ярность стажера, неожиданно перешедшего на "ты". - Чего  наша
мучительница для меня придумает. Хотя у меня есть свои планы. Посвятить?
   - Клянусь, могила.
   - Представляешь,  -  зашептал  Фалалей,  косясь  на  дверь,  -  утром
прибежал ко мне взмыленный Синеоков. И знаешь, зачем?  Просил,  чтобы  я
вместо него сегодня занялся Эдмундом. Оказывается, наша Цирцея, то  есть
Золотой Карлик, сегодня  загоняет  его  к  какой-то  самозванке.  Так  и
сказал, представляешь? А он по расписанию должен за Либидом ходить, чтоб
ничего с тем не случилось...
   - Не понимаю, зачем. И ты согласился?
   - А что мне оставалось? Если увижу Myрыча, сброшу на него. А  у  тебя
есть планы?
   - Понимаете, Фалалей Аверьяныч, - нерешительно  сказал  Самсон,  -  я
хотел вас просить поехать со мной по  нашему  делу  -  ну,  то  есть  на
отпевание Эльзы, которую на Куликовом поле нашли.
   - А зачем она тебе? И так можно все написать. Вот еще удовольствие  -
на мертвецов любоваться.
   Самсон покраснел.
   - Я ведь город не знаю, - сказал он виновато, - да и  один  боюсь.  И
никак не удается начало - нет вдохновения...
   Он придумывал на ходу объяснения, утаивая главное: ему  не  терпелось
увидеть покойную, чтобы самолично убедиться - его это Эльза или нет.  Он
рассчитывал и  на  то,  что  на  отпевании  обязательно  будет  фотограф
Братыкин! И тогда удастся выяснить, без присмотра  Ольги,  где  он  взял
фотографию Эльзы?
   - Ну, брат,  ты  и  загнул,  -  Фалалей  присвистнул,  -  неужели  от
мертвецов воодушевляешься? А я-то дурак сразу не понял, хотя вон как  ты
с духами из преисподней у баронессы лихо обошелся...
   - А ты знаешь, что Ольга Леонардовна уволила Асю? -  спросил  Самсон,
переменяя тему и опять переходя на "ты": после вчерашних  испытаний,  он
утратил пиетет по отношению к Фалалею, почувствовал себя с  ним  равным.
Да и Фалалей не возражал.
   - Ничего себе! И когда она  только  успевает!  Видал,  как  скора  на
расправу! А за что?
   - Не понравилось, что Ася Лиркина привечала, - смутился Самсон.
   - Ну и что? - Фалалей потянулся к графинчику. - Эти два голубя  давно
воркуют.
   Налить рюмочку ему помешал настойчивый  зов  Данилы,  и  оба  молодых
человека поспешили в сотру дницкую.
   За столом у окна справа сидел, водрузив на нос очки, Антон Треклесов.
Рядом с ним устроилась Ольга Леонардовна. Больше в  редакции  никого  не
было. Молодые люди застыли на почтительном отдалении и молча поклонились
даме.
   - Хороши голубчики, - проронила неопределенным тоном госпожа  Май.  -
Сегодня оба останетесь в редакции.
   - Почему? - в унисон спросили журналисты.
   - Потому  что  Ася  уволена,  а  Аля  в  знак  протеста  отказывается
работать. Объявила  забастовку,  -  пробурчал  Треклесов,  и  оставалось
неясным - шутит он или нет.
   - Я полагаю, Самсон Васильевич, ваш материал не готов?  -  равнодушно
заметила Ольга, изучая бумагу, протянутую ей Треклесовым.
   - Еще не успел, сегодня напишу.
   - Вот и садитесь, пишите, - распорядилась госпожа Май и перевела взор
на Фалалея.
   - Позвольте, дорогая Ольга Леонардовна, вам напомнить, - поспешил  на
помощь  стажеру  фельетонист,  -  два  дня  назад  вы  велели  господину
Шалопаеву, для  полноты  освещения  проблемы  преступления  по  страсти,
побывать на  отпевании  замороженной  Эльзы.  И  Братыкину  велели  туда
прибыть. Так что прежде, чем писать, надо добрать материалец.
