Евгений Войскунский. Командировка

   -----------------------------------------------------------------------
   С сайта журнала "Если".
   -----------------------------------------------------------------------


   Я сидел за компьютером, сочиняя  отчет  о  вчерашней  пресс-конференции
Кимвалова.  Пресс-конференция   была   скучнейшая   (все   понимали,   что
предложенный  Кимваловым  новый  налог  на  развитие  культуры  -   пустая
фантазия), но если ты работаешь в отделе информации "Большой  газеты",  то
изволь писать этот отчет, причем писать  так,  чтобы  те,  кто  будет  его
читать, хотя  бы  не  испытывали  отвращения  к  печатному  слову.  Взять,
например, и  вписать  как  бы  между  прочим:  "А  костюмчик  на  товарище
Кимвалове, невзирая  на  скудные  средства  культуры,  тянул  долларов  на
триста".
   -  Дима,  -  заглянула  в  комнату  розоволицая   секретарша   главного
редактора, - быстренько к шефу.
   Ну, быстренько - это пусть шеф бегает, если хочет. Я не заяц.  Сохраняя
достоинство, я неспешно прошел по  коридору,  перекидываясь  словечками  с
коллегами, вышедшими из своих отделов покурить.
   Вошел в кабинет главного. Над  ним,  над  его  гладкой,  отполированной
временем лысиной, висел плакат: "Входи смело, но не вздумай трепаться".
   - Рассохин, - сказал главный, - вот пришло письмо из  Приморска.  Хотят
втихую продать "Пожарского".
   - "Пожарского"? - переспросил я. - А, этот крейсер  недостроенный...  А
кому продать?
   - А черт их знает. Не то Чили, не то Перу.
   Ух ты! В моих  мыслях  понеслись  коричневолицые  гаучо  в  широкополых
шляпах, размахивая лассо. Уж  так  устроена  моя  голова,  что  ассоциации
возникают мгновенно. Впрочем, осадил я себя,  гаучо  -  не  в  Перу,  а  в
Аргентине. Да и на кой ляд им, гаучо, крейсер в пампасах?
   - Надо откликнуться, - продолжал шеф. -  В  главкомате  военно-морского
флота  уклоняются  от  ответа  на  прямой  вопрос.   Так   вот:   оформляй
командировку и лети в Приморск.
   Совсем некстати была эта командировка. Как раз на сегодняшний  вечер  я
назначил решительное об®яснение с Настей Перепелкиной (Ракитиной, как  она
подписывает свои кино- и телеобозрения). Уж я ей все выскажу - больше года
она мне морочит голову. Видите ли, я моложе на целых семь лет, ах, ах!  Ну
и что, если на каких-то шесть с половиной лет я моложе? Это  нисколько  не
заметно. У меня усы отпущены (недавно) и рост сто восемьдесят, а то, что у
меня "наивное выражение", Настя просто придумала, чтобы подразнить меня. А
вот она в своей короткой джинсовой юбочке, с копной рыжих волос,  пущенных
по спине, никак не выглядит  на  свои  тридцать  два.  Напускает  на  себя
многоопытность, а всего-то и есть у нее опыт неудачного замужества - ну  и
что? Почти все молодые женщины теперь разведены. Такая у  нас  сумасшедшая
жизнь, ничего устойчивого, под ногами как бы одни зыбучие пески.  Вам  так
не кажется?  Прежде  чем  идти  в  канцелярию  выправлять  командировочное
удостоверение, я заглянул в отдел культуры. Все ихние бабы были на месте -
сидели в клубах табачного дыма.
   - Мадемуазель Ракитина, - позвал я, - выйдите на минутку.
   Настя вышла с сигаретой меж пальцев и уставила на меня  свои  серые,  в
черных ободках ресниц, глаза.
   - Плохая новость, - сказал я, взяв ее за руку  и  подведя  к  фикусу  в
деревянной кадке. - Я улетаю в Приморск.
