нет", даже если ничего уже, кроме "да", сказать невозможно.
     Пиркс все время смотрел на своего собеседника -  особенно  пристально
вглядывался в него, когда Барнс  отводил  глаза,  -  потому  что  старался
обнаружить в нем некое отличие, которое бы  его  успокоило,  доказав,  что
воплощение машины в человека все-таки не  может  быть  идеальным.  Раньше,
когда он подозревал всех сразу,  ситуация  была  иной.  Теперь,  с  каждым
мгновением все более убеждаясь, что Барнс говорит  правду,  и  доискиваясь
следов подделки - то в его бледности,  которая  поразила  Пиркса  уже  при
первой встрече, то в его движениях, таких  сдержанных,  то  в  неподвижном
блеске светлых глаз, - он вынужден был признать, что в конце концов и люди
бывают такие  же  бледные  или  малоподвижные;  тогда  вновь  возвращались
сомнения - и всем этим наблюдениям и мыслям Пиркса  сопутствовала  усмешка
Барнса, которая вроде и не всегда относилась к тому, что Пиркс говорил,  а
скорее выражала понимание того, что именно он чувствовал. Эта усмешка была
Пирксу неприятна, она смущала его, и ему тем труднее было продолжать  этот
допрос, что в ответах Барнса звучала безграничная искренность.
     - Вы обобщаете на основании одного случая, - пробормотал Пиркс.
     - О, потом я много раз сталкивался с женщинами. Со мной работали,  то
есть учили меня, несколько женщин. Они  были  преподавательницами  и  тому
подобное. Но они заранее знали, кто я.  Поэтому  старались  скрывать  свои
чувства. Это им давалось нелегко,  потому  что  временами  мне  доставляло
удовольствие раздражать их.
     Улыбка, с которой он смотрел Пирксу в глаза, была почти дерзкой.
     - Они искали, знаете, каких-нибудь особенностей,  отличий  со  знаком
минус, а раз это их так интересовало, я иногда  развлекался,  демонстрируя
такие особенности.
     - Не понимаю.
     - О, наверняка понимаете!  Я  изображал  марионетку:  и  физически  -
скованностью движений, и  психически  -  пассивным  послушанием...  а  как
только они начинали наслаждаться своими  открытиями,  я  внезапно  обрывал
игру. Я полагаю, что они считали меня порождением дьявола.
     - Послушайте, вы не предубеждены? Это ведь только домыслы, тем  более
что  они   были   преподавательницами,   значит,   имели   соответствующее
образование.
     - Человек - существо  абсолютно  несобранное,  -  флегматично  сказал
Барнс. - Это неизбежно, если возникаешь так, как вы; сознание - это  часть
мозговых процессов, выделившаяся из них настолько, что субъективно кажется
неким единством, но это единство -  обманчивый  результат  самонаблюдения.
Другие мозговые процессы, которые вздымают сознание,  как  океан  вздымает
айсберг, нельзя ощутить непосредственно, но они дают о себе  знать,  порой
так отчетливо, что сознание начинает их искать. Именно из таких поисков  и
возникло представление о дьяволе как проекция на  внешний  мир  того,  что
существует внутри человека, в его мозгу, но не поддается локализации -  ни
наподобие мысли, ни наподобие руки.
     Он еще шире улыбнулся.
     - Я излагаю вам кибернетические основы теории личности, которые  вам,
наверное, известны! Логическая машина отличается  от  мозга  тем,  что  не
может иметь сразу несколько взаимоисключающих программ деятельности.  Мозг
может их иметь, он всегда их имеет, поэтому-то  он  и  представляет  собой
поле битвы у людей святых или  же  пепелище  противоречий  у  людей  более
обычных... Нейронная система у женщины несколько иная, чем  у  мужчины,  -
речь идет не об интеллекте, и вообще различие здесь только статистическое.
Женщины легче  переносят  сосуществование  противоречий  -  в  большинстве
случаев это так. Кстати говоря, именно потому науку и создают  в  основном
мужчины,  что  она   представляет   собой   поиск   единого,   а   значит,
непротиворечивого порядка. Противоречия мешают мужчинам  сильнее,  поэтому
они стремятся их устранить, сводя многообразие к однородности.
     - Возможно, - сказал Пиркс. - И  поэтому  вы  считаете,  что  женщины
видели в вас дьявола?
