Филип Хосе Фармер.
    Любовники


     © 1961 Philip Jose Farmer "The Lovers"
     © 1992 Перевод с английского Ал. Ал. Щербакова
     OCR: Vitaliy Romanyuk



                      Сэму Майнзу, который видел глубже, чем другие


1

     "Надо выбираться, - расслышал  Хэл Ярроу  чье-то  дальнее бормотанье, -
Где-то же должен быть выход".
     Он проснулся в момент старта и понял, что это его  собственные слова. И
что они, сказанные в миг пробуждения,  вдобавок, никак не связаны с тем, что
мысленно предначерталось. Предначерталось одно, а выскочило спросонья совсем
другое.
     Но о чем  это он? И где он? Он что, наяву  побывал в иновремени, или то
было антиистинное мысленное предначертание? Но такое  живое  и яркое, что не
вдруг воротишься, в обступивший истиннизм?
     Взгляд на  рядом сидящего - и все стало на места. Он в салоне рейсовика
на Сигмен-сити, идет  550-й год от Рождества Сигмена ("А по  старому стилю -
3050-й   от    Рождества    Христова",    -    подсказала    университетская
обстоятельность). И не побывал он на неведомой планете за сотню световых лет
отсюда во времени и пространстве,  будто мысленно  предначертая  или покинув
свой век. И не предстал пред очи  всеславного Айзека Сигмена, Впередника, да
будет вовек истинно его имя.
     Сосед искоса глянул на Хэла. Тощий  малый,  скулы торчат, прямые черные
волосы, карие глазенки с монголоватой  складочкой  на веках.  Светло-голубой
мундир инженерского сословия, на груди слева - алюминиевая  эмблемка высшего
разряда.  Вероятно,  электронщик со  степенью от  какого-то  более или менее
солидного политехникума.
     Сосед вежливо поперхал и сказал по-американски:
     -  Тысяча извинений, авва. К вам без разрешения обращаться не положено,
я  знаю. Но вы мне что-то сказали,  когда проснулись. А  поскольку вы в этом
отсеке,  мы временно как бы на равных. Иначе  я прежде сдох бы, чем лезть  с
вопросами. Я же не какой-нибудь там Сэм Длиннонос!
     Он нервно хохотнул и продолжил:
     -  Невольно  слышал, как  вы  стюардессе  врезали,  когда она набралась
наглости посадить вас сюда. Я не ослышался? Вы действительно сказали, что вы
шпак?
     Хэл засмеялся и ответил:
     - Не "шпак", а "ШПАГ". Широкопрофильный  адъюнкт-генерал, сокращение по
первым буквам. Вы ослышались, но, впрочем, не слишком. Узкопрофильные честят
нас именно "шпаками".
     Вздохнул при  мысли об  унижениях,  которые приходится  терпеть, будучи
презираем  узкими  спецами.  И  отвернулся  к  окну:  не  хотелось  поощрять
случайного  спутника на  разговорчики. Увидел вдалеке и выше яркое полотнище
света: наверняка  линкор входит  в  атмосферу. Вояки.  Гражданских  судов  -
раз-два и обчелся, они ходят медленней и приземляются без помпы.
     Шестьюдесятью километрами ниже горбом стоял североамериканский материк.
Сплошное зарево  с  небольшими  разрывами  там  и сям  и причудливой  темной
полосой  у  края.  То  ли горным хребтом,  то  ли водным  пространством, где
человек еще не  умудрился  приткнуть жилье или  заводишки.  А так - сплошной
город.  Мегалополис. Подумать  только!  - триста лет назад на всем  материке
двух миллионов народу не набралось бы. А через полсотни  годков, если только
не  случится   какой-нибудь  заварухи,  вроде  войны  между  Союзом   ВВЗ  и
Республиками Израиля, население Северной Америки составит четырнадцать, а то
и все пятнадцать миллиардов!
     Единственным незастроенным  пятном, причем  сознательно, был  Природный
заповедник Гудзонова залива. Он, Хэл, покинул заповедник всего четверть часа
тому назад, и уже тошно было от того, что нескоро попадет туда вторично.
     Еще  раз  вздохнул.  Природный  заповедник  Гудзонова  залива.  Деревья
тысячами, горы, привольные голубые озера, птицы, лисы,  кролики, даже  рыси,
если егеря не врут. И всего этого - по пальцам перечесть,  лет  через десять
на том и завершится длинный список вымершей живности.