   - В Приморск? - В ее глазах мелькнуло удивление. - А зачем?
   - Там возня вокруг недостроенного крейсера.
   - Слышала. Сегодня сообщили, что туда вылетает Головань.
   - Шут с ним. А плохо то, что мы расстаемся не меньше чем на неделю. Нам
надо серьезно поговорить.
   - Ну, неделя - это немного, - улыбнулась Настя и сунула сигарету в свой
красивый, подведенный лиловой помадой рот. - Прилетишь, Димочка,  тогда  и
поговорим.
   В  самолете  я  повнимательнее  прочитал  письмо,  выдернувшее  меня  в
командировку.  Писал  некто  Валентин  Сорочкин,   журналист   из   газеты
"Приморское слово". За высокопарными фразами  о  России,  великой  морской
державе  и  все  такое,  стояла  простая  по   нынешним   временам   вещь:
недостроенный авианосец "Дмитрий Пожарский" по причине  пустой  казны  уже
одиннадцатый год стоит у заводской  стенки  и  тихо  гниет.  Администрация
Приморска во главе с мэром Родриго Ибаньесом Сидоренко  вознамерилась  его
продать,  с  каковой   целью   вступила   в   переговоры   с   главкоматом
военно-морского флота, а также - по сведениям из неофициального  источника
- с некоей латиноамериканской страной, возможно,  Чили,  возжелавшей  оный
крейсер  купить.  Разумеется,  администрация   Приморска   понимает,   что
вырученные деньги уйдут в федеральную казну, но на какую-то их толику  все
же возлагает надежды. Пусть хоть немного,  но  лучше,  чем  ничего,  а  то
судостроительный завод простаивает, et cetera, et cetera, дальше мне  было
неинтересно, хотя писал этот Сорочкин  весьма  дельно,  правда,  несколько
витиевато - типичный провинциальный журналист.
   Меня позабавило имя приморского мэра  -  Родриго  Ибаньес.  Вспомнились
латиноамериканские сериалы, бесконечно крутившиеся на телевидении  в  годы
моего детства, - уж не они ли виноваты  в  том,  что  новорожденным  стали
давать имена героев этих фильмов? Ну да, а  теперь  они  подросли,  заняли
административные и иные должности в государстве Российском,  всегда  чутко
откликавшемся на глупости всякого рода...
   Я-то эти сериалы не смотрел,  а  родители  не  отрывались,  и  особенно
обожала их бабушка Соня. Для нее сериалы были важнее всего на  свете,  она
обливалась слезами, когда с какой-то Алисией поступали  несправедливо  или
кто-то вдруг пропадал. Помню, я дразнил ее, ежедневно спрашивая: "Ну  что,
нашелся Лукас?" - бабушка Соня смотрела  на  меня  сквозь  слезы  и  слабо
отмахивалась. А однажды сказала: "Димочка, что ты можешь  в  этом  понять?
Нам всю жизнь показывали в кино железных борцов. Теперь мы  впервые  видим
простые человеческие чувства".
   Потом сериалы перестали крутить, и вскоре старушка умерла.
   От мыслей о бабушке  меня  отвлек  шум,  возникший  впереди,  в  салоне
первого класса. Кто-то орал на весь самолет:
   - Шо за пойло вы мне принесли, я вас спрашиваю?
   Слышался взволнованный женский голос:
   - Но, товарищ Головань, на базе только такое вино. Это "Массандра".
   - "Массандра"! - гремел Головань. - Деготь, разведенный уксусом, вот шо
это такое! Позовите командира корабля!
   - Но, товарищ Головань, - в женском голосе были слезы,  -  командир  же
ведет самолет...
   - Ведет автопилот! А командира - немедленно ко мне!
   С Голованем не соскучишься, он же не может без  скандала.  Я  вспомнил,
как Настя сказала, что Головань "тоже" летит в Приморск. И, наверное, тоже
по поводу злосчастного крейсера.
