урс доллара до  "сентябрьского
вердикта". Ребята говорят  -  шестьдесят  семь  рублей,  а  я  помню,  что
семьдесят четыре.
   - Семьдесят два, - уточнил  я.  В  свое  время  "сентябрьский  вердикт"
Федерального собрания, упразднивший пост  президента  федерации  и  сильно
изменивший конституцию, привел к власти левую оппозицию. Были  остановлены
реформы и взят так называемый ННК - "новый национальный курс". Ожидали  от
него  скорого  улучшения  жизни.  Увы,  этого   не   произошло.   Менялись
правительства, формируемые парламентским большинством, и  каждое  обещало,
обещало... Вот уже и столетняя годовщина октябрьской революции  наступает,
а обещанного процветания все нет и нет.
   - Можете полюбоваться на первого секретаря КПРФ  Анциферова,  -  кивнул
Сорочкин на раскрытое окно. - Ровно в полпятого  он  после  сытного  обеда
выходит на балкон переваривать пищу.
   Я выглянул в окно. В доме напротив, на втором этаже, на балконе,  сидел
в соломенном кресле миниатюрный человечек с лысой остроконечной головкой.
   - Какой маленький, - сказал я. - Прямо недомерок.
   - Зато страшно деятельный, - добавил Сорочкин.
   На балконе появился полный человек в желтой, словно  надутой  куртке  и
зеленых спортивных штанах. Ветер шевелил его темные волосы. Он  стал  так,
что мы видели его спину и мощный загривок.
   - Сиракузов, - узнал его Сорочкин. - Специалист по штроблению  стен,  а
по совместительству председатель "Трудового Приморска".  У  него  батальон
крикливых старух, и сам он ужасно речист - орет в мегафон, науськивает  на
евреев и демократов.
   - Что такое штробление стен? - спросил я.
   - Черт его знает... Кажется, он получает указания у Анциферова. Судя по
всему, будет сегодня большой шум. -  Сорочкин  снял  трубку  тренькнувшего
телефона и некоторое время молча слушал. - А милиции  нигде  не  видно?  -
спросил он. - Ну, ясно. Кто из наших фотографов здесь?  Котелков?  Скажите
ему, пусть готовится, поедет со мной.
   Положив трубку, Валя обвел нас помрачневшим взглядом.
   - Кажется, началось, - констатировал он.  -  Двадцать  минут  назад  из
морского училища вышла колонна курсантов. Куда  идут  -  пока  неясно,  но
похоже, что по направлению к  Устьинским  казармам.  Поедете  со  мной?  -
спросил он меня.
   Я кивнул.


   Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не  больше.  Давно  высохла
(или ушла под землю) речка,  в  устье  которой  и  было  заложено  мрачное
кроваво-красное здание. А  оно  стоит,  приземистое,  словно  придавленное
воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход
в казарму.
   Когда мы под®ехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или
три взвода молодых солдат.
   - С утра до вечера  у  них  строевая  подготовка,  -  сказал  Сорочкин,
остановив  машину  напротив  казарм,  возле  решетки  -   тут   начиналось
ограждение морского порта. - Пока все спокойно, - добавил он, закуривая.
   -  Валя,  -  попросил  я,  -  пока  есть  время,  давайте  с®ездим   на
судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?
   - Недалеко. - Сорочкин подумал с полминуты,  потом  выбросил  окурок  в
окошко и решительно заявил: - Поехали.
   - Знаешь что? - сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой
черной бороде. - Под®едем со  стороны  Собачьего  переулка,  оттуда  лучше
крейсер снимать. Эффектнее.
   Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин
и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.
   - Ага, мукомолы  и  хлебопеки  идут,  -  прокомментировал  Сорочкин.  -
Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, - добавил он, помолчав немного, -
нормальным людям, имеющим  прилично  оплачиваемую  работу,  совершенно  не
нужно возвращаться в "развитой социализм".
   Несколько дюжих парней  возглавляли  шествие.  Один  из  них,  рыжеусый
толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

   Сидит козел на меже,
   Дивуется бороде...