     Там,  в  заповеднике,  можно было дышать,  можно было  чувствовать себя
раскованно. Свободно. Можно  было даже иногда потосковать от  одиночества. И
только-только  Хэл начал входить во вкус, как его ученые  занятия среди двух
десятков жителей заповедника, говорящих по-французски, бах и кончились.
     Сосед  заерзал,  словно  набирался   храбрости  продолжить  разговор  с
оказавшимся поблизости спецом. Нервно поперхал и начал:
     - Сигмен  спаси и  помилуй, надеюсь, я не  в тягость? Но не изволите ли
пояснить?..
     Он был в тягость,  он  явно лез, куда  не просят. Но Хэлу  припомнились
слова Впередника: "Все люди братья, и  лишь отцу вольно отличать одних детей
перед другими". Не вина этого инженеришки, что отсек первого класса оказался
полон  пассажиров  с  большими правами и Хэлу пришлось выбирать:  либо ждать
следующего рейса, либо соглашаться на отсек низшего разряда.
     Он объяснил это инженеришке.
     - Вон оно что! - сказал тот, словно ему скомандовали "вольно". - Тогда,
если не возражаете, еще один вопросик, не сочтите меня за Сэма Длинноноса.
     И деланно рассмеялся.
     - Не  возражаю, -  ответил Хэл. -  ШПАГ, хоть он  и ШПАГ, но не во всей
своей области.  Он привязан  к некой  частной  дисциплине,  однако старается
охватить ей на пользу  возможно  более широкий  диапазон. Например, я ШПАГ в
области лингвистики. Но не замкнут на какой-либо раздел этой науки, а хорошо
осведомлен по всем разделам. Это дает мне возможность сопоставлять то, что в
каждом из  них  делается,  находить  в  одном  вещи, которые могут оказаться
полезны узкому  спецу в другом, обращать на них  его внимание.  Иначе  узкий
спец, у  которого нет  времени читать  даже те сотни  журналов,  которые его
непосредственно  касаются, мог бы проворонить кое-что  такое, что помогло бы
ему продвинуться вперед.
     - В каждой области исследований есть свои ШПАГ'и, -  продолжил он. -  И
мне впрямь  повезло, что меня причли  к лингвистике. Если бы меня направили,
скажем,  в  медицину, мне  пришлось  бы куда круче. Пришлось бы  работать  в
группе.  А в  группе -  это уже  не ШПАГ,  а одно название.  Ограничиваешься
какой-нибудь  специальной  областью.  Число   публикаций  в  каждой  области
медицины  чудовищно  -  так  же,  впрочем, как и  в  электронике, физике или
какой-нибудь другой науке, которую  изволите назвать. И никто в одиночку или
даже  одной  группой не в силах  соотнести  между собой  все  их разделы.  К
счастью, в лингвистике это не так, а меня интересует именно лингвистика. Мне
повезло, выкраивается  даже время на собственные  исследования, могу кое-что
добавить  к  лавине публикаций.  Конечно,  компьютер,  компьютер  и еще  раз
компьютер, но даже  самый  сложный комплекс компьютеров,  сколько  в него ни
затолкай,  выводов  не сделает.  Но  он  позволяет  человеческому  мозгу,  -
увлеченному мозгу, если речь о моем, - учуять, что некоторые сообщения более
значимы,  чем другие, позволяет  наметить смысловые  связи между  ними. Этот
материал я передаю узким  спецам, а уж они-то и действуют дальше. ШПАГ - это
созидающее соединительное звено, если так можно выразиться.
     - Однако  это  дается  мне в основном за счет сна,  -  закончил  он.  -
Приходится работать по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Но ничего не
жаль ради славы и благоденствия Госуцерквства.
     Последняя фраза была нелишней.  Если  этот малый - аззит  или аззитский
тихарек, он не сможет стукнуть, что Хэл что-то заначивает от  Госуцерквства.
Не  похоже было, что он  там  на плюс  полставки,  но подстраховка  делу  не
помеха.
     Над входом в отсек замигала красная лампа-вспышка, и механический голос
приказал пассажирам  пристегнуть ремни. Еще десять секунд,  и рейсовик начал
сбрасывать  скорость; еще минута, и он макнулся в атмосферу, пошел падать по
тысяче метров в минуту -  эту цифру  Хэл  краем уха  где-то  слышал. Теперь,
когда  они  были все  ближе к земле,  Хэлу  стало видно, что Сигмен-сити (он
назывался  Монреаль,  пока десять лет назад туда  не перенесли столицу Союза
ВВЗ  с Исландии, из Рейка) не  был сплошным заревом.  Там и сям проглядывали
темные пятна, вероятно, парковые насаждения, сбоку вилась тонкая  лента реки
Пророка    (прежней    реки   Святого   Лаврентия).    Сделались   различимы
полукилометровой высоты пали  Сигмен-сити;  в  каждом таком пали  обитало  с
добрую сотню тысяч  особей, а  таких пали  в самом  городе насчитывалось  не
менее трехсот.