   Я закрыл  глаза,  чтобы  подольше  удержать  перед  мысленным  взглядом
Настино лицо.


   В Приморске, едва я ступил на трап, меня об®яла такая теплынь, словно я
перенесся в лето. Вот что значит юг. На дворе октябрь, в  Москве  холод  и
слякоть,  а  тут  -  ласковое  солнце.  Легкий  ветерок  совершенно  лишен
московского сволочного упорства.  Стоят,  не  торопясь  облететь,  акации.
Одним словом - юг.
   Голованя  встречала  делегация  со   старательно-радостными   улыбками.
Начался у них целовальный обряд, снова вошедший в моду. А  я  выискивал  в
толпе встречающих Валентина Сорочкина, которому перед вылетом дал  срочную
телеграмму. Почему-то он рисовался мне с маленькой  кудлатой  головкой  на
длинной шее. Обычно такие, длинношеие, обожают совать нос не в свое дело и
склонны строчить обличительные письма.
   Вдруг я увидел картонный квадратик с надписью: "Рассохин, мы вас ждем".
Парень, высоко державший этот квадратик, был белобрыс, синеглаз и улыбчив,
желтые брови домиком.  Шея  была  нормальной  длины.  Его  крепкую  фигуру
облегал джинсовый костюм. Такие типчики, подумал  я,  не  откажут  себе  в
опасном удовольствии покрутить хвост тигру.
   Сорочкин усадил меня в старый обшарпанный "Москвич" и повез в гостиницу
"Приморская". Он не умолкал ни на минуту. Городская  администрация  весьма
встревожена  прилетом  Голованя  -   влиятельного   парламентария,   главы
патриотической фракции, который не раз высказывался за достройку  крейсера
и, конечно, намерен  воспрепятствовать  его  продаже.  Но  Голованя  будут
всячески умасливать.
   Слушая Сорочкина, я поглядывал по сторонам. Когда-то в детстве я был  с
родителями на курорте близ Приморска, и город запомнился пышной зеленью  и
зеленой же горой, на верхушке которой стоял белоколонный ресторан.  Зелень
была и теперь, а ресторана на горе - как не бывало.  Впрочем,  может,  это
была не та гора.
   Над полукруглой  площадью,  уставленной  торговыми  палатками-киосками,
висело огромное полотнище: "100-летию Октября - достойную встречу!"
   Вот и гостиница - дом советских времен с могучими  фигурами  тружеников
серпа и молота  на  тяжелом  фронтоне.  Забронированный  Сорочкиным  номер
оказался вполне приличным - одноместным, с ванной, но без горячей воды.  Я
умылся холодной и, выйдя из ванной, увидел на журнальном  столике  бутылку
вина и рулет, нарезаемый расторопным Сорочкиным.
   - Это вы зря, Валентин, - заметил я. - А может,  я  как  раз  сторонник
продажи крейсера.
   - Это вы так шутите? - хохотнул Сорочкин. -  Наше  местное  полусладкое
вам понравится. Войдите! - крикнул он на стук в дверь.
   Вошел невысокий человек лет пятидесяти, явно пренебрегающий бритьем. На
голове у него косо сидел синий выцветший берет. Помятое лицо с  набрякшими
подглазьями  имело  выражение  немедленной  готовности  постоять  за  свои
попираемые права.
   - Знакомьтесь, - представил Сорочкин. -  Спецкор  "Большой  газеты"  из
Москвы Дмитрий Рассохин.  Главный  строитель  "Пожарского"  Шуршалов  Иван
Евтропович.
   Обменявшись рукопожатием, мы сели за столик. Главный  строитель  быстро
хлопнул стакан местного полусладкого и принялся очень  громко,  словно  на
митинге, поносить нынешние времена,  федеральные  и  городские  власти,  а
также негодяев, норовящих украсть с крейсера все, что на нем есть.