   - А вам, я смотрю, не  терпится  улизнуть  куда-нибудь,  -  осуждающе
заявил Треклесов.
   - Вам, бескрылым бюрократам, не понять  души  художника,  -  возразил
шутовским тоном  Фалалей,  -  а  мы,  творцы,  мыслим  образами.  Живыми
образами. А если надо, то и мертвыми.
   - Для вас, господин Черепанов, у меня тоже поручения есть, -  бросила
Ольга, не реагируя  на  призывы  отпустить  сотрудников  на  заупокойную
службу. - Сегодня в два часа,  уже  скоро,  в  редакцию  явится  женщина
интересной судьбы.
   - Как фамилия?  -  живо  откликнулся  Фалалей,  среди  многочисленных
добродетелей которого способность мгновенно перескакивать с предмета  на
предмет занимала не последнее место.
   - Фамилию не знаю. Она провела молодость  в  Сибири.  Ее  осудили  по
политическим мотивам.
   - Не мое, - возразил резво Фалалей, - я политикой не занимаюсь.
   - Погодите, не перебивайте. - Ольга  встала  и  уперлась  ладонями  в
треклесовскую столешницу. - Дама  была  любовницей  самого  народовольца
Морозова. Понимаете, куда я клоню?
   - Понимаю, - подхватил Фалалей, - а у Морозова была жена... Но  я  не
понял, где совершился факт измены? В Шлиссельбурге, что ли?
   - Вот, дружочек, вы и выясните,  -  ласково  предложила  Ольга.  -  И
бежать никуда не надо.
   - Простите,  госпожа  Май,  у  меня  еще  один  вопросец.  -  Фалалей
прищурился и закусил верхнюю губу нижними зубами, кривыми и  редкими.  -
Дамочка из бомбисток?
   - Вроде бы. Что-то  говорила  о  кальции  и  купоросе,  -  попыталась
припомнить госпожа Май, - но боюсь напутать, в химии я не сильна.
   - И я не силен! И я! - Фалалей потер ладони.  -  Но  сам  вам  сейчас
такую бомбу представлю, что закачаетесь!
   - Что за жаргон, милостивый государь? - строго  глянул  поверх  очков
Треклесов. - Выбирайте выражения. Вы не в конюшне.
   - Ах, оставьте ваши благоглупости, Антон  Викторович,  -  замахал  на
Треклесова обеими руками Фалалей, - вы-то небось уже  и  денежки  жертве
приготовили?
   Ольга Леонардовна резко выпрямилась, в ее  глазах  сверкнул  недобрый
огонь.
   - Выкладывайте!
   Фалалей приобнял угнетенного Самсона, дружески похлопал его по плечу.
Затем плюхнулся на свободный стул и закинул ногу на ногу.
   - Что бы вы без меня делали,  дорогие  мои?  Да  знаете  ли  вы,  что
попались на удочку известной мошеннице? Мне Пряхин говорил и другие, что
ходит по редакциям одна такая самозванка, зарабатывает деньги  на  имени
Морозова. Еще бы, он своим "Откровением в грозе и  буре"  всех  с  копыт
сбил! Сорвал с катушек! Сам Священный Синод возроптал!
   - Я все знаю, - объявила гневно Ольга Леонардовна, ни одним  мускулом
не выдавая своей промашки, - потому вас  и  призвала.  Женская  интуиция
меня не подвела. Куда эта негодяйка наведывалась?
   - "Мир божий", "Божье слово", "Русское богатство", "Вокруг света"...
   - Антон Викторович,  звоните  немедленно,  -  велела  госпожа  Май  и
позвала:
   - Данила! Данила!
   Старик возник на  пороге  молниеносно,  будто  его  войлочные  опорки
приводились в движение невидимыми гермесовыми крылышками.
   - Вот так  и  живем,  Самсон  Васильевич,  -  завела  нравоучительный
монолог Ольга, - в окружении преступников и мошенников. Никому не  можем
доверять. Верно,  в  провинции  нравы  чище,  и  люди  не  так  изъедены
пороком...
   Когда Треклесов опустил трубку на  рычаг  телефонного  аппарата,  она
прервала свой печальный монолог.
   - Все истинно, - подтвердил он, - была в "Божьем слове", про  купорос
и Морозова говорила.