     Посреди  столицы обозначился квадрат,  занятый  деревьями  и  казенными
зданиями на полсотни этажей, не больше.  То  был столичный  университет, где
работал Хэл.
     На  жил  Хэл  Ярроу в близлежащем пали, и, выбравшись  из рейсовика, он
толкнулся на дорожку, катящуюся именно туда. И, как удар, ощутил то, чего не
замечал прежде.  Пока  не  побывал в  заповеднике  Гудзонова залива.  Толпу,
плотно  сбитую, наседающую, готовую сбить с  ног, дурно  пахнущее  месиво из
людей.
     Месиво  зажало его, не желая видеть в нем нечто большее, чем еще  одно.
тело, еще одну безликую особь, скоропреходящую помеху на пути к назначению.
     -  Сигмен великий! - пробормотал он.  -  Оглохнуть бы  мне,  ослепнуть,
отупеть! Не знать бы! Ведь я же их всех ненавижу!
     Бросило в жар от срама и чувства вины. Он сторожко зыркнул на лица тех,
кто оказался поблизости: не  замечены ли  ненависть, вина и раскаяние у него
на лице? Не замечены, не могли быть замечены. В давке он был просто еще один
такой  же,  разве что  требующий  чуть  больше  сдержанности  при  отирании,
поскольку спец. Но и то не здесь, не на  дорожке, не на самом стрежне потока
плоти. Здесь он был просто еще одна упаковка: кровь да кости, скрепленные на
жилах и обернутые кожей. Такой же, как все, а стало быть, никто.
     Потрясенный этим  внезапным  открытием, Хэл  шагнул с дорожки. Хотелось
убраться  с  глаз  долой, а то тянуло упасть на колени и оправдываться.  Или
бить, бить, бить.
     В нескольких шагах от  дорожки над ним навис пластиковый козырек-губища
пали No 30 "Университетское  жилтоварищество". В этой  пасти было  не легче,
хотя порыв оправдываться быстро сплыл. Пропал резон кому-то знать, с чего он
вдруг так завелся. Никто не заметил того,  что было так ясно написано у него
на лице, выдающее с головой.
     "Что за чушь  в голову лезет! - выговорил он себе и  прикусил  при  том
губу. - Те, на дорожке, наверняка ничего такого не подумали.  Кроме калек по
этой  части, испытавших на себе. А кто они такие, эти калеки, чтобы на  меня
пальцем тыкать?"
     Теперь он был среди своих, среди  мужчин и женщин, одетых в пластиковые
в клеточку балахоны спецов с эмблемой в  виде  крылатой пяты на груди слева.
Единственная разница между мужчинами и женщинами была та, что женщины носили
балахоны до полу поверх брюк, сетки на  волосах, а некоторые -  чадру. Чадра
попадалась не так уж редко, но явно выходила из обращения. Этот обычай блюли
женщины  постарше  или  молодые  почитательницы  старины. Когда-то бывшая  в
почете,  чадра  стала  признаком старомодности. Хотя по правдомету время  от
времени возносили ей хвалы и оплакивали ее закат.
     Хэл перемолвился кое с кем на ходу, но в  долгие разговоры не встревал.
Еще издали он приметил доктора  Ольвегссена, декана своего факультета.  При-
остановился: а вдруг Ольвегссен пожелает поговорить с ним. Но приостановился
лишь  потому,  что доктор  был  здесь  единственным,  кто  мог сделать  Хэлу
замечание за непочтительность.
     Однако  Ольвегссен явно не был настроен  на  беседы,  он  кивнул  Хэлу,
буркнул "алоха"  и прошел  мимо. Старикан так и не отвык от  словечек времен
своей молодости.
     Ярроу вздохнул  с  облегчением.  Прежде  думалось, он с  жаром бросится
рассказывать о своем визите к  франкоязычным туземцам в заповедник,  но  вот
вернулся, и как-то вовсе расхотелось. Потом. Может, завтра. Но не нынче.
     Остановился  у  лифта.  Дежурный  в  один,  взгляд  определял, кому  из
ожидающих проходить без очереди.  Когда  дверцы лифта раздвинулись, дежурный
кивнул Хэлу и сказал:
     - Авва, проходите первым.
