны  были  понадобиться  покойному  фараону  в
загробных полях  Иалу.  Такие  хранилища  всегда  устраиваются  в
пирамидах по соседству с погребальной камерой.
     Нет и камеры для традиционного  сердаба,  где  хранилось  бы
изваяние покойного с его Ка..."
     Тут, пожалуй, нужно сказать несколько пояснительных  слов  о
верованиях  древних  египтян,  связанных  со  смертью.  Без   них
останутся непонятны многие важные загадки, мучившие Красовского.
     По  представлениям  древних  египтян,   человеческая    душа
состояла из двух частей: "Ка" и "Ба". После смерти обе они  могли
якобы  скитаться  в  загробном  мире.  Но  для  этого   следовало
непременно сохранить и тело  от  тления.  Ради  этого  и  создали
древние египтяне сложный обряд мумифицирования покойников. Потому
и возводились над гробницами  фараонов,  тело  которых  следовало
беречь особенно тщательно,  исполинские  пирамиды  с  хитроумными
ловушками против грабителей.
     Сложный и запутанный  ритуал  погребения  всегда  соблюдался
очень  тщательно,  и  Красовский  был  прав,  отмечая    малейшие
отступления от  него:  они  помогали  разгадать  замысел  Хирена,
построившего себе в пустыне эту фальшивую гробницу.
     "Меня все время  поражает,  --  продолжал  я  читать  записи
Красовского, -- как продумана до мельчайших  мелочей  архитектура
пирамиды. Взять хотя бы расположение погребальной  камеры.  Чтобы
вся масса пирамиды не раздавила  сравнительно  хрупкий  свод  ее,
служивший к тому же ловко замаскированным  входом  в  этот  самый
сокровенный покой, Хирен устраивает  прямо  над  камерой  широкий
коридор, а по обеим сторонам его -- еще два небольших  зала.  Так
что над камерой -- пустоты, а вся  тяжесть  верхних  многопудовых
глыб равномерно распределяется в стороны, на  боковые  монолитные
стены. Поистине он был великим строителем!
     И  снова  мне  начинает  плохо   вериться,    что    столько
изобретательности и выдумки затрачено им  лишь  для  того,  чтобы
создать фальшивую гробницу. Наверное, он все-таки  был  похоронен
именно здесь, только грабители унесли его мумию".
     "Сегодня я сделал поразительное открытие!!!
     Отношение  между  длиною  окружности  и  ее  диаметром  есть
величина постоянная. Чтобы вычислить длину окружности, достаточно
умножить ее диаметр на число "пи", равное 3,1416...
     И вот что я установил: если сложить четыре стороны основания
пирамиды Хирена, то получим для ее обвода 43,71 сажени.  Разделив
это число  на  удвоенную  высоту  (2  Х  6,95  сажени),  имеем  в
результате 3,1416!!!
     Значит, Хирен уже за тридцать  веков  до  наших  математиков
знал священное число "пи"! Можно считать, что сама  его  пирамида
представляет  собой  материальное  воплощение  этого  магического
числа..."
     Дальше две странички были сплошь исписаны  цифрами,  которые
Красовский  складывал,  делил,  перемножал  в  самых  причудливых
сочетаниях, пытаясь уловить  якобы  скрытый  в  них  "сокровенный
смысл".
     Подобной цифровой мистикой увлекался,  к  сожалению,  не  он
один. Особенно "повезло" в этом смысле самой знаменитой  из  всех
пирамиде Хеопса. Из плана ее ворот, проходов и погребальных камер
некоторые даже ухитрялись вычитать  всю  историю  человечества  и
даже предсказать будущую мировую войну! Но что  угодно,  конечно,
можно "доказать", произвольно переводя в современные метры  такую
расплывчатую величину, как древний египетский "царский локоть".
     Итак, Красовскому становится ясно, что вряд ли удастся найти
в пирамиде что-нибудь ценное для науки. Работы становится меньше,
игра с цифрами надоедает. Все больше времени проводит археолог  в
одиночной камере, куда сам добровольно заточил себя.
     И вот уже несчастный устал бороться с кошмарами и  болезнью.
Он выписывает странные стихи из  поэтического  диалога  на  одном
древнем папирусе -- египтологи дали ему условное название "Беседа
разочарованного со своей душой". В отрывке, который  переписал  в
свой  дневник  Красовский,  "разочарованный"  страстно  призывает
смерть:

          "Смерть стоит передо мною сегодня,
          Как