лога?  А  исследователем  он  себя  показал
неплохим, что бы там ни говорил в запальчивости  старик.  Мистику
всегда можно отсеять. Во  всяком  случае,  надо  проверить  любое
возможное направление поисков, раз уж я забрел пока  в  тупик  со
своим чисто филологическим толкованием найденных надписей.
     "Если мы разбиты, нам не остается ничего иного, как начинать
сначала!" -- как часто я  повторял  в  те  дни  полюбившиеся  мне
гордые слова Энгельса.
     И часто меня мучила мысль: "А что там поделывает Вудсток? Не
удалось ли  ему  уже  напасть  на  след  гробницы?"  Я  регулярно
просматривал каирские газеты.  И  вдруг  неожиданно  наткнулся  в
одной из них на сообщение о  болезни  профессора  Меро.  Конечно,
болезнь его выдавалась за "совершенно загадочную и  необ®яснимую,
но, несомненно, как-то таинственным образом связанную с  работами
в пирамиде  Хирена,  которую  местные  жители  называют  "Приютом
дьявола" и далеко обходят...". Короче говоря, опять  вокруг  этой
болезни начиналась такая же суеверная свистопляска,  как  в  свое
время с гробницей Тутанхамона.
     В Москве, как я и ожидал, никаких следов архива  Красовского
не оказалось. Запросили Ленинград. Прошла неделя, и я  уже  начал
опасаться, что и эта ниточка окажется тоже гнилой и  оборвется  в
самом начале, как вдруг из Ленинграда сообщили, что  в  одном  из
архивов у них действительно есть  некоторые  документы  покойного
археолога. В тот же вечер я отправился в Ленинград.
     Нетерпение мое было так велико, что прямо с вокзала,  никуда
не заходя, оставив чемоданчик в камере хранения,  я  помчался  на
такси в архив.  Вся  привычная  неторопливая  процедура,  пока  я
заполнял анкету и листок  запроса,  показалась  мне  на  сей  раз
ужасно томительной и затяжной.
     И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную
рыжую  папку.  Неповинующимися  пальцами  я  поспешно  развязываю
тесемки, открываю ее...
     Это похоже на  издевательство.  Передо  мной  три  небольших
листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком.  Ошибка?
Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский.
     Я верчу папку в руках, встряхиваю ее -- в ней больше  ничего
нет. Тогда начинаю  читать,  что  написано  на  этих  трех  куцых
листочках,  --  и  меня  постигает  полное  разочарование.    Это
всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии  Красовского
в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще  ничего  не  открыл,
кроме двух совершенно  неинтересных  надписей,  о  чем  честно  и
докладывает  в  записке  Восточному   отделению    императорского
Русского археологического общества.
     Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах  не
сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к  вечеру  этого
первого дня, когда, устав от беготни  и  бесчисленных  телефонных
звонков в разные учреждения, усаживаюсь  за  стол  в  гостиничном
номере, чтобы подвести итоги.
     Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь  утраченные
было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном
путешествии  Красовский   пользовался    финансовой    поддержкой
Археологического общества. Естественно,  что  он  и  отчитался  в
истраченных  средствах.  А  потом    неуживчивый    исследователь
разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось  к
нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на
свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и  не
представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего  искать
в государственных архивах.
     Зато тем более вероятно, что  где-нибудь  сохранился  личный
архив  Красовского,  --  скорее  всего,  у  кого-либо   из    его
родственников. Его и надо искать!
     Легко сказать, но как это сделать?
     Весь следующий день я терзаю запросами работников  адресного
стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.
     Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна
Карловна, с маленькой  дочкой,  и  в  1920  они  эмигрировали  во
Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.
     Кажется, полный  крах.  Но  вдруг  опять  забрезжила  слабая
надежда. Узнаю, что в Париже  дочь  Красовского  вышла  замуж  за
сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти  матери,
вернулась с ним на родину, -- возможно опять-таки привезя обратно
в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.
     Но и эта ниточка сразу же обрывается,  когда  я  узнаю,  что
Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец  дал  ей
при рождении имя древней царицы Таи, но потом его  переделали  на
более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.
     А муж ее? Надо разыскать его!
     Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как
гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.
     Снова я атакую адресный стол -- и вот стою на  набережной  с
только что полученным бланком ответа в руках:
     "Сергей  Сергеевич  Земцов  в  апреле  1944  года  выбыл  из
Ленинграда в город Свердловск".
     Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной...
     Когда голова пуста или, наоборот,  слишком  занята  трудными
вопросами,  начинает  незаметно  действовать  память  мышц.   Она
приводит меня на то место, куда частенько любил я  приходить  еще
студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, -- к знаменитым
сфинксам, величаво  возлежащим  на  своих  гранитных  пьедесталах
против старого здания Академии  художеств.  Купив  у  египетского
правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым  трудом
привезли сюда, на берега Невы,  в  1832  году.  Они  поразительно
"вписались" в строгий пейзаж гранитной набережной, словно  обрели
вторую родину.

