т, с какой тяжестью на душе жила я последние годы.
   Мы снова обнялись, и я опять всплакнула. Никогда, даже  в  детстве,  не
была плаксивой, - но сегодня что-то делалось со мной непонятное, слезы шли
и шли.
   - Ты говоришь, твои способности станут нормой, -  сказала  мама,  -  но
это, если и будет, то не знаю, когда, а пока очень мало таких, как ты  или
папа. Папу я стараюсь, старалась  оберегать,  меня  за  это  не  любили  и
ругали, обозвали "комендантом Бастилии", - думаешь, я не знаю? Знаю! И все
же я убеждена, что поступала правильно. А как ты считаешь?
   - Наверно, правильно, - сказала я.
   - Ну вот. Вы - не как все,  вы  особенные,  Надюша,  и  поэтому  я  так
встревожилась,   когда   ты   вышла   из   всякого   повиновения,    стала
разбрасываться, то спорт, то рисование, то одно, то другое...
   Все-таки не выдержала... Я  опустила  глаза  и  сказала  себе,  что  не
вступлю в спор, пусть мама выговорится, а я буду как стена...
   - Не хочу повторять то, что наболело, что не раз  уже...  -  продолжала
мама быстро и немного сбивчиво. - Но меня очень тревожит твое будущее. Эта
лаборатория...  Надюша,  ты  плохо  знаешь  Лавровского,   он   одержимый,
нетерпеливый, только из своей нетерпячки он проделал над собой сумасшедший
опыт.
   - Нет, мамочка, -  сказала  я,  -  это  ты  плохо  знаешь  Лавровского.
Нетерпеливый - пожалуй, верно, но опыт был хорошо подготовлен, я это знаю,
потому что принимала в нем участие.
   Вот сказала, и тотчас перед глазами - "хижина", и Лев Сергеич,  лежащий
в кресле с "короной" на голове,  и  скачок  стрелки  потенциометра,  когда
подключили аттентер... и его монотонный голос, когда он начал рассказывать
то, что видит и слышит... и вдруг - молчание, исказившее  лицо...  и  этот
смех, от которого ледяным холодом... Прежде чем испуг дошел до сознания, я
уже вырубила питание, но было поздно, поздно...
   - Тебя никто не винит, - сказала мама, - потому что все знают, какой он
нетерпеливый, сумасшедший. Уж какое было ангельское терпение у его жены, а
и она не выдержала.
   Я не стала возражать. Неверное представление людей друг о  друге  часто
основывается не на том, что есть в действительности, а на  том,  что  было
когда-то. Когда-то Кира работала с Лавровским, и сам Лев Сергеевич говорил
мне, что они были счастливы. Но с тех пор промчались  годы  и  годы,  Кира
ушла,  по  его  выражению,  в  "иные  сферы",   она   представительствует,
раз®езжает... Ангельское терпение? У кого - вот вопрос...
   - Ты говоришь, опыт был хорошо подготовлен, - сказала мама. - Почему же
тогда... что все-таки случилось?
   Если бы я знала! Только Лавровский мог бы об®яснить, что случилось,  но
он уже не об®яснит... вряд ли об®яснит...  хотя,  конечно,  нельзя  терять
надежды. Увы, он  был  прав,  когда  говорил:  за  то,  что  информация  в
организме возрастает, надо платить...
   - Опыт был поставлен  правильно,  -  сказала  я,  -  но  не  остановлен
вовремя.
   -  Как  можно  говорить  -  правильный  опыт,  если  он   заканчивается
раздвоением личности? - всплеснула руками мама. - Ужас  какой-то!  Надюша,
умоляю тебя, только не возвращайся в эту лабораторию, умоляю!
   Крупными хлопьями валил за окном снег, и так вдруг стало мне грустно...
   - Работа на "Церебротроне" прекращена, - сказала я, глядя в окно. - А в
клинике, где сейчас  Лавровский,  не  считают  случай  таким  уж  тяжелым,
непоправимым. Его вылечат. Так что не надо беспокоиться, мама.
   Бодрящий звонок таймера донесся из  кухни,  и  мама  побежала  вынимать
пирог. А я подошла к окну, передо мной белела знакомая улица,  уходящая  в
лес, сейчас лес скрыт снегопадом, но я знаю, что он есть и  будет  всегда.
Вспомнилось вдруг, как однажды в детстве мы с отцом возвращались  по  этой
дороге домой, прихваченные дождем. Я могла бы, наверно,  припомнить  любой
из дней с тех пор, как, собственно, помню себя, - но  почему-то  в  памяти
ярче всех высвечен именно тот  день,  когда  мы,  промокшие,  приехали  на
велосипеде, а мама стояла на балконе в красном плаще, высматривая нас.