     - Это, пожалуй, слишком сильно сказано, - ответил Барнс.  Он  положил
руки на колени. - Я казался им в высшей степени отталкивающим и  благодаря
этому привлекал. Я был воплощением невозможного, чем-то запретным, чем-то,
что противоречит миру, понимаемому как естественный порядок вещей, и  ужас
их выражался не только в желании бежать, но  и  в  жажде  самоуничтожения.
Если даже никто из них не признался себе в этом открыто,  я  могу  сделать
это за них: в  их  глазах  я  представлял  собой  бунт  против  покорности
биологическим законам. Ибо я был воплощением бунта против Природы,  я  был
существом, в котором биологически рациональная, а значит, корыстная  связь
эмоций с функцией продолжения рода была разорвана. Уничтожена.
     Он быстро взглянул на Пиркса.
     - Вы думаете, что это философия кастрата? Нет - поскольку  я  не  был
искалечен; таким образом, я не являюсь существом низшего порядка, я только
существо, отличающееся от вас. Существо, любовь которого всегда будет - во
всяком случае может быть - такой же бескорыстной, такой же ни  на  что  не
пригодной,  как  смерть;  и  потому  эта  любовь  вместо  ценного   оружия
становится ценностью в себе. Ценностью, разумеется, с отрицательным знаком
- как дьявол. Почему так случилось? Меня создали мужчины, и им легче  было
сконструировать  потенциального  соперника,   чем   потенциальный   объект
страсти. А как вы думаете?.. Я прав?
     - Не знаю, - сказал Пиркс. Он не смотрел на Барнса; он не мог на него
смотреть. - Не знаю. Конструкцию определяли различные факторы  -  пожалуй,
экономические прежде всего.
     - Наверное, - согласился Барнс. - Но и те, о которых я говорил,  тоже
сыграли свою роль. Только все это, командор,  -  одна  великая  ошибка.  Я
говорил о том, что люди чувствуют по отношению ко мне, но  ведь  они  лишь
создают еще одну мифологию, мифологию нелинейника, потому что я никакой не
дьявол  -  надеюсь,  это  понятно  -  и  не  являюсь  также  потенциальным
эротическим соперником,  что,  может  быть,  несколько  менее  понятно.  Я
выгляжу, как мужчина, и говорю, как мужчина. И психически я,  наверное,  в
какой-то степени мужчина, но именно в какой-то степени... Впрочем, это уже
не имеет почти никакого отношения к делу, по которому я пришел.
     - Ну, неизвестно, неизвестно, - бросил  Пиркс.  Он  смотрел  на  свои
переплетенные пальцы. - Говорите дальше...
     - Если вы желаете... Но я буду говорить только от собственного имени.
Я ничего не знаю о других. Я как личность возникал в  два  этапа:  в  ходе
предварительного программирования и в ходе обучения. Человек ведь тоже так
возникает, но первый из этих факторов играет для него меньшую роль, потому
что он появляется на свет едва оформившимся,  я  же  физически  сразу  был
таким, как сейчас, и мне не пришлось учиться так долго,  как  ребенку.  Но
из-за того, что я не знал ни  детства,  ни  юности,  а  был  мультистатом,
которого сначала загрузили массой предпрограмм, а потом  до  бесконечности
тренировали и пичкали множеством информации, - из-за этого  я  стал  более
однородным,  чем  любой  из  вас.  Ведь  каждый  человек  -  это   ходячая
геологическая формация, прошедшая через  тысячу  раскаленных  эпох  и  еще
через тысячу - ледниковых, когда слои  оседали  на  слои...  Сначала  тот,
конечный, ибо первый  и  потому  ни  с  чем  несравнимый  мир  ребенка  до
знакомства с языком - мир, который позже гибнет, поглощенный стихией речи,
но все же таится где-то на дне. Это вторжение красок,  форм  и  запахов  в
мозг, вторжение через органы чувств, открывшихся сразу после рождения... и
лишь потом начинается разделение на мир и не-мир, то есть на "не-я" и "я".
Ну а потом - это половодье гормонов, эти противоречивые, на разных уровнях
программы влечений и убеждений...  История  формирования  человека  -  это
история сражений мозга с самим собой. Я  не  знал  всех  этих  безумств  и
разочарований, я не проходил этих этапов, и потому во мне нет ни малейшего
следа детства. Я способен растрогаться и, наверное, мог бы даже убить - но
не из любви. Слова в моих устах звучат так же, как в ваших,  но  для  меня
они означают нечто иное.