   - А еще хвасталась, что лекции  Менделеева  в  Москве  слушала,  -  с
горечью сообщила Ольга Леонардовна.
   - Менделеев? В Москве?  -  Фалалей  захохотал.  -  Ну  и  фантазия  у
дамочки! Менделеев там никогда не был! Положительно  она  мне  нравится.
Горю нетерпением ее лицезреть!
   - Хватит паясничать. - Ольга притопнула ногой. - Данила, там на  моей
половине вещи, я собрала их для этой оборванки,  мне  не  жалко.  Но  на
порог ее не пускай. Вытолкай вместе с вещами взашей.
   Данила исчез. Фалалей встал и самым серьезным тоном произнес:
   - Требую вознаграждения. В виде свободы на сегодняшний день.
   - Неужели так хочется побывать на отпевании? - спросила Ольга.
   Самсон по ее голосу понял, что ей сейчас  неприятно  видеть  рядом  с
собой свидетелей ее ошибки.
   - Не угадали, - ухмыльнулся  Фалалей,  -  надеюсь  увидеть  в  церкви
господина Либида... Что-то давненько он не навещал редакцию.
   - Никак соскучились? - вклинился в разговор Треклесов.
   - Соскучился. Он всегда вызывает  у  меня  обострение  памяти:  самые
смешные анекдоты вспоминаю. Хотите, расскажу один?  "Я  тебя  умоляю,  -
говорит жена мужу, -  перестань  красить  усы.  -  А  что,  неужели  так
заметно? - На тебе - нет, но на шее нашей горничной - да!"
   Все натянуто посмеялись.
   - Как мне с вами поступить? - с  притворной  обреченностью  вздохнула
Ольга. - Три дня до выхода следующего номера, а материалов еще нет.  Даю
последний шанс. Но не вздумайте преследовать Эдмунда.  Полагаете,  я  не
знаю о вашем сговоре? Эдмунд сегодня едет в Думу.
   Самсон энергично закивал головой в знак согласия.
   - Ура! -  закричал  Фалалей,  подскочил  к  госпоже  Май  и  принялся
быстро-быстро осыпать поцелуями ее узкую ладонь.
   Потом отпрянул, рухнул на колени и стал обцеловывать подол ее платья.
Смягчившаяся госпожа Май выдернула край подола из его рук и отступила  к
окну.
   - Идите уж, - махнула она рукой, изображая легкую досаду, - хотя  вас
отпускать вдвоем опасно. Неровен час, во что-нибудь влипнете...
   - Будьте спокойны, благодетельница вы наша, - Фалалей вскочил и  стал
подталкивать  Самсона,  -  верну  вам  ваше  сокровище   в   целости   и
сохранности. Хорошая смена идет следом за нами, старыми волками пера.
   Он выскользнул за дверь и уже не слышал, как  Треклесов  обозвал  его
пустобрехом.
   Поторапливая  Самсона  и  шипя,   что   надо   пошевеливаться,   пока
мучительница не передумала, Фалалей скатился по лестнице и  выскочил  на
улицу...
   - Ну не свиньи ли мы, братец?  -  спросил  он  самокритично  Самсона,
поправляя у него на шее сбившийся шарф. -  Свиньи  как  есть.  Только  в
сюртуках и  костюмах.  А  она  царица,  подлинная  Цирцея.  Чем  меня  и
восхищает. Ей бы в царских покоях блистать. А она  жертвует  собой,  все
силы на просвещение направляет.
   Над головами их было чистое синее небо. Солнечные лучи  скользили  по
заснеженным крышам,  дрожали  на  снежных  шапках,  покрывавших  оконные
карнизы, дверные козырьки, приворотные тумбы. Ослепительная,  искрящаяся
белизна резала глаза. Воздух,  против  обыкновения,  был  сухой,  словно
солнце выпарило всю влагу с  городских  улиц.  Скрип  галош  торопящихся
прохожих, гомон воробьиной стайки у кучки  свежего  навоза  на  мостовой
звучали приятной музыкой. Самсон чувствовал себя вырвавшимся наконец  из
тюрьмы, в которой просидел сто лет.