   - Вчера унесли пеленгатор с крыла мостика, - кричал он. - На  кой  черт
им нужен пеленгатор? Нет, тащат все! Подбираются  к  навигационной  рубке,
рубка на запоре, но их не останавливают никакие замки! Воровская страна!
   - Разве крейсер не охраняется? - спросил я и отхлебнул из стакана. Вино
и впрямь было приятное.
   - Охраняется, конечно. Но охрана  -  солдаты  местного  полка,  которым
платят ничтожное  жалованье.  Могут  эти  мальчишечки,  я  вас  спрашиваю,
устоять перед взяткой?! - Голос Шуршалова выдал мощное крещендо.
   - Неужели никого из воров не поймали?
   - Ловили! Я сам неоднократно. Но они  неуязвимы.  Все  равно,  говорят,
крейсер идет на продажу.
   - Сколько примерно нужно денег на достройку?
   -  Четыреста  миллионов.  Главным  образом   -   на   электронику,   на
зенитно-ракетный  комплекс.  По   проекту   крейсер   должен   был   стать
ультрасовременным боевым  кораблем.  А  теперь,  через  столько  лет...  -
Шуршалов горестно махнул рукой и влил в глотку еще полстакана.
   - Если он все равно безнадежно отстал... ну, морально устарел, что  ли,
- сказал я, - то, может, действительно имеет смысл его продать...
   - Ни в коем случае! - Главный строитель трахнул кулаком по  столику.  -
Столько в него вложено труда и... Дайте  средства,  и  мы  сумеем  сделать
вполне боеспособный корабль. Я писал об этом во все  инстанции,  на  самый
верх писал - ни один гусь  не  откликнулся.  Им  плевать  на  крейсер,  на
оборонную мощь, на все  им  плевать,  лишь  бы  усидеть  в  своих  вонючих
креслах.
   - Иван Европович, - начал было я, но он меня перебил:
   - Евтропович!
   - Простите, Иван Евтропович. Сегодня прилетел сюда Головань...
   - Какой Головань?
   - Ну, Игнат Наумович, депутат, председатель фракции...
   - А, Игнат Наумыч. Он же из этих мест, из  Гнилой  слободы.  Ну  и  что
Головань?
   - Он сторонник достройки крейсера. Надо бы вам к нему обратиться.
   - Пробиться, - поправил меня Сорочкин. - Через  кордон  охраны  местных
политиканов.
   - Пробьюсь, - пообещал Шуршалов и яростно поскреб небритый  подбородок.
- А вас, Распопов...
   - Рассохин, - поправил я.
   - Вас попрошу написать  в  газету.  Мы  все  еще,  черт  дери,  великая
держава, хотя и отодвинутая на задворки. Нам нельзя  без  сильного  флота.
Крейсер "Дмитрий Пожарский" должен войти в строй.
   Я подумал, что очерк можно начать с этих слов.
   После его ухода Сорочкин подсел к телефону:
   - Будем теперь отлавливать нашего Ибаньеса.
   - А кто это?
   - Председатель горсовета, по-старому, мэр. Родриго  Ибаньес  Михайлович
Сидоренко. В городе его называют просто: наш Ибаньес.
   Пока он трудился у телефона,  я  подошел  к  окну.  Площадь  отсюда,  с
третьего этажа, выглядела почти как во времена реформ. Горожане  толпились
у палаток-киосков,  у  некоторых  стояли  длинные  очереди.  Что  они  там
покупают? - подумал я. С тех пор как исчезли импортные товары, торговля  в
стране резко оскудела. А здесь, гляди-ка, что-то еще осталось. Ну да,  юг.
Фрукты-овощи.  А  очередь,  наверное,  за  маслом,  за  сахаром,   которые
отпускают по талонам.
   У гостиничного под®езда хлопотали в поисках корма голуби. Один  из  них
вдруг распустил веером одно крыло и стал, курлыча, кружиться вокруг  сизой
голубки.