          Глаза в глаза вперив, безмолвны,
          Исполнены святой тоски,
          Они как будто слышат волны
          Иной, торжественной реки...

     Розоватый  гранит,  потемневший  от  тысячелетий,   когда-то
вырубили в каменоломнях  Картаси.  И  странным,  неправдоподобным
показалось мне в этот миг, что и я сам совсем  недавно  бродил  в
тех краях, проплывая на барже  мимо  древних  каменоломен,  сидел
вечерами на песчаных берегах той самой "иной, торжественной реки".
     А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных  событий,
клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то
степени их участниками.
     Этих  сфинксов,  как  свидетельствует    надпись,    пояском
тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III.
А при его сыне еретике Эхнатоне надписи  исправили,  вырубили  из
них ненавистное имя отмененного бога Амона.
     Следы этой "правки"  хорошо  заметны:  вот  здесь  отчетливы
царапины от зубила, а тут  мастер,  исправив  одно  слово,  забыл
привести с ним в согласие другие -- получились нелепые  сочетания
и вопиющие грамматические ошибки. Видно,  работа  шла  в  большой
спешке.
     На камне заметны и следы уже новых, более поздних  поправок:
вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в  храмы
Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые  больше  всего
интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже
когда-то  стоял,  как  теперь  я,  перед  молчаливыми   каменными
истуканами и размышлял о превратностях судьбы.
     Если бы камни могли говорить! Им было бы о  чем  рассказать.
Но, увы...

          Молчат гробницы, мумии и кости, --
          Лишь слову жизнь дана:
          Из древней тьмы на мировом погосте
          Звучат лишь Письмена.

     Сколько раз, удрученный  загадочной  немотой  выкопанных  из
земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать,  такова
уж наша участь археологов --  обычно  иметь  дело  с  безмолвными
памятниками и стараться заставить говорить  самые  незначительные
на первый взгляд предметы:  обломок  глиняного  горшка,  случайно
оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары
комочек шлака из древней гончарной печи.
     Помахав  сфинксам  рукой,  я  отправился  на   междугородную
станцию, чтобы немедленно  позвонить  в  Свердловск,  в  тамошний
адресный  стол.  Походка  моя  с  каждым  шагом  становилась  все
увереннее  и  бодрее;  но,  когда  я  оглянулся,  сворачивая    с
набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне
вслед с явной насмешкой.
     Мне повезло:  к  вечеру  я  выяснил,  что  Сергей  Сергеевич
Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в
Свердловске и даже имеет домашний телефон;  номер  его  мне  тоже
сообщили в адресном столе. И вот,  заказав  срочный  разговор,  я
сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.
     Чтобы скоротать томительное ожидание, я,  как  обычно  делал
все эти дни, начал опять рассматривать -- в  какой  уже  раз!  --
захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей.  Было
это уже похоже  не  на  продуманное  исследование,  а  скорее  на
упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой  печатают
в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить,
где же прячется собачка охотника?
     Конечно, захватил я  с  собой  и  оба  варианта  "Горестного
речения"  --  лейденское  и  дрезденское.  И  опять   перечитывал
злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул  меня
носом  старик  Савельев  и  безжалостно  разрушил  так    красиво
построенную гипотезу.