   Потом я увидела близняшек, бегущих из школы, размахивающих  сумками,  и
через минуту они ворвались в комнату и повисли у меня на шее.  Лиза  стала
требовать, чтобы я немедленно нарисовала ей верблюда,  а  Галя  -  чтоб  я
посмотрела, как она научилась подтягиваться на шведской стенке. Вошла мама
и сразу навела порядок: девчонкам велела идти умываться и переодеваться, а
меня  повела  в  папин  кабинет.  Она  усадила  меня  в  кресло,  прошлась
взад-вперед и, остановившись у чертежной доски, сказала:
   - Надя...
   Она  волновалась,  не  знала,   как   начать.   Опять   меня   охватило
предчувствие, как тогда при видеоразговоре, и я спросила:
   - Что-то случилось? С отцом?
   - Да.
   Она быстро заговорила о том, что отец со  своей  группой  спроектировал
новый ракетный двигатель, получивший очень высокую оценку на испытаниях. Я
это знала. Но то, что мама сообщила потом...
   - Вбил себе в голову, что должен непременно сам проверить  двигатель  в
длительном полете. Никогда не вспоминал, что был когда-то бортинженером, а
теперь твердит, что хочет лететь. Вдруг  заявил,  что  намерен  добиваться
участия в Третьей Плутоновой.
   - Отец хочет лететь на Плутон?! - Я была поражена.
   - Я умоляла, требовала. Он сказал, что это только неясные планы...  Но,
по-моему, он  уже  связался  с  кем-то  в  Космофлоте,  ведет  переговоры.
Понимаешь, решается вопрос о классе корабля, и если утвердят класс "Л", на
котором устанавливаются эти новые двигатели...
   - Постой, мамочка. Отца никак не могут взять в полет -  по  возрасту  и
неподготовленности.
   - Конечно! Но ты не представляешь,  как  он  упрям!  Говорит,  что  ему
достаточно пройти тренировочный курс. Что в Космофлоте особое отношение  к
семье Заостровцевых... Мне кажется,  на  него  влияет  Морозов,  ведь  его
утвердили начальником экспедиции.
   - Вряд ли, - усомнилась я. - Не думаю, чтобы Морозов...
   - Ах, не знаю, не знаю! Вдруг в  них  просыпаются  мальчишки,  и  тогда
никакого сладу... Надя, я просто потеряла голову. - Мама подошла, схватила
меня за руку. - Ты должна  мне  помочь.  Ты  ведь  знаешь,  какая  у  отца
повышенная чувствительность к энергетическим воздействиям. Для него долгий
полет, тем более к этой ужасной планете, станет губительным! Этого  нельзя
допустить!
   - Нельзя, - кивнула я.
   - Значит, ты поможешь мне удержать отца? От безумного шага?
   Ее руки,  которыми  она  стискивала  мою,  были  горячими.  Под  дверью
скреблись и ныли близняшки - они жаждали общения со мной. Мама прикрикнула
на них и снова спросила:
   - Значит, поможешь? Отец с тобой очень считается,  Надюша.  Поговори  с
ним, ты умеешь.
   - Хорошо, - сказала я.
   И потом, когда близняшки потащили меня в детскую и я принялась рисовать
верблюда в Лизин альбом и кавказского  пленника  в  Галин,  оглушаемая  их
трескотней, - я все думала об отце, о неожиданном его решении. Я знала его
добрым, меланхоличным, замкнутым.  Он  казался  всегда  готовым  со  всеми
согласиться. Ни единого шагу в жизни не сделал без  маминого  ведома,  без
маминого согласия. Мне бывало по-детски - по-глупому! - обидно,  что  отец
какой-то незаметный, что нельзя похвастать его силой или знаменитостью...
   Галя, выпучив глаза и громко дыша, четыре раза подтянулась на  шведской
стенке, а Лиза крутила на себе обруч, они показывали все, что  умели,  без
утайки, и ревниво воспринимали мои похвалы.
   - А я умею лучше! - кричала то одна, то другая.
   Толстенькие, шумные, они были переполнены энергией  доверху,  по  самые
банты.
   Близняшки тянули меня танцевать,  но  что-то  не  хотелось.  Я  села  к
пианино и заиграла "Половецкие пляски", и это было как раз то,  что  нужно
моим дорогим сестричкам. Они затопотали, завизжали - дело пошло.
   Вдруг я услышала:
   - О, Заостровцевы - в полном сборе!