   Нестройный хор подхватил:

   Гей, борода!

   Рыжеусый повел дальше:

   А чья ж это борода,
   Вся медом улита,
   Белым шелком увита?

   И опять хор:

   Гей, борода!

   Я спросил:
   - Будет драка, Валя?
   - Если курсанты полезут в этот... цейхгауз... ну, в арсенал за оружием,
то, наверное, будет, - ответил Сорочкин. - А вот милиции что-то не видно.
   Я рассказал  о  своем  разговоре  с  "нашим  Ибаньесом"  и  полковником
Недбайловым - как они осмеяли "заговор".
   - Этот Недбайлов, - внес ясность Сорочкин, - работает под  грубоватого,
но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.
   Мы свернули в  тенистый  переулок,  почему-то  прозванный  Собачьим,  и
вскоре в®ехали в порт,  на  территорию  судостроительного  завода.  К  нам
неспешно направился пожилой  мрачнолицый  охранник  со  старым  ружьем  на
ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.
   - Из газеты? - просипел охранник. - Давай, давай  напиши,  как  его  от
стенки ташшат.
   - Ты о чем? - насторожился Сорочкин, но в следующий миг,  не  дожидаясь
ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.
   Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха - и замерли.
   Громадный корпус недостроенного крейсера, словно  веснушками,  покрытый
рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории -  да
не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к
носу  и  корме,  медленно  отодвигался  от  заводской  -  так   называемой
достроечной - стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий
морской  офицер  в  мегафон  отдавал  команды.  Несколько  матросов   (или
курсантов?) возились на крыльях мостика.  А  по  стенке  беспокойно  бегал
взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете - он грозил офицеру  кулаком
и орал, срывая голос:
   - Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить  будут,
когда корабль потонет!
   Котелков щелкал затвором - такие снимки!
   А я думал  себе:  "Братеев,  опять  Братеев!  То  он  Настю  в  постель
затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает". Мне захотелось убить этого
наглого офицера.
   - А где тут телефон, служивый? - спросил Сорочкин у охранника.
   Головань назначил митинг  на  шесть  часов.  Он  без  митингов  не  мог
обходиться:  геополитика,  бушевавшая   в   его   государственном   мозгу,
непременно требовала выхода. Тем более - в своем избирательном округе. Тут
еще  было  дело  большой  важности  -  крейсер  "Дмитрий  Пожарский".  Уже
несколько лет Головань в парламенте и  правительстве  затевал  скандальные
дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку
о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался  и  к  населению  с
предложением "пустить шапку по кругу". Население,  однако,  не  торопилось
отваливать деньги на крейсер: другие  заботы  жизни  -  о  хлебе  насущном
прежде всего - сдерживали патриотической порыв.
   Ровно в шесть машина с Голованем в®ехала на  площадь,  сохранившую  при
всех постсоветских режимах  имя  Ленина.  В  сопровождении  телохранителей
Головань поднялся на трибуну.  Из  других  машин  взошли  на  трибуну  наш
Ибаньес и прочие отцы города.
   Народ собирался, не сказать,  чтобы  уж  очень  активно.  Расположились
вокруг трибуны профессиональные  зеваки,  не  пропускавшие  ни  солнечного
затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом,  ни  стихийной  собачьей
случки. Заявился на площадь взвод старух во главе  с  мастером  штробления
стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: "Мы  кузнецы,
и дух наш молод!  Куем  мы  счастия  ключи!  Вздымайся  выше,  наш  тяжкий
молот..." Подтягивались мукомолы - но не  все,  большая  часть  оставалась
близ Устьинских казарм, в трех  кварталах  от  площади  Ленина  -  на  тот
случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.
   Была тут и известная в городе Хана Пугач -  маленькая,  толстенькая,  с
плаксивым   выражением   некогда   миловидного   лица.   Всхлипывая,   она
рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе  эту  историю
знали.
   - У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему
не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление.  Какое
постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они  говорят,  получите
деньги обратно. Зачем обратно, вот  же  вам  живая  виза...  Они  говорят:
постановление...
   - Да, да, - кивали окружающие. - Как раз вышло постановление, и вас  не
пустили... такое безобразие...
   - Я к нему! - Хана Пугач указала  пальчиком  на  Голованя,  надувавшего
щеки на трибуне. - Слушай, помоги, что же это  такое?  А  он  знаете,  что
ответил?  Правильное,   говорит,   постановление.   Нельзя,   чтоб   народ
разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.
   Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:
   - Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со
мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши
наказы.   Двери   моего   московского   кабинета   всегда   открыты    для
земляков-приморцев...
   Затем Головань оседлал любимого мустанга - геополитику. Мелькали страны
- Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов
России "бедный брат Вениамин, кровиночка...".
   - Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от  общей
жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот... нельзя  жалеть  деньги
на поддержание боеготовности...
   Мы под®ехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из  машины
и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:
   - Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?
   - За хурму поговорим потом. А сейчас - за крейсер. Вы хорошо знаете,  я
всегда отстаивал достройку крейсера.  Я  и  сейчас  придерживаюсь  этой...
этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с
реальным положением. Государственный кошелек казны - пустой. Так не  лучше
ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить  его  тут  гнить  без
всякой надежды...
   Я толкнул Сорочкина в плечо:
   - Слышите, Валя? Головань изменил позицию.
   - Главный редактор  мне  сказал  по  телефону,  что  к  Голованю  вошел
какой-то человек с чемоданчиком в руке...
   Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним,  но  нас  обоих
опередил Шуршалов, которого мы привезли  из  порта.  Он  лез,  расталкивая
людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им,
как флагом, заорал дурным голосом:
   - Эй, начальство! Пока вы тут шлепаете языком, крейсер увели!
   - Как увели? Кто увел? - перегнулись через перила отцы города.
   - Товарищ! - крикнул Головань. -  За  безответственное  распространение
слухов вы будете привлечены...
   - Да заткнись ты, трепач! - Шуршалов нервно дернул ногой. - Два буксира
тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!


   Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе.  Отцы  города  и
Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам - видимо, мчаться в
порт, - но тут раздался оглушительный выкрик:
   - "Комары" окружают Устьинские казармы!
   Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились  и  другие
горожане. Один из  них  тащил  плакат  "Свободу  Сундушникову!".  Старушки
Сиракузова развернули полотнище "Трудовой Приморск" и с песней "Мы  в  бой
поедем на машинах и пулемет с собой возьмем..." двинулись следом.
   Отправились и мы  Сорочкиным.  Машину  он  припарковал  на  полукруглой
площади напротив гостиницы "Приморская". На плацу перед казармами сошлись,
что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках  и  курсанты  в  синих
фланелевках  и  синих  воротниках.  На  подножке  джипа  стоял  коренастый
контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую  голову,  и  кричал
отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:
   - Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг!  В  наших
общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не  мешайте  нам!
Разойдись!
   В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали:
   - Долой! Уведи своих "комаров"! Не нужна нам советская власть!
   - Мы будем вынуждены применить оружие! - грозил Комаровский.
   - А мы не позволим его взять!
   Тут в спор вмешался тощий и длинный подполковник  -  командир  местного
полка. Стоя у парадного входа в казармы, он крикнул в мегафон:
   - Внимание! Я звонил в округ и получил приказ:  к  арсеналу  никого  не
подпускать!
   - Диего Карлос! - воззвал к нему Комаровский.  -  Как  же  так?  А  наш
уговор? А патриотический долг?
   - Я получил приказ, - повторил командир полка.
   Из джипа высунулся маленький человечек в  черной  шляпе  на  макушке  и
выкрикнул тонким голосом:
   - Мы тебя научим, Диего Карлос, чьи приказы исполнять!
   - Это Анциферов? -  спросил  я  у  Сорочкина.  Тот  кивнул,  напряженно
вглядываясь в джип.
   - Ну, так я и думал, - сказал он. - Вон, - указал он на заднее  сиденье
джипа за полутемным окошком. - Он с ними заодно.
   - Кто?
   -  Недбайлов,  вон  его  рожа.  Велел,  значит,  милиции  сидеть  и  не
вмешиваться. Плохо дело, Лопе де Вега.
   - Когда мы полностью возьмем власть, -  голос  Анциферова  взлетел  еще
выше, переходя на визг, - то будем тебя судить, Диего Карлос!
   Подполковник, бледный, повторил в мегафон:
   - Не имею пра... права не выполнить приказ.
   На визг Анциферова вдруг примчались  две  бродячие  собаки.  Рыча,  они
бросились на маленького человечка, один пес цапнул-таки его за штанину.
   - Пшел, пшел, - завопил  Анциферов,  падая  в  глубину  джипа,  оставив
изрядный кусок брюк в зубах  зверя.  -  Николай  Ермолаич,  -  воззвал  он
истерическим голосом к Комаровскому, - хватит уговаривать! Начинай!
   - Ребята! - взревел контр-адмирал. - Вперед! Действовать по плану!
   "Комары" несколькими группами  бросились  к  четырем  или  пяти  дверям
длинного здания казармы. Завязались схватки с солдатами полка, защищавшими
входы, но куда там было тщедушным, плохо кормленным мальчикам в  камуфляже
перед здоровяками курсантами. Охранников,  с  разбитыми  в  кровь  лицами,
отшвыривали от дверей и врывались внутрь.
   Однако и мукомолы-хлебопеки не дремали. Матерясь, размахивая  скалками,
они бросались на "комаров", загораживая входы своими сытыми телами.
   Драки у дверей были жестокие. Но что происходило внутри?  Ведь  там,  в
левом крыле казармы, находился арсенал. Там шла главная битва.
   Оттуда-то, из левого крыла,  и  грохнули  первые  выстрелы  -  короткие
автоматные очереди.
   - Ну, теперь пошло не на жизнь, а  на  смерть,  -  сказал  Сорочкин.  -
Дорвались до оружия, засранцы.