     "Сын мой, мститель мой, я взываю  к  тебе!  Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     Долгожданный звонок  заставил  меня  подскочить.  Я  схватил
трубку.
     -- Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе...
     -- Слушаю! Слушаю!
     После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то
перекликающихся голосов, старческий  сиповатый  басок  неуверенно
произнес:
     -- Алло! Земцов у телефона...
     -- Сергей Сергеевич, это вы?
     -- Да, я слушаю. Кто говорит?
     -- Вас беспокоит археолог Зубарев.
     -- Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии.
     -- Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей  Сергеевич,
вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской?
     Недоуменная пауза, потом:
     -- Да. А что такое? Почему это вас интересует?
     -- Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены,  археолога
Красовского.  Это  очень  важно  для  науки.  Скажите,  когда  вы
вернулись из Франции, не привозила ли с собой  Таисия  Васильевна
какихнибудь документов из архива своего  отца?  Может  быть,  они
теперь у вас?
     -- Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось.  --  Голос  у
него задрожал, стал каким-то прерывистым... -- Да и, по-моему,  у
Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А  бумаг,
по-моему, не было...
     Я обескураженно молчал так долго,  что  Земцов  обеспокоенно
окликнул меня:
     -- Алло! Вы слушаете? Алло!
     -- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что  вы  ничем
не можете нам помочь.
     -- Ничем, голубчик, ничем.
     -- Ну,   будьте  здоровы  и  извините  за  беспокойство.  До
свидания.
     -- Прощайте, -- ответил он издалека.
     Я уже клал трубку, как вдруг она  заклокотала,  забурчала  о
чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.
     -- Алло, вы слышите? -- кричал Земцов.
     -- Да, да!
     -- А   вы  не  спрашивали  у  брата  Таси,  может,  у   него
сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все  время  оставался  в
России, никуда не уезжал.
     -- У какого брата?
     -- У Тасиного брата, сына профессора Красовского.
     -- Разве у него был еще сын?
     -- Был. Он к нам заходил  перед  войной,  правда  редко.  Мы
называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии,  дал  ему
какое-то древнее имя.
     -- Атон? -- догадался я.
     -- Вот именно.  Значит,  вы  его  знаете?  А  мы  звали  его
Антоном, по-русски.
     -- Не видел я его и даже не подозревал,  что  у  Красовского
есть сын! -- закричал я в трубку. --  А  где  он  живет,  тоже  в
Ленинграде?
     -- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех  пор
много воды утекло.
     -- А вы не  ошибаетесь,  Сергей  Сергеевич?  --  спросил  я,
отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына
у Красовского вроде не было.
     Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском:
     "Ваше время истекло. Раз®единяю..."
     Откуда мог взяться этот загадочный сын?
     Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если  сын
Красовского действительно существует на свете, найти его будет не
так уж трудно.  Во-первых,  в  отличие  от  сестры  он  не  менял
фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано
"Атон", а вряд  ли  много  найдется  других  Красовских  с  таким
экзотическим именем.
     И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа!  Ни  Атон,
ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше  того,  как
установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой
поисков, и не жил никогда.
     Видно, Земцов ошибся,  ему  изменила  память.  А  никого  из
археологов,  знавших  покойного  Красовского  лично,  как   снова
подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада  скосила
в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно.
     Покидая Эрмитаж, я не удержался  и  спустился  в  египетский
зал.  Статуэтка-ушебти  улыбнулась  мне  из  витрины    той    же
насмешливо-загадочной улыбкой, что  и  нашедшему  ее  когда-то  в
пирамиде Красовскому.




        ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ







     Где-то именно в этот момент своих тщетных  поисков  я  вдруг
поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те  истории,  о
каких  рассказывает  в  книгах  и  выступая  по  радио    Ираклий
Андроников.  Признаться,  раньше  я  считал,  будто  он   нарочно
немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы  сделать  рассказ
об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все
получалось прямо-таки по его рассказам.
     И тогда я решил  поступить  так,  как  поступал  в  подобных
случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и  попросил,
чтобы мне дали возможность  рассказать  всему  городу  о  тщетных
поисках личного архива Красовского:  вдруг  ктонибудь  что-нибудь
слышал о нем?
     Жмурясь  в  ярком  свете  прожекторов  и    рассказывая    о
"таинственной загадке пирамиды  Хирена,  стоящей  в  пустынном  и
диком месте на  далеких  нильских  берегах",  я  чувствовал  себя
каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это  выглядело
несолидно для ученого...
     А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть
у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв.
     Ждать совсем не  пришлось.  Еще  открывая  дверь  номера,  я
услышал,  как  неистово  трещит  телефон.  Распахнув  дверь,    я
подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения
мальчишеский голосок:
     -- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких
фараонов?..
     И  началось!..  Телефон  трезвонил  не  переставая,  я  едва
успевал хвататься за трубку.  Звонили  дети,  старики,  студенты.
Никто из них не знал о Красовском или  его  сыне  Атоне,  но  все
хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам.
     Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги
и пытался размышлять  над  ними.  Но  это  не  удавалось.  Мешали
телефонные звонки. И тут мне  попался  на  глаза  оставленный  на
письменном столе кем-то из моих  предшественников  жильцов  томик
сказок  СалтыковаЩедрина.  Я  машинально  открыл  книгу  и  начал
читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять  телефонную
трубку.
     Читал и восхищался, похохатывая вслух  в  наиболее  забавных
местах: до чего же  ловко  умел  гениальный  старик  пользоваться
эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не
к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил  навеки.
Изумительно!
     Наконец я  отложил  книжку,  собираясь  улечься  спать.  Все
ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву.
     И вот  в  таком-то  душевном  настрое  мои  глаза,  все  еще
находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных  образов  Щедрина,
машинально  остановились  на  раскрытой   странице    "Горестного
речения" :

     "Смотрите: начальники страны спасаются бегством,  не  находя
себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был
вчера на посылках, теперь посылает гонцов..."

     Сколько раз я перечитывал  эти  строки  и  давно  выучил  их
наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не
страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал?
     Забыв обо всем на  свете,  я  лихорадочно  пробежал  глазами
несколько строчек выше, в самом начале папируса:

     "Воистину: благородные в горе, простые люди  же  в  радости.
Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен".
     Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных  платить
подати, и рабы превратились в господ!
     Воистину: сына благородного человека не отличишь  теперь  от
сына раба.
     Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными
мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня,  вышли  теперь
на свободу..."

     Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих  пор
считали?

     "Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать.
     Смотрите:  кто  раньше  не  имел  хлеба,   владеет    теперь
закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь  амбарами;  кто  брал
зерно в долг, теперь сам раздает его.
     Смотрите: тот, кто  не  имел  даже  упряжки  быков,  владеет
теперь стадом..."

     Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв
к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу?
     Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня
явно сочувственный тон автора:

     "Смотрите:  в  собственном  доме  живет  тот,  кто  не   мог
построить себе даже хижину,
     Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить  в  амбарах.
Тот, кому даже у стен не было места,  спит  ныне  на  собственном
ложе.
     Смотрите:  начальники  страны  спасаются  бегством.  Сильным
ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь
посылает гонцов.
     Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их  в  путь,  но
они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли  своей  цели.
Мы теперь господа!"

     Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа?
     Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один!
     Это произведение, написанное на  небольшом  куске  папируса,
нашли при раскопках некрополя возле Фив  еще  в  начале  прошлого
века.  Папирус  оказался  местами  сильно  поврежден,  на  другой
стороне  его  были  скорописью  сделаны  какие-то   хозяйственные
пометки. Впервые его исследовал и описал  в  1872  году  немецкий
египтолог  Лауф,  приняв  за  отрывок  какого-то    "мистического
пророчества", обычного для литературы древнего Египта. Но в  1903
году другой немецкий исследователь, Ланде,  выдвинул  иную  точку
зрения.. Он считал, что найденный отрывок  посвящен  не  каким-то
отвлеченным пророчествам, а отражает совершенно реальные события.
Вскоре его  теорию  поддержал  и  подробно  обосновал  английский
египтолог Гарднер, и с тех пор она уже стала общепринятой и почти
ни у кого не вызывала сомнений.
     А потом "Речению" посвятил  интереснейшее  исследование  мой
учитель, академик Савельев, обстоятельно доказав,  что  оно  дает
правдивую картину именно широких народных восстаний, а не  просто
дворцовых смут.
     И все считали, будто "Речение" написано  кем-то  из  царских
приближенных, осуждающих мятеж. Никто до сих пор  и  не  заметил,
что неведомый автор "Речения" умело пользуется эзоповским  языком
и, в сущности, прославляет восстание, а вовсе не порицает его!
     А ведь сатирики древнего Египта отлично  умели  пользоваться
эзоповским языком, это давно известно. Среди рисунков  на  стенах
рас