     - Это значит,  что  вы  не  способны  любить?  -  спросил  Пиркс.  Он
продолжал смотреть на свои руки. - Но  откуда  у  вас  такая  уверенность?
Этого никто не знает до поры до времени...
     - Этого я не хотел сказать. Может быть, я и способен. Но  эта  любовь
была бы совершенно не такой, как у вас. В сущности,  ваш  мир  вызывает  у
меня только удивление и насмешку. Происходит это,  я  думаю,  потому,  что
главная черта вашего мира, которая всюду бросается мне в глаза, - это  его
условность. Это относится, не только к форме машин или к вашим обычаям, но
и к вашему телесному облику, который послужил моделью для моего.  Я  вижу,
что все могло бы выглядеть иначе,  могло  быть  построено  иначе  и  иначе
действовать - и не было бы от этого ни лучше, ни хуже, чем то,  что  есть.
Для вас мир прежде всего просто существует, и существует как  единственная
возможность, а для меня, с тех пор как я вообще  начал  мыслить,  мир  был
смешон. Ваш мир - мир  городов,  театров,  улиц,  семейной  жизни,  биржи,
любовных трагедий и кинозвезд. Хотите услышать мое излюбленное определение
человека? Это существо, которое охотнее всего  рассуждает  о  том,  в  чем
меньше  всего  разбирается.  Древность,   считаете   вы,   характеризуется
вездесущностью мифологии, а современная цивилизация -  ее  отсутствием?  А
откуда же берутся ваши самые фундаментальные понятия? Ваши  философские  и
религиозные взгляды - следствие вашей биологической конструкции; ведь люди
смертны, а они хотят в каждом поколении узнать все, понять все, объединить
все, и из этого противоречия возникает метафизика - как мост,  соединяющий
возможное с невозможным. А наука? Это  прежде  всего  капитуляция.  Обычно
подчеркивают ее успехи, но они приходят не сразу и все равно не  покрывают
громадных потерь. Ведь наука - это согласие  на  бренность  и  ничтожество
индивидуума, который  и  возникает-то  в  результате  статистической  игры
сперматозоидов,  борющихся  за  первенство  в  оплодотворении  яйца.   Это
согласие на бренность, на необратимость, на отсутствие возмездия и  высшей
справедливости и предельного познания, предельного понимания всего сущего,
- и такое согласие могло бы быть даже героическим, когда б не то, что сами
творцы науки так часто не отдают  отчета  в  том,  что  они  действительно
творят! Выбирая между страхом и насмешкой, я выбрал насмешку,  потому  что
на это меня хватало.
     - Вы ненавидите тех, кто вас создал, правда? - тихо спросил Пиркс.
     - Вы ошибаетесь. Я считаю, что любое бытие, даже самое  ограниченное,
лучше  небытия.  Они,  эти,  мои  создатели,  конечно,  многого  не  могли
предвидеть, но я им благодарен - даже больше, чем за интеллект, -  за  то,
что они не наделили меня центром удовольствия. У вас в  мозгу  есть  такой
центр, вы знаете?
     - Я где-то читал об этом.
     - У меня его, видимо, нет, поэтому я не уподоблюсь безногому, который
хочет только одного - ходить... Только ходить, потому что это невозможно.
     - Все остальные смешны, так, что ли? - подсказал Пиркс. - А вы сами?
     - О, я тоже. Только на  другой  манер.  Каждый  из  вас,  раз  уж  он
существует, имеет тело, которое имеет,  и  все,  а  я  мог  бы,  например,
выглядеть, как холодильник.
     - Я не нахожу в этом ничего смешного, - буркнул Пирс.  Этот  разговор
становился для него все мучительнее.
     - Я говорю об условности, о случайности, - повторил Барнс. - Наука  -
это  отречение  от  различных  абсолютов:  от  абсолютного   пространства,
абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души,  от  абсолютного  -
богом созданного - тела.  Таких  условностей,  которые  вы  принимаете  за
реальные, ни от чего не зависящие сущности, можно назвать немало.
     - Что же еще условно? Этические нормы? Любовь? Дружба?