   С  моря  на  город  повалили  тучи,  застя  заходящее  солнце.   Быстро
смеркалось.  С  наступлением  неясного,  черт  знает  кому  принадлежащего
вечера, Приморск притих.
   Группы вооруженных курсантов выходили из Устьинских казарм  и,  видимо,
действуя по плану, растекались  патрулями  по  городу.  Но  вооружились  и
мукомолы. То тут, то там вспыхивали перестрелки. Стоя, с колена и лежа  на
мостовой,  строчили  друг  в  друга.  Проносились  слухи:  двое   убиты...
шестеро... И пошла молва, что командир полка,  подполковник  Диего  Карлос
Малышев застрелился.
   Трассирующие пули  цветными  строчками  прошили  вечернее  пространство
города.
   Перебежками, опасаясь нарваться на шальные  пули,  мы  с  Сорочкиным  и
фотографом пробирались в порт. Из-за угла  показалась  процессия  из  трех
машин.  В  первой  мы  разглядели  испуганное  толстенькое  лицо   "нашего
Ибаньеса". Из окошка второй машины, грозно насупясь, смотрел Головань.
   Из сквера вслед автомобилям ударили автоматы. Черт знает, кто  стрелял.
Водители газанули, процессия умчалась.
   Мы переждали немного и снова кинулись к порту. В Собачьем переулке было
тихо. Хорошо бы улечься тут, в тенистой прохладе, и не высовываться,  пока
не закончится в городе революция (Вторая Октябрьская,  так  ее,  наверное,
назовут). Однако престиж столичной  газеты  перед  провинциальной  кое-что
значил для меня. Пригнувшись, я бежал за неугомонным Сорочкиным.
   Мы проскочили  раскрытые  ворота  порта,  перед  нами  возникли  тускло
освещенные причалы с портальным  краном  и  двумя  портовыми  катерами,  и
там-то, близ стоянки  катеров,  шел  бой.  Мигало  пламя,  били  автоматы,
доносились невнятные выкрики.
   Фотограф Котелков, пригнувшись, как бы крадучись, направился к  причалу
с катерами. За ним двинулся Сорочкин, и  мне  ничего  не  оставалось,  как
последовать за ними.
   Ах, не нужно было лезть туда! Чей-то  автомат  послал  в  нашу  сторону
трассирующую красными огоньками очередь. Сорочкин охнул и упал навзничь. Я
подполз к нему, затормошил:
   - Валя! Валя! Ты жив?
   Сорочкин посмотрел на меня и вдруг издал короткий смешок.
   - Они приняли мой китель за куртку мукомола, - сказал  он,  разглядывая
дымящиеся дырки в своей груди. - Спасибо Давтяну, дал мне бронежилет. А вы
как?
   В меня и фотографа пули не попали, а  вот  в  мою  сумку,  свисавшую  с
плеча, все-таки угодили, пробив три  дырки.  Жаль,  такая  сумка  хорошая,
австрийская.
   Мы лежали там, где нас застиг огонь.
   А у причала стрельба умолкла,  донеслась  яростная  матерная  фраза,  а
потом:
   - Сказано тебе, не лезь на катер. Нельзя!
   - Я главный строитель, - услыхали мы знакомый настырный голос, - и несу
ответственность за крейсер. Если он потонет...
   - Иван Евтропыч, - вмешался кто-то третий, - вы  отойдите  в  сторонку,
очень прошу. Вы ж мешаете нам взять катера.
   - Хрен возьмете! - заорали с катеров. - Чешите  отсюда  и  раскатывайте
свое тесто! Не то мы так вас раскатаем, что тоньше лаваша станете!
   - Х-ха-ха-ха! - раздался смех. - Тоньше лаваша!
   Стрельба возобновилась. И тут где-то поблизости отчаянный голос пропел:

   А чья ж это борода,
   Белым шелком увита?

   И хор грубых голосов в ответ:

   Гей, борода!

   Из-за  угла  цеха  высыпала  большая  группа  мукомолов.  Сразу  оценив
обстановку,  они  перебежками  устремились  на  помощь  своим.  С  катеров
строчили автоматы, но скоро замолчали. То ли рожки у них опустели,  то  ли
"комары" смекнули, что силы очень уж не равны.
   Мы встали, отряхнулись и  пошли  на  причал.  В  скудном  свете  фонаря
увидели четыре распростертых на асфальте тела. Среди них лежал,  разбросав
охочие до работы руки,  Иван  Евтропович  Шуршалов.  Так  и  не  закончил,
бедолага, дело своей жизни - не достроил авианосец, долженствовавший стать
флагманом флота России.
   Убитых укрывали брезентом.
   На одном из двух катеров выпустили запертого в своей каюте командира  -
молодого   черноусого   мичмана.    Он    поносил    последними    словами
мальчишек-курсантов, никак не мог успокоиться. Кто-то из мукомолов  поднес
ему флягу, мичман отхлебнул, вытер усы и сказал уже поспокойней:
   - А я-то, дурак, сперва подумал, что у них концерт самодеятельности. На
катер их пустил. Тьфу, тоже мне - революционные матросы!
   Разоруженные курсанты жались на баке катера, нервно курили.
   - А нам  что?  -  наперебой  выкрикивали  "комары".  -  Что  начальство
прикажет... С первого курса в голову  вкручивали:  советскую  власть  надо
обратно... День икс настанет, и пойдем... Вот и  пошли...  Да  в  говно  и
влипли...


   Мы вышли из ворот порта. Сорочкин и Котелков торопились  в  редакцию  -
дать исторический репортаж. А я - мне только бы добраться до  гостиничного
номера и повалиться на постель. От всего, что я  видел  и  пережил,  устал
безмерно.
   - Такие дела, Лопе де Вега, - сказал Сорочкин. - Слыхали? День  икс!  -
Он ощупал дырки  на  своем  кителе.  -  Ужасно  неприятно,  когда  в  тебя
стреляют. Хоть и в бронежилете, но эти толчки...
   - Вы уверены, Валя, что на крейсер не подвезут снаряды? - спросил я.
   - Все пла