   Обернулась и увидела отца. Честное слово, я не сразу его узнала - таким
помолодевшим он мне показался.
   Отец, широко улыбаясь, пошел ко мне, я кинулась к нему, мы обнялись.  И
в голосе его звучали незнакомые мне бодрые нотки:
   - Рад, рад. Давно не видел. Похорошела! -  И  -  близняшкам,  прыгавшим
вокруг нас: - Угомонитесь, стрекозы!
   Мы сели. Отец стал расспрашивать, что и как у  меня,  и  о  Лавровском,
конечно. А когда я упомянула, что опыт был  не  остановлен  вовремя,  отец
покивал, наморщив лоб, и сказал:
   - Понятно. Вовремя останавливаются  те,  кто  идут  вторыми.  А  первые
действуют на ощупь...
   - А что нового у тебя? - спросила я.
   - У меня все в порядке, - ответил он и  встал.  -  Я  зверски  голоден.
Пойдем поможем маме накрыть на стол.
   Идя за  ним  на  кухню,  я  подумала,  что  поторопилась,  обещав  маме
отговорить отца от опасной затеи. Он был _новый_,  распрямившийся,  что-то
для себя решивший. Ну, а раз так...
   Разве не сказала мама, что человек волен распоряжаться своей жизнью?



        6. НЕЗАКОННАЯ ПЛАНЕТА

   Заостровцев сидел в каюте Роджера Чейса, второго пилота,  за  шахматной
доской. Партия подходила к концу, эндшпиль был равный, но он  ясно  видел:
если удастся за три хода перевести коня на d6, то Чейс не сможет  защитить
пешки и проиграет партию. Только Заостровцев взялся за коня, как  раздался
толчок  -  это  к  кораблю  пристыковалась  десантная  лодка.  Заостровцев
поставил коня на место и взглянул на противника:
   - Предлагаю ничью.
   Чейс провел ладонью по бритому  черепу  со  шрамом  над  левым  виском,
прохрипел:
   - Давайте доиграем.
   - Там опять что-то случилось с роботом, - сказал Заостровцев,  -  пойду
посмотрю, чем можно помочь. Так ничья?
   - Ладно.
   В кольцевом коридоре Заостровцев встретил Баркли  и  Короткова,  только
что вернувшихся с Плутона. Баркли подмигнул ему и бросил на ходу:
   - Ми прилетел с хорошим новость.
   - С какой? - спросил Заостровцев, остановившись.
   - Потом, потом, - сказал Коротков у двери  своей  каюты.  -  За  обедом
расскажу.
   В грузовом отсеке восьмерка роботов, неуклюже маневрируя в невесомости,
подскакивая и опускаясь, разбирала кабели, становилась на зарядку. Девятый
робот стоял или, точнее, висел неподвижно. Грегори Станко кивнул вошедшему
в отсек Заостровцеву, развел  руками  и  закатил  глаза,  показывая  таким
образом, что робот приказал долго жить. Драммонд разжал тонкие губы:
   - Прекратите паясничать, Станко.
   Они были в белых десантных скафандрах  со  знаком  экспедиции  в  синем
круге на груди PL-3. Только шлемы откинули.
   - Так что случилось, Драммонд? - спросил Заостровцев, подплыв к геологу
и глядя на "бездыханного" робота.
   - Что случилось?  -  Драммонд  обратил  к  Заостровцеву  сухое  лицо  с
голубыми холодными глазами. - А  то  и  случилось,  что  здесь  невозможно
работать. Они разрядили блок загрузки памяти.
   Это было худо. И непонятно.
   Вот что было непонятно. С первого же  дня  высадки  Баркли  и  Коротков
работали в районе тау-станции, в самой, что называется,  гуще  аборигенов.
Контакта пока не получалось, но и помех им никаких  не  чинили.  Плутоняне
будто не замечали землян, хотя не заметить  их  белые  скафандры  и  яркие
цветные кинофильмы было, конечно, невозможно. Но когда высадился  Драммонд
с группой самоходных  автоматов,  он  сразу  ощутил  пристальное  внимание
плутонян. Высадился он на местности, перспективной  по  данным  предыдущих
фотос®емок, - это было пустынное, иссеченное трещинами плато километрах  в
двадцати к  югу  от  тау-станции.  Автоматы,  рассыпавшись  цепью,  начали
выполнять программу. Программа была  обычного  исследовательского  типа  -
измерения температуры, радиации, магнитного поля и прочих параметров, но с
одним существенным отличием: она не предусматривала взятия проб.  Планета,
при  всей  видимой  пустынности,  была  населенной.  Нечеловеческий  облик
аборигенов, их очевидная некоммуникабельность  отнюдь  не  заслоняли  того
факта, что тут существует _разумная_ жизнь. И  следовательно,  исключались
любые присвоения, в том числе и пробы грунта, которые могли быть расценены
чужим разумом как посягательство на  собственность.  Вот  почему  бурение,
взятие кернов вообще  не  планировалось.  В  программу  входило  глубинное
интроскопирование:  в  грунт  посылались  сигналы,  по-разному  отражаемые
разными  породами  на  разных   глубинах.   Запись   отраженных   сигналов
автоматически  передавалась   на   пульт   управления,   оборудованный   в
специальном вездеходе.