     - Чувства никогда не бывают условными, хотя могут возникать на основе
условных, традиционных предпосылок. Но вообще-то я  говорю  о  вас  только
потому, что при таком сопоставлении мне легче сказать, каков я сам. Этика,
несомненно, условна, во всяком случае для  меня.  Я  не  обязан  поступать
этично, однако же поступаю так.
     - Интересно. Почему?
     - У меня нет этакого "инстинкта доброты". Я не  способен  к  жалости,
так сказать, "по природе". Но я знаю, когда полагается проявлять  жалость,
и могу к этому приучиться. Я пришел к заключению,  что  так  нужно.  Таким
образом, я как бы заполнил  эту  пустоту  в  себе  при  помощи  логических
рассуждений. Можно сказать, что у меня имеется "протез этики",  который  я
сконструировал так тщательно, что он "совсем как настоящий".
     - Я толком не понимаю. Так в чем же тут разница?
     - В том, что я  действую  в  соответствии  с  логикой  принятых  мною
аксиом, а не в соответствии с инстинктом. У  меня  нет  таких  инстинктов.
Одним из ваших несчастий является то,  что,  кроме  инстинктов,  вы  почти
ничего не имеете. Как проявляется на практике  так  называемая  "любовь  к
ближнему"? Вы сжалитесь над жертвой случая и поможете ей.  Но  если  перед
вами будет десять тысяч таких жертв,  вы  не  сможете  пожалеть  их  всех.
Сочувствие - штука не очень емкая и не очень растяжимая. Оно хорошо,  пока
речь идет о единицах, и оно беспомощно, когда дело коснется массы.  И  как
раз технический прогресс  все  более  эффективно  разрушает  вашу  мораль.
Атмосфера этической ответственности едва  охватывает  первые  звенья  цепи
причин и следствий - очень немногие звенья. Тот,  кто  запускает  процесс,
совершенно не чувствует себя ответственным за его далекие последствия.
     - Атомная бомба?
     - О, это лишь один из тысячи примеров. В сфере  морали  вы,  пожалуй,
смешнее всего.
     - Почему?
     - Мужчинам и женщинам, о которых известно,  что  их  потомство  будет
недоразвитым, можно иметь детей. Это разрешено вашей моралью.
     - Барнс, это никогда не известно наверняка. Речь идет, самое большее,
о высокой степени вероятности.
     - Командор, мы можем так рассуждать целую вечность.
     Что еще вы хотите знать обо мне?
     - Вы состязались с людьми в различных экспериментальных ситуациях. Вы
всегда побеждали?
     -  Нет.  Я  проявляю   себя   тем   лучше,   чем   больше   точности,
алгоритмизации, математики требует задание. Интуиция -  мое  самое  слабое
место. Мое происхождение от цифровых машин мстит за себя.
     - Как это выглядит на практике?
     - Если ситуация чрезмерно усложняется, если количество новых факторов
слишком возрастает, я теряюсь. Человек, насколько мне известно,  старается
опираться на догадку, то есть на приближенное решение, и  ему  это  иногда
удается, а я этого не умею. Я должен все учесть точно и ясно, а  если  это
невозможно, я проигрываю.
     - То, что вы мне сказали,  очень  важно,  Барнс.  Значит,  в  опасной
ситуации, допустим, при какой-нибудь катастрофе...
     - Это не так просто, командор. Ведь я не ощущаю страха  -  во  всяком
случае, ощущаю его не так, как  человек,  -  и  хоть  угроза  гибели  мне,
конечно, небезразлична,  я  не  теряю,  как  говорится,  головы.  В  таких
условиях самообладание может компенсировать нехватку интуиции.
     - Вы пытаетесь овладеть ситуацией до последнего мгновения?
     - Да. Даже тогда, когда вижу, что проиграл.
     - Почему? Это же иррационально?
     - Это всего лишь логично, ибо я так решил.
     - Благодарю вас. Может быть, вы действительно помогли мне, - произнес
Пиркс. - Скажите только  еще:  что  вы  собираетесь  делать  после  нашего
возвращения?
     - Я по специальности  кибернетик-нейролог,  и  к  тому  же  неплохой.
Творческих способностей у меня мало, ибо они неотделимы  от  интуиции,  но
для меня и без этого найдется много интересной работы.
     - Благодарю вас, - повторил Пиркс.
     Барнс встал, сдержанно кивнул и вышел. Пиркс  вскочил  с  койки,  как
только за Барнсом закрылась дверь, и начал шагать из угла в угол.