   - Дмитрий! - позвал Сорочкин. - Наш Ибаньес на проводе.
   - Здравствуйте, Родриго Михайлович, - сказал я в трубку, пропуская  это
дурацкое "Ибаньес". - Я Дмитрий Рассохин, спецкор "Большой газеты"...
   - Знаю, уже знаю, - послышался высокий, немного в нос, голос.  -  А  по
какому делу пожаловали в наши края?
   - По поводу крейсера "Пожарский". Когда вы смогли бы меня принять?
   - Так. "Пожарский", понятно. Ну что ж, подгребайте к трем часам. Раньше
не смогу.
   - Хорошо, - сказал я, - в три часа.
   Мы договорились с Сорочкиным, что он заедет за мной в час. Мне хотелось
сначала прокатиться в  порт,  посмотреть  на  крейсер,  стоящий  у  стенки
судостроительного завода.
   Мы допили вино. Сорочкин уехал в  свою  редакцию,  а  я  решил  прилечь
отдохнуть. Скинул куртку и ботинки, взял с  кровати  одеяло  и  улегся  на
диван. Посплю часика полтора. По привычке двух последних лет перед сном  я
вызвал в памяти лицо Насти.


   Садясь в потрепанный "Москвич", я взглянул на Сорочкина. Вид у него был
серьезный, сосредоточенный. Вместо джинсовой куртки -  широкий  полотняный
китель, как у пожарного.
   - Что у вас под кителем? - спросил я. - Меховой жилет, что ли?
   Сорочкин засмеялся и нажал на газ. Мы выехали с  площади.  В  безлюдном
переулке Сорочкин наклонился ко мне и сказал вполголоса:
   - Я напал на след заговора.
   - Какого заговора?
   - Они хотят ровно в полночь бабахнуть по мэрии, ну, по  горсовету.  Как
раз наступает двадцать пятое  октября,  понимаете?  Годовщина  по  старому
стилю.
   Я не понимал: кто и из чего хочет бабахнуть?
   - Ну, с крейсера, ясно же. - В голосе Сорочкина послышалась  досада.  -
Корабль отбуксируют на рейд, и там Братеев  подготовит  одну  из  пушек  к
стрельбе.
   - Какой Братеев?
   - Бывший артиллерист. Кавторанг в отставке. Когда я служил  срочную  на
БПК, Братеев был у нас командиром бэ-че-два. Красавец мужик!
   - Валя, - взмолился я, - не говорите загадками!
   - Да ну вас, Дмитрий, - отозвался он, сворачивая на широкую, обсаженную
платанами улицу. - Неужели непонятно? Нашим коммунистам не  нравится,  что
дело не  доведено  до  конца.  Что  правительство  Некозырева  чешет  себе
задницу, когда заходит речь о полном восстановлении советской власти.  Тут
Анциферов  вступил   в   сговор   с   Комаровским,   ну,   с   начальником
военно-морского училища, и тот выведет  своих  курсантов  на  улицы  сразу
после того, как с крейсера бабахнут. Или даже раньше -  этого  я  пока  не
знаю.
   - Кто это Анциферов?
   - Бывший  секретарь  обкома  комсомола  и  нынешний  секретарь  горкома
компартии.
   - Ну, выведут курсантов - а дальше что?
   - Как что? У  них  давно  подготовлены  списки  либералов,  демократов,
коммерсантов, будут хватать и свозить на стадион.
   - Хм, на стадион. Как когда-то в Чили при Пиночете.
   - Вот именно. Сейчас заедем за Давтяном, вы  посидите  минут  десять  в
машине, я за ним сбегаю.
   Машину он поставил возле палисадника одноэтажного дома. У  палисадника,
где росли густые кусты боярышника, сидели на скамейке, греясь на солнышке,
три старухи. Все три вязали и одновременно разговаривали. Стекло в  машине
было опущено, и я невольно прислушался.