   Фалалей углядел извозчика,  и  журналисты  со  смехом  забрались  под
меховую полость. После пережитого в следственной камере Самсон  перестал
бояться извозчиков.
   Путь к церкви был довольно долгим, и Фалалей указывал вверенному  ему
провинциалу на  монументальные  сооружения,  церкви,  дворцы,  особняки,
сыпал названиями и фамилиями, не забывая об анекдотах и байках.
   На окраине города, за улицей, название которой было легко запомнить -
Бочарина, в окружении  обнаженных,  черных  деревьев  стояла  деревянная
церквушка. Однако Фалалей не стал заходить в нее, объяснив Самсону,  что
боится встретить в церкви Римму, которой он  наврал  про  свою  связь  с
покойной Елизаветой.
   Сунув извозчику деньги и велев ждать Самсона, чтобы  потом  доставить
его прямо в редакцию, Фалалей вмиг улетучился.
   Самсон, сняв шапку, перекрестился на куполок с крестом и  ступил  под
низкие  церковные  своды.  Сквозь  узкие  окна  настойчиво   пробивались
солнечные лучи, они придирчиво исследовали золоченые серебряные  оклады,
позолоченную  резьбу  алтаря,  бронзовые  паникадила  и,  смешавшись   с
отсветами восковых свечей, растворялись  в  низком  помещении,  согретом
теплом свечей, лампад, дыханием прихожан. Он перекрестился еще трижды на
алтарь, купил в притворе свечу у служки и шагнул вперед.
   В правом приделе, на дубовых козлах, стояли три гроба. Отпевание  уже
закончилось, и вокруг гробов толклись с последним  прощанием  притихшие,
рыдающие женщины в плюшевых саках,  с  темными  шерстяными  платками  на
головах и, сминая в руках овчинные шапки, бородатые, солидные мужчины  в
черненых полушубках и полупальто. Между ними сновали укутанные  до  глаз
ребятишки. Чуть в стороне, у иконы Николая Угодника, стояли две  высокие
дамы в каракулевых манто с соболиными оторочками,  в  шляпах  с  густыми
вуалями, скрывавшими их лица. Иногда дамы подносили к  глазам  кружевные
платочки, но и тогда они,  вопреки  церковным  правилам,  не  откидывали
вуали.
   Хотя народа было много, Братыкина  Самсон  увидел  сразу.  В  длинной
бекеше, с обнаженной лысой головой, коротенький человечек с  недовольной
миной на помятом лице топтался у крайнего  от  окна  гроба.  Он  буркнул
пробравшемуся к нему Самсону, что  батюшка,  еще  не  опохмелившийся  со
вчерашнего, сердит и фотографировать не разрешает.
   Самсон покосился на  гроб  -  смешанное  чувство  жалости  и  радости
овладело им. Простой полотняный покров поверх длинного, вытянутого тела.
На подушке белого полотна - чужое стылое  лицо  с  невзрачными  чертами:
впалые щеки, заострившийся нос с горбинкой, бледные  губы,  вытянувшиеся
ниточкой, глубокие глазницы с выпуклыми глазными яблоками, едва заметные
брови, бесцветные ресницы. Ситцевый  платок,  плотно  облегая  костистый
череп, оставлял открытой полоску темно-русых волос, бумажный  венчик  со
словами молитвы был как раз по ширине лба... Конечно же, эта  женщина  с
темным, усталым лицом не его Эльза. Самсон  перекрестился:  не  дай  Бог
уйти в иной мир с таким умученным, укоряющим выражением.
   На всякий случай Самсон бросил взгляд и на два других  гроба.  К  его
удовлетворению,  там  лежали  покойники  мужского  пола.  Самсон  дернул
Братыкина за рукав и отвел его подальше от домовины.
   - Господин Братыкин, - торопливо зашептал  он  фотографу,  мнущему  в
руке шапку с наушниками, - я видел ваши работы у госпожи Май.  Там  есть
одна, тоже Эльза. Где вы ее снимали?
   - Это какая?  -  наморщил  лоб  Братыкин.  -  Маленькая,  черненькая,
пухленькая?
   - Она самая, она. Где вы ее видели и когда?
   - Не помню. Может, и не видел. А если и видел - для меня они  все  на
одно лицо.