     "Господи, на черта мне это было нужно?! Вот теперь уж я совсем ничего
не знаю. Либо это робот, либо... Пожалуй, он все же говорил правду.  Но  с
чего бы такие пространные излияния?  Вся  история  человечества  плюс  его
"критика извне"... Допустим, он говорил правду. В таком случае  мне  нужно
спровоцировать порядком запутанную ситуацию. Но она должна быть достаточно
правдоподобной, чтобы не обнаружилось, что я сам ее подстроил. Значит, она
должна быть реальной. Короче говоря, нужно  рискнуть.  Опасность,  хоть  и
искусственно созданная, но сама по себе настоящая".
     Он ударил кулаком по ладони.
     "А если и это был всего лишь тактический маневр? Тогда я, может быть,
сверну себе шею и убью при этом всех людей, а  корабль  поведут  на  Землю
роботы, которым ничего не станется!  Ну,  это  привело  бы  тех  господ  в
величайший  восторг  -  какая  феноменальная   реклама!   Какая   гарантия
безопасности для  кораблей,  оснащенных  такой  командой!  Разве  не  так?
Значит, с их точки зрения  такая  придумка  -  подцепить  меня  на  крючок
откровенности - была бы чертовски эффективной!"
     Пиркс расхаживал все быстрее.
     "Я должен как-то проверить, правда ли  это.  Допустим,  что  в  конце
концов я распознаю всех. На борту есть аптечка. Я мог бы капнуть в еду  по
капле апоморфина. Люди расхвораются, а роботы, пожалуй, нет. Конечно, нет.
Ну и что мне это даст? Прежде всего почти наверняка  все  догадаются,  что
это сделал я. Далее, если даже окажется, что  Броун  человек,  а  Барнс  -
робот, то из этого еще не следует, будто все,  что  они  сказали,  правда.
Может, о своем происхождении они сообщили  верно,  а  все  остальное  было
стратегическим  маневром?  Постой.  Барнс  действительно   подсказал   мне
определенный выход - этими своими словами о нехватке интуиции. Ну а Броун?
Он бросил тень подозрения  на  Барнса,  который  сразу  же  вслед  за  тем
появился и подтвердил это подозрение. Не слишком ли хорошо  получается?  С
одной стороны, если все это произошло в результате  незапланированной,  то
есть независимой, инициативы каждого их них в отдельности, тогда и то, что
сначала Броун назвал Барнса, и то,  что  потом  Барнс  пришел,  чтобы  это
подтвердить,  оказалось  бы  чистой   случайностью.   Если   б   они   это
запланировали, то наверняка избежали бы такого примитивизма - уж очень это
наводит на размышления. Я начинаю запутываться. Постой! Если б сейчас  еще
кто-нибудь пришел, это означало бы, что и все остальное было липой. Игрой.
Только наверняка никто не придет - игра стала бы слишком очевидной, не так
они глупы. Ну а если они говорили правду? Может  ведь  и  еще  кому-нибудь
захотеться..."
     Пиркс опять трахнул кулаком по  раскрытой  ладони.  Значит,  попросту
ничего не известно. Надо ли действовать? И  как  действовать?  Может,  еще
подождать? Пожалуй, надо подождать.
     Во время обеда в кают-компании все молчали. Пиркс вообще ни с кем  не
заговаривал, потому что все еще боролся с искушением провести  "химическую
проверку", до которой додумался у себя в каюте, и  никак  не  мог  принять
решение. Броун находился у  штурвала,  поэтому  обедали  впятером.  И  все
пятеро ели, а Пиркс думал, что это как-то чудовищно - есть  только  затем,
чтобы прикидываться человеком. И что, может  быть,  именно  из  таких  вот
причин и рождается ощущение смехотворности, о  котором  говорил  Барнс,  и
именно оно  является  для  него  средством  самозащиты  -  вот  почему  он
распространялся об условности: наверное,  для  него  еда  тоже  была  лишь
условным приемом! Даже если он верит, что у него  нет  ненависти  к  своим
создателям, то он сам себя обманывает. "Я  бы  их  ненавидел,  -  уверенно
подумал Пиркс. - Это все же свинство какое-то, что они не стыдятся!"
     Молчание, длившееся на протяжении  всего  обеда,  становилось  пр