ередной раз зайдя в тупик, Франц задумался над возможностью понять Бога в принципе. Может ли неабсолютный разум постичь абсолютный? И вообще: чем два типа разума отличаются друг от друга? Интуитивно Францу казалось, что абсолютный интеллект можно уравнять с силами природы -- потому, что тот не обладает свободой воли: в любой ситуации, вне зависимости от своих желаний и настроений, абсолютно разумное существо обязано принимать единственно-верное решение. Его действия зависят лишь от внешних условий и потому попадают в ту же категорию, что и законы физики. 
    Придя к такому выводу, однако, Франц окончательно перестал понимать мотивировку происходящего: зачем абсолютному разуму нужно гонять людей по Лабиринту? Какой интерес "абсолютной кошке" играть с "неабсолютной мышкой", если первая может заранее предсказать, куда побежит вторая?!... Ведь, что бы Франц ни сделал, куда бы ни свернул, Бог знает наперед, что произойдет в следующий момент! Или же не знает?... -- продолжал рассуждать Франц -- в конце концов, абсолютный разум и абсолютное знание не совсем одно и то же! 
    Сие рассуждение, пожалуй, действительно могло об®яснить происходившее, более того -- открывало некие перспективы. А именно: если намерения "мышки" заранее "кошке" не известны, то последней приходится подстраивать свои действия (несмотря на свою абсолютность!) под действия первой. То есть, Богу приходится достраивать Лабиринт, в зависимости от того, в какую сторону "побежит" Франц -- и неважно, кто из них абсолютен, а кто нет! И значит, Бога можно заставить достраивать Лабиринт в "нужном" направлении!... Однако когда Франц дошел до этого соображения, то сам же его и опроверг: даже если Бог и не может предусмотреть действий каждого отдельного индивидуума, он все равно обладает достаточным пониманием человеческой природы, чтобы построить Лабиринт на все случаи жизни. Иными словами, однозначного ответа не было и здесь. 
    В конце концов, Франц пришел к выводу, что индуктивный путь размышлений неплодотворен: даже если он и приведет к какому-либо правдоподобному умозаключению, проверить последнее будет невозможно. А непроверяемые рассуждения на абстрактные темы вызывали у Франца, по нынешним временам, лишь головную боль и начисто отбивали охоту думать вообще ... (И действительно, о чем?... Все подходы и методы перепробованы, а результата нет как нет!) Иногда ему казалось, что он постепенно превращается в декорацию -- то есть, в управляемый об®ект, способный придти только к тем выводам, которые "декоратор" вложит в его голову. И действительно, как можно определить: декорация ты или нет?... От таких мыслей Францу хотелось попросту отключить свой мозг -- и ждать, пока главный йог или Бог, а возможно, Будда, наполнит его душу небесной благодатью и блаженным сиянием ... 
    Однако для такого способа достижения гармонии францево мышление все еще оставалось недостаточно пассивным ... 
    По мере освобождения от теоретических упражнений, он стал все чаще и чаще обращаться к досмертным воспоминаниям. Когда такое произошло с ним в первый раз, Франц с удивлением и стыдом осознал, что за прошедший со дня его гибели без малого год он почти не вспоминал о матери и брате!... И даже о сыне, в котором души не чаял, Франц вспоминал считанные разы ... и ведь при этом никогда не считал себя эгоистом! 
    Он стал думать, что могло произойти с пережившими его родственниками. 
    С сыном дела обстояли, скорее всего, нормально -- по крайней мере, в материальном отношении: бывшей жене Франца наверняка помогали дедушки с бабушками. Да и сама Клаудиа была хорошей матерью, так что волноваться за мальчика не стоило ... в любом случае, после развода Франц не оказывал на его судьбу существенного влияния: два-три часа в неделю -- что можно успеть за это время? До своей смерти Франц утешал себя тем, что, когда сын подрастет, у них появятся общие интересы (математика или, скажем, компьютеры) -- и уж тогда-то он войдет в жизнь мальчика еще раз!... Что ж, теперь этому не сбыться никогда ... и как ни резало Францу от такой мысли грудь, поделать тут было ничего нельзя. 
    Если по сыну Франц, главным образом, скучал, то мысли о матери вызывали у него острое беспокойство. Как она пережила его смерть -- да еще столь внезапную?... На время похорон к ней, конечно, приехал старший брат Франца -- но задержаться надолго тот, вероятно, не мог и через несколько дней уехал обратно во Францию. Или же мать поехала с ним? Такой вариант казался разумным, но сколько времени может прожить в непривычной стране говорящая только по-английски пожилая женщина -- выдернутая из привычных обстоятельств и оторванная от всех знакомых?!... Впрочем, как и в случае сына, переживания Франца ничего изменить не могли. 
    С течением дней Франц стал уделять воспоминаниям о досмертном мире все больше и больше времени. Стоило ему прикрыть веки, как привычный мир логики и разума, мир знакомых до мельчайших подробностей, любимых лиц оживал у него перед глазами, отгоняя окружавшую его ледяную пустыню в туманную дымку нереальности. Kак Францу хотелось, чтобы все произошедшее с ним оказалось дурным сном!... Если б он мог придти в себя после той аварии в нормальном, досмертном госпитале, увидать сидящую возле постели Лору, улыбнуться ей и сказать: "Я очнулся, малыш ..." Однако всякий раз враждебная действительность врывалась в его сознание, и кто-то невидимый шептал с издевкой в ухо: "Твое тело гниет сейчас в земле ... а может быть, сожжено и превратилось в горстку золы ... Тот мир потерян для тебя навсегда!..." И настолько осязаемым был вкрадчивый этот голос, что Франц вздрагивал и с застланными слезами и яростью глазами озирался по сторонам в поисках кого-нибудь реального -- кого-нибудь, в чью глотку он мог бы забить звучавшие внутри его головы издевательские слова. У него расстроился сон, а (и без того паршивое) настроение ухудшилось до уровня депрессии. 
    Трудно сказать, чем было вызвано резкое ухудшение психологического состояния Франца -- возможно, бесплодными размышлениями на философские темы ... а вернее всего -- неуклонно накапливавшимся ослаблением его здоровья: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на "складе разных вещей"). Однако отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, так что он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако вскоре Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня -- когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье -- бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу. 
    И все то время, пока он не спал, Франц лихорадочно старался занимать себя какими-нибудь отвлеченными воспоминаниями или размышлениями -- ибо в любую свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две счастливые недели их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно недоверчиво и открыто -- будто не ожидая ответной улыбки, но все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы принадлежать ему!... Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью ... особенно, когда они занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену! 
    В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал "наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался -- и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой ветчины на горячую сковородку, подсыплешь мороженных овощей из пакетика -- и можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц, наверно, запил бы, -- но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на "складе разных вещей" лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С тех пор большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати -- однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на равном расстоянии между сном и явью. 
    Он вспоминал.