   И так оно и шло в первый день у Драммонда. Автоматы  выстроились  цепью
на угрюмом плато. Повертывая круглые головы, сделанные из морозоустойчивых
сплавов, шевеля "руками"-волноводами,  они  медленно  ползли,  просвечивая
грунт. И так же медленно ползли перед Драммондом на  пульте,  расчерченном
координатной сеткой, цифры взятых глубин и пестрые  полосы  интрограмм  от
всех десяти автоматов. Запись шла беспрерывно, и Драммонду  не  надо  было
сверяться с таблицами - настолько отчетливы были условные цвета ванадия на
интрограммах. Таких массивных залеганий редких металлов не видывал ни один
геолог.
   Начало было хорошее. Драммонд  радовался.  А  когда  он  радовался,  он
испытывал  потребность  в  общении,  без  которого  вообще-то  вполне  мог
обходиться все остальное  время.  Он  вызвал  Грегори  Станко,  снимавшего
аборигенов у тау-станции, и попросил поскорее приехать, чтобы  запечатлеть
на пленке великолепную работу автоматов.
   Кинув случайный взгляд в  бортовой  иллюминатор,  Драммонд  увидел  три
карликовые мохнатые фигуры. Аборигены стояли на пределе прожекторных лучей
вездехода, за ними лежали их вытянутые тени, и было похоже, что они  давно
уже наблюдают за медленным шествием роботов.
   "Ладно, пусть глазеют", - подумал Драммонд,  возвращаясь  к  прекрасным
полосам интрограмм. Автоматы приближались  к  границе  квадрата  на  карте
сегодняшних работ. Рука Драммонда  легла  на  верньер  передатчика,  чтобы
послать сигнал поворота влево, но тут он, опять  взглянув  в  иллюминатор,
увидел в дальнем прожекторном свете странную картину. Аборигенов было  уже
не трое, а шестеро. Длинными прыжками они устремились к ближайшему роботу.
Тот, конечно, видел приближающиеся фигуры и  немедленно  послал  на  пульт
сигнал опасности. Нельзя сказать, чтобы Драммонд  очень  встревожился:  он
хорошо знал, как защищены автоматы. Их броня  выдерживала  температуры  от
абсолютного нуля до нескольких тысяч градусов по Цельсию.
   Плутоняне налетели на робота и принялись тыкать в него палками,  а  тот
повертывался то в одну, то в  другую  сторону  -  ни  дать  ни  взять  как
прохожий, отбивающийся от стаи собак. Это Грегори потом  так  рассказывал.
Он как раз под®ехал в своем вездеходе и успел снять атаку.
   Из палок, которые аборигены наставляли на робота, били голубые  молнии.
"Да нет, - подумал Драммонд, - ни черта  они  не  сделают,  наши  автоматы
выдерживают  любые  температуры".  Но  вдруг  робот  дернулся   и   застыл
безжизненно. Драммонд погнал вездеход  к  месту  "побоища",  там  шестерка
плутонян устремилась ко второму автомату. "Ну нет, - подумал Драммонд, дав
полную  скорость  и  выезжая  им  наперерез,  -  не  позволю  вам,   твари
мохнатые..." Он развернул вездеход, и шестерка  остановилась,  щуря  узкие
глаза от света  прожекторов.  Так  они  стояли  с  полминуты,  потом  враз
повернулись и умчались прочь.
   Странно было смотреть на эту сцену, когда  по  возвращении  на  корабль
Грегори прокрутил пленку. Почему они набросились на  робота?  Одно  только
ясно: аборигены вооружены не палками, а мощнейшими разрядниками, и один из
тычков разрядника угодил  в  датчик  напряжения.  Лишившись  энергозаряда,
робот остановился, и пришлось затаскивать его в вездеход, а потом, уже  на
корабле,  выяснилось,  что  он  нуждается  не  только  в   зарядке:   были
повреждены, замкнуты накоротко несколько каналов. С  помощью  бортинженера
Заостровцева Драммонд заменил испорченные блоки запасными,  привел  робота
"в чувство".