   - Но как же ее разыскать?
   - А зачем? - покосился на юнца Братыкин. - Понравилась?
   - Очень похожа на мою родственницу, - соврал Самсон, - проверить  бы,
может, она.
   - Так отправляйся в ателье, где был  сделан  снимок.  Там  же  внизу,
наверное, указано. Я всего упомнить не могу.
   Братыкин, завидев батюшку, оставил сотоварища и  юркнул  к  служителю
церкви в надежде выклянчить разрешение на фотографирование.
   Самсон огляделся, он так устал от бесконечных перепадов от надежды  к
отчаянию и обратно. Слева от себя он узрел икону Божьей Матери - темный,
печальный лик в серебряной ризе с жемчугами. Он зажег свечу  от  другой,
из тех, что горели на подсвечнике, и закрепил ее в свободную ячейку.
   - Услыши убо стенание мое и приклони ухо Твое ко мне, Владычице  Мати
Бога моего, и не презри мене, требующего Твоея помощи, и ни отрини мене,
грешного. Вразуми и научи мя, Царице Небесная...
   Он благодарил Богородицу за  то,  что  она  защитила  от  смерти  его
дорогую Эльзу, и просил у нее заступничества. А также  помощи  в  поиске
жены. Он низко поклонился, еще раз истово перекрестил  лоб  и  осторожно
приложился губами к руке Божьей Матери.
   - И у меня эта икона любимая, - услышал он за плечом жаркий шепот.
   Обернувшись, Самсон увидел рядом прекрасную Римму. Фалалей был  прав,
она пришла на отпевание подруги. Прекрасные черные глаза ее смотрели  на
него печально и ласково.
   - Я выражаю вам соболезнование. - Самсон нагнул голову.
   - А ваш друг, Эльзин поклонник, он тоже  здесь?  -  прошептала  Римма
Леонидовна.
   - Обещал быть, - уклончиво ответил Самсон. - Но пока не вижу.
   - Помянуть несчастную сам Бог велел, - Римма осторожно взяла  Самсона
под руку, - нам надобно подойти к гробу ближе. Прощание заканчивается...
   Повинуясь своей спутнице,  Самсон  присоединился  к  кучке  родных  и
знакомых покойной. Римма опиралась на его руку  и  легонько  прижималась
плечом к его плечу.
   - Мне дурно, - слабеющим голосом шептала она,  -  от  ладана  у  меня
всегда голова кружится.
   Самсон смотрел на несчастную покойницу, на  согбенных  старух  вокруг
гроба и судорожно соображал: что делать с Риммой? Неужели придется ехать
вместе с ней? А что скажет Ольга Леонардовна? А если  дома  он  встретит
самого Лиркина?
   Мимо них проскользнула девочка в светлой кроличьей шубке,  закутанная
в платок так, что наружу торчал лишь розовый носик.  Девочка  пробралась
между старух и скрылась, чтобы  появиться  справа,  у  иконы  Спасителя.
Девочка потянулась на цыпочки, поставила свечку и неистово закрестилась,
кланяясь в пояс.
   Тут Римма повлекла своего спутника вперед, потому что провожающие уже
отошли к стене, где стояли крышки гробов,  и  ждали  последних  желающих
проститься. Самсон двинулся за Риммой,  думая,  что  и  самому  было  бы
неплохо опереться на чью-нибудь руку: Фалалея, например,  или  бесценной
госпожи Май.
   Через два шажка он остановился и похолодел. К запаху ладана и  свечей
примешался какой-то посторонний, неприятный запашок. Самсон повел носом,
и тут же за его спиной пронзительно завопили старухи:
   - Караул! Горим! Пожар!
   В ту же секунду кто-то оторвал от него прекрасную Римму, ее с криками
повлекли к дверям - он понял, что сейчас Суламифь будут купать в  снегу.
А  что  еще  оставалось  делать,  если   юбка   ее   сзади   -   видимо,
воспламенившаяся от неосторожной свечи - трещала, дымилась и горела!
 
Глава 16 
 
   Помощник дознавателя Казанской  части  Лев  Милеевич  Лапочкин  одним
своим видом отпугивал впервые видевших его людей