    3. Воспоминания
    Вспоминать он старался как можно более далекое прошлое: детство, юность, родителей. Отец его работал физиком-электронщиком -- мать рассказывала, что он был умным и ярким человеком. Однако особенно ярких воспоминаний о нем у Франца не осталось -- за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли отец мог все время рассказывать о теории относительности -- может быть, два или три раза ... но почему-то эти истории навсегда отпечатались в памяти Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета ... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию, Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась корона, а сам он получил затрещину ... 
    Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу в лоб, а Франц -- испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел ...

    Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания, ни сил -- и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл! 
    Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх упаковок от снотворного ...

    Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто -- третий курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить, баловался марихуаной и кокаином, а также вел, как это в их компании называлось, "разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки одновременно. Больше всего тогда Франц интересовался музыкой -- у него всегда имелись к этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в университете выучился играть самоучкой на гитаре -- по общему мнению, очень неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и выступал с ними в студенческих клубах; дальше -- больше: начал даже готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако потом передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел ... А в начале четвертого курса Франц вновь заинтересовался математикой и, с легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.

    А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал вибрацию стен ... если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от холода. 
    Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства у него недоставало сил.

    Но чаще всего Франц вспоминал первые годы после защиты диссертации -- самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу в очень хорошем университете -- причем, академическую должность, а не постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя лучше: после недолгого разгонного периода у него "пошла" исследовательская работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он тогда интересовался, оказывались решаемы -- и не просто решаемы, а с интересным и красивым результатом. Наверно, это было просто везением новичка ... а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он тогда занимался, он занимался с аппетитом -- ходил в театр, читал книги, играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики ... А вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке, приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру -- какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын -- источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц оказался "сумасшедшим папашей" и возился с младенцем все свободное время: учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в три года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами. Сын стал огромной частью его жизни, и в своей иерархии ценностей мира Франц возвел семью до уровня математики. 
    Эта идиллия продолжалась около шести лет. 
    Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых и не конченных научных статей -- Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя и важным) и потому старался писать "по горячим следам" -- чтобы использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь, однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в списке его публикаций еще одна статья ... какой в этом смысл, если ее никто не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца -- не говоря уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены журналами, куда он их послал для публикации. В одном случае Франц просто переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения: "неинтересно, чересчур теоретично". Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться -- он действительно не испытывал никакого интереса. 
    Так начался "тусклый" период его жизни. 
    Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны, фильмы Феллини и хенсоновский "Лабиринт" -- пересмотрены по шесть раз, музыка -- от Моцарта до Pink Floyd -- опротивела до тошноты. Он стал искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и от того пребывала в состоянии перманентной агрессивности -- что, в сочетании с итальянским темпераментом, делало семейную жизнь невыносимой. Единственной отрадой был сын -- Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и остальную половину тоже на что-то нужно тратить? Он решил заставить себя работать над некой классической проблемой: если удастся получить результат, то это пробудит его к жизни, а если не удастся -- что ж, задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось, что он-таки нашел заветное решение -- однако неделю спустя в вычислениях обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он оказался в еще более глубокой депрессии, чем был до этого. 
    "Кризис середины жизни" -- как это называют психологи -- продолжался у него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже не молод. Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало полегче: Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на безответных студентов. 
    Францу оставался тогда еще целый год жизни.

    Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для воздуха. Что сейчас -- день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались короткими промежутками воспоминаний -- куда же исчезало остальное время? 
    И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором -- жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?... Сожалениями о глупо истраченной молодости?

    Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном английском отвечал, что "молодой сеньоры" нет, а сама Клаудиа не об®являлась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома. Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и сказала, что перезвонит завтра -- чего не сделала. Франц заподозрил неладное и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал об®яснений. Тут-то она ему и выдала: оказывается, она встретила другого человека! "Какого человека?" -- не понял Франц; "Я с ним по вечерам слушаю музыку ... -- отвечала жена, -- ты ведь со мной никогда не слушал музыку: все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз 'Репетицию оркестра'. И потом эти постоянные бабы!..." "Постой! -- вскричал Франц, -- какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?..." Однако сколько он ни просил, как ни требовал, она ничего не об®яснила и лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить "окончательное решение". 
    Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память -- не какими-нибудь особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы раздраженных людей роились на узких улицах -- придавленные низким черным небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, -- и впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их с Клаудией романе (не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойтись мог, а она без него -- не могла! Сколько раз, когда она устраивала очередную сцену, он думал про себя: "Господи, когда ж это кончится?" -- однако сил, чтобы уйти, не хватало: мешала жалость. Каким образом все так переменилось?!