   Прошла долгая Плутонова  ночь,  над  плато  поднялась  крупная  звезда,
именуемая Солнцем. Ее слабый свет  заиграл  на  металлических  сочленениях
девяти роботов. Десятый,  пострадавший,  остался  на  корабле  заряжаться.
Второй день десанта благополучно подходил к концу.  В  рубке  корабля,  на
командном пункте экспедиции Морозов, дав десантникам сигнал  возвращаться,
уже готовился  закрывать  вахту,  а  Чейс,  хлебнув  из  неизменной  фляги
ямайского рому, позвал Заостровцева играть в шахматы.  И  тут-то  Драммонд
доложил: опять нападение! Еще один робот выведен из строя...
   Теперь   Заостровцев   стоял   рядом   с   геологом,   выслушивал   его
сдержанно-раздраженную речь и думал о том, что дело плохо. Разрядить  блок
загрузки памяти - это  значило  превратить  автомат  в  бесполезную  груду
металла. В корабельных условиях не удастся восстановить его  программу.  И
если  каждый  день  плутоняне  будут  выводить  из  строя   автоматы,   то
геологическую разведку придется свернуть. Все, кажется,  предусмотрели  на
Земле при подготовке  экспедиции,  а  вот  это  не  предвидели,  не  могли
предвидеть - разрядники огромной мощности в руках аборигенов.
   - Надо что-то с ними делать, - сказал  Драммонд.  -  Эти  ахондропласты
перебьют всех роботов. Обуздать их надо.
   - Обуздать, обуздать, - сказал третий пилот  Олег  Черных,  заглянув  в
отсек. - Братьям, во мрак погруженным, откажем ли в светоче жизни?
   - Ты о чем, Олег? - спросил Грегори.
   - Я о том, что начальник экспедиции просит всех пройти в рубку.


   В дневные  часы,  когда  экспедиционная  группа  работала  на  Плутоне,
Морозов почти не покидал рубки, - только при заходе  корабля  в  радиотень
позволял себе вылезти из кресла,  поесть,  размяться  на  снарядах.  Более
всего заботила его группа Баркли - Короткова, работавшая близ тау-станции,
в главном районе скопления  плутонян.  Но  там,  на  удивление,  все  было
спокойно. Баркли изучал процесс строительства Дерева.  Коротков  занимался
биологическими исследованиями, крутил фильмы. Зрителей, впрочем, не  было,
а если и останавливался перед экраном, хоть на миг, кто-нибудь из прохожих
аборигенов, его  тотчас  отгонял  прочь  "жезлоносец".  Так  они  называли
плутонян, вооруженных разрядниками, - "жезлоносцы".
   _Видимой_ враждебности аборигены не выказывали. Тем  удивительнее  было
то, что они нападали  на  роботов  в  пустынной  местности,  где  работала
геологическая разведка.
   Не прекратить ли ее? - думал Морозов, сидя в своем кресле. В рубке было
полутемно,  только  ярко  светились  глазастые   приборы   да   горели   в
иллюминаторах фонарики звезд. Ведь они разумные, продолжал он  размышлять,
и не могут не понимать, что мы, хоть  и  незваные,  но  пришли  с  добрыми
намерениями. Впрочем, нельзя судить по земным критериям: наши  действия  и
намерения могут быть так же непонятны им, как недоступен нашему  пониманию
чужой разум... Но почему недоступен? Разве не  универсально,  не  всеобщно
свойство разума - именно стремление к _пониманию_?..
   В рубку входили один за другим  участники  экспедиции.  Драммонд  вплыл
ногами вперед, Морозов поймал его за башмак и подтянул книзу.
   - Почему вы не включаете искусственную  тяжесть?  -  сдержанно  спросил
геолог.
   - Приходится экономить энергию. - Морозов жестом пригласил садиться.  -
Ну, так что у вас стряслось?
   - Я уже доложил вам, сэр. Они опять напали на автоматы и один вывели из
строя. Сегодня этих мохнатых было около дюжины. К сожалению,  я  не  успел
под®ехать, чтобы воспрепятствовать им. Должен  добавить,  что  Станко  был
поблизости, но не принял никаких мер.
   Драммонд поджал губы, давая понять, что высказался до конца.
   - Какие меры  я  должен  был,  по-вашему,  принять?  -  Грегори  Станко
повернул круглое лицо к геологу.
   - Вы должны были загородить им дорогу.
   - Это  смешно,  Драммонд.  Они  бы  обтекли  мою  машину  и  все  ра