   - А помнишь, - говорила одна детским голоском, - как Виктория рожала, а
Энрике принял роды?
   - Ты все перепутала, -  возразила  старушка,  чье  птичье  личико  было
словно затянуто паутиной. - Виктория родила от  Энрике,  а  роды  принимал
Альберто.
   -  А  вот  и  не  Альберто,  а  Адальберто!  -  прошамкала  третья,   с
провалившимся ртом. - Сама все путаешь.
   Прямо три парки, подумал я. Парки, прядущие судьбы людей. Тут  одна  из
трех, с птичьим личиком, внимательно на меня  посмотрела.  Как  их  звали,
парок  этих,  по-гречески  мойр?  Клото,  Лахесис  и,  как  ее,   Атропос,
обрезающая нить жизни. Которая же из них кинула на меня  многозначительный
взгляд? Уж не страшная ли Атропос?  На  всякий  случай  я  сложил  фигу  и
осторожно выдвинул ее из окошка. Но "парка" уже не глядела  на  меня.  Она
говорила весьма авторитетно:
   - Уж эта Виктория! Как я возмущалась, когда она бросила мужа!
   - Еще бы, - подтвердила старушка с детским голоском. - А  помнишь,  как
переживала Алисия, когда появился Амадор?
   - Ну да, считали, что она его убила, а он сидел в тюрьме.
   - А как ее любил Диего! Ах, как любил!
   - Разве Диего? А не Альберто?
   - Нет, Диего!
   Из-за кустов вышел Сорочкин, а за ним чернобородый  молодой  очкарик  и
худенькая девица, стриженная под мальчика, в  серых  брючках  и  серой  же
ветровке. Я познакомился с ними, это был Мартик Давтян и его жена  Нинель.
Они сели на заднее сиденье,  и  Сорочкин  погнал  дальше  свой  "Москвич".
Давтяны наперебой принялись мне рассказывать, что в 1840 году, по дороге в
штаб Тенгинского полка, Лермонтов провел три дня здесь, в Приморске - в ту
пору город еще не существовал, а была казачья станица Трехверстная. Тут, а
не в Тамани, как  обычно  считается,  у  Лермонтова  произошла  встреча  с
декабристом Лорером.
   - Ну и как? - Нинель сияла от  гордости.  -  Замечательный  факт,  ведь
правда?
   - Мы надеемся, - произнес Мартик Давтян глубоким, утробным  голосом,  -
что в "Большой газете" найдется место для подготовленной нами статьи.
   - Ну что ж, - сказал я,  -  давайте  статью,  я  передам  в  наш  отдел
культуры. Только учтите, они будут проверять, обратятся к ученым...
   Тут оба обрушили на меня такую филиппику в отношении официальной науки,
что я  предпочел  замолчать  и  только  кивал  головой,  словно  китайский
болванчик. Я спросил Сорочкина,  куда  мы  направляемся.  Оказывается,  мы
ехали на мукомольный  комбинат,  где  Давтян  служил  главным  технологом.
Мукомолы, пояснял  Сорочкин,  единственное  в  городе  успешно  работающее
частное предприятие. Они уже много лет упорно  противятся  национализации,
которой их хочет подвергнуть городское начальство. Это единственная сила в
городе, способная противостоять морскому училищу.
   - А они что - вооружены? - спросил я, но не получил внятного ответа  на
свой наивный вопрос.
   По дороге на мукомольный Сорочкин  остановил  машину  возле  невзрачной
пятиэтажки - ему надо забежать на минутку к маме. Почему-то я решил  зайти
вместе с ним.
   Мы пошли по лестнице на четвертый этаж. Перед нами поднималась  пара  -
рослый мужчина с высоко выбритым затылком, а с ним - вы не  поверите  -  с
ним шла девица в короткой джинсовой юбке, с круглыми, как кегли, икрами, а
по ее спине были