     - Благослови вас  Сигмен, - ответил Хэл. Вошел в лифт и стал к стеночке
у  дверец,  дожидаясь,  пока  в  порядке  очередности опознают  и  пропустят
остальных.
     Долго ждать не пришлось, дежурный работал здесь давно и почти всех знал
в лицо. Тем не менее, порядок есть порядок. И то кого-то повышают по службе,
то кого-то понижают. Если дежурный ошибется и не учтет какой-нибудь  из этих
перемен, вмиг заложат. И долой. Раз он столько лет держится, значит, человек
на месте.
     В  лифт  набилось  сорок особей, дежурный щелкнул  кастаньетами, дверцы
закрылись.  Лифт  взял  с  места  так, что у  всех коленки подогнулись.  Все
быстрей,  все  быстрей.  Одно  слово, экспресс.  На тридцатом  этаже  первая
остановка, дверцы открылись, но не вышел  никто. Оптический датчик сработал,
закрыл дверцы, и лифт продолжил подъем.
     Никто не выходил еще три остановки. На четвертой вышла половина народу.
Хэл глубоко перевел дух: если толпа на улице и в цокольном этаже была просто
толпа, то  здесь,  в лифте, поберегись  - размажет  по стенке.  Еще  десяток
этажей все в том же  молчании,  каждый  и каждая на вид  поглощены  тем, что
излагают по правдомету с потолка. Наконец дверцы открылись на этаже Хэла.
     Коридор был пять метров в ширину, в это время дня просторно. "И надо же
- ни души!" - обрадовался Хэл. Откажись он пару минут поболтать с кем-нибудь
из  соседей,  это нашли  бы странным.  Пошел  бы слух,  а раз слух,  значит,
нервотрепка и, по меньшей мере, объяснение  с АХ'ом этажа.  Прочувствованная
беседа, чтение вслух и один Посредник знает, что еще.
     Прошел сотню метров. Завидел дверь своей пука и замер, как вкопанный.
     Сердце  вдруг замолотило, руки  затряслись. Был порыв развернуться и  -
обратно в лифт.
     А это, сказал он себе, поведение  предавшегося антиистиннизму. Подобное
недозволительно.
     И до прихода Мэри остается еще поболе четверти часа.
     Толкнул незапертую дверь  (на этажах спецов - никаких запоров,  уж  это
ясно!)   и  вошел.   Стены   тускло  засветились  и   через   десять  секунд
раскочегарились  на всю катушку. А  заодно  с ними и трехмерка во  всю стену
напротив двери и актерские вопли оттуда. Аж подскочил.  "Сигмен великий!"  -
процедил  сквозь зубы и по-быстрому вырубил трехмерку. Так и знал,  что Мэри
оставит трехмерку на взводе, чтобы врубилось, чуть он в дверь. Тысячу раз ей
было говорено, что он этого не выносит, так что забывчивость тут ни при чем.
Значит, хоть с умом, хоть без ума, а сделано нарочно.
     Передернул плечами  и сказал  себе,  что  с  нынешнего  дня  перестанет
обращать  внимание.  Чтобы увидела, что перестало  раздражать.  Может,  тоща
прекратит.
     Но ей опять же может взбрести в голову: мол, чего это он ни с того ни с
сего примолк  насчет ее забывчивости. С нее станется  продолжать  в надежде,
что он в конце концов психанет, выйдет из себя и наорет.  И  тогда еще раунд
останется за  ней,  потому что она-то сдержится, будет изводить  его игрой в
молчанку и затравленным видом, отчего он только вдвое разозлится.
     Вот тогда-то она, конечно,  исполнит свой  долг, как  это ей ни больно.
Попрется в конце месяца к участковому АХ'у и заложит. А это значит, еще один
крестик  к  прочим в  его  Сводке  Нравственности, который придется  стирать
усердными  трудами.  А эти труды, если ими заняться, - ох,  как они ему  уже
набрыдли! - означают потерю  времени, так  нужного - даже  про себя  сказать
страшно! - на более стоящие дела.
     И если он возникнет, скажет ей, что она только и знает, что не дает ему
расти как  спецу, не дает  заколачивать деньгу погуще,  перебраться  в  пука
посолидней,  ему  еще  придется  выслушивать  горькие упреки в  том, что  он
подбивает ее совершить  поступок,  который  не буверняк. Неужели  он  хочет,
чтобы она солгала хоть впрямую, хоть  умолчанием? Он не вправе этого хотеть,
потому  что тогда  ее особь и его особь  окажутся  в серьезной опасности. Не
предстанут они перед светлые очи Впередника, и  вовек, и т. д., и  т. п.,  и
сказать ему будет нечего.
     А  она  еще заведет свое  вечное,  почему он  ее не любит.  И  когда он
ответит, что любит, она все равно будет стоять на  своем. Тогда настанет его
черед спросить, уж не берут ли его за лжеца. Он не лжец.  Если его берут  за
лжеца, об этом должен узнать участковый. И тогда, вопреки всякой логике, она
ударится в  слезы  и объявит,  что вот теперь точно знает, что он  не любит.
Если  бы любил, ему, мол,  мысль такая в голову не пришла бы  -  заложить ее
АХ'у.
     "А тебе меня заложить, так это, по-твоему, буверняк?" - возникает он, и
в  ответ  она  еще пуще расплачется. Очень даже  может, если  он по-прежнему
будет ловиться на этот ее крючок. И он поклялся: прежде  хоть ВМ, чем он еще
раз подловится!
     Прошел через комнату пять на три в единственное другое  помещение, если
не считать еще того самого, - то  есть,  на кухню. Кухня была три  на  два с
половиной. Опустил печку  со стены  под потолком,  набрал код на панельке  и
вернулся в комнату. Скинул  балахон,  скатал  в комок и  сунул под  стул. Не
исключено, что Мэри найдет и поднимет крик, да ладно уж! Ну,  просто сил нет
карабкаться под потолок и спускать оттуда вешалку.
     Из кухни раздался негромкий сигнал. Ужин был готов.
     Хэл решил вперед поужинать, а потом уже браться за  разбор почты. Пошел
в то самое помыть лицо и руки. И безотчетно пробормотал молитву на омовение:
"Да смоется антиистиннизм зримого так же легко, как вода смывает  этот прах,
ибо Сигмену так угодно".
     Утеревшись,  нажал  кнопку  сбоку  от  портрета  Сигмена  над   стоячей
ванночкой.  Еще  секунду взирал  на него лик  Впередника:  длинное костистое
лицо, огненно-рыжие  волосы  ежиком, соломенного цвета кустистые бровищи над
здоровенным крючковатым  носом  с  раздутыми  ноздрями,  водянистые  голубые
глаза,  пламенно-рыжая борода лопатой, губы  тонкие, как лезвие. И вот  лицо
начало  расплываться,  бледнеть.  Еще  секунда,  и  Впередник  исчез, вместо
портрета стало зеркало.
     Дозволялось  глядеть в  это зеркало достаточно долго,  чтобы проверить,
хорошо ли умыт, и поправить прическу. Ничто не  мешало стоять потом без дела
все  отведенное  время, но Хэл до такого ни  разу не опускался.  Тьма у него
недостатков, но только не тщеславие. Так он, по крайней мере, считал.
     Все  же,  пожалуй,  подзастрял дольше,  чем  надо. Поглазел на  рослого
широкоплечего мужика,  на вид  лет тридцати. Волосы рыжие, как у Впередника,
но потемнее, почти шатен. Лоб  высокий,  широченный,  брови соболиные, глаза
серые, широко расставленные, нос прямой, пропорциональный, верхняя губа чуть
великовата, но  линия  рта приятная,  подбородок  торчит  вперед,  но  самую
малость.
     Вышел из того самого и прошел на кухню. Тщательно  заперся (дверь кухни
и дверь того самого одни имели  запоры), потому что не хватало только, чтобы
его застали за едой. Открыл дверцу печки, вынул теплую коробку, поставил  на
столик,  который откидывался от стены, оттолкнул  печку обратно под потолок.
Потом  открыл  коробку и принял  пищу.  Пластиковую  коробку выбросил  в люк
утилизатора в стене, опять пошел в то самое руки помыть.
     Когда мыл руки, Мэри позвала его по имени.


2

     Хэл  помешкал, прежде  чем  ответить, хотя не знал,  почему,  и даже не
подумал об этом. Но потом отозвался:
     - Мэри, я в том самом.
     - О! Конечно, так я и знала. Раз ты дома, значит, там. Другого места ты
сыскать себе не можешь. Он вошел в комнату, лицо у него стало каменное.
     - Так долго не был дома, вот вернулся, а ты все такая же злюка.
     Мэри была женщина рослая, всего на  полголовы ниже Хэла. Светлые волосы
тщательно  зачесаны назад  и собраны  в  тяжелый узел  над затылком. Глаза -
светло-голубые.  Правильное  лицо было  бы  приятным, если бы  не  подкачали
слишком  тонкие  губы.  Свободная блуза с воротничком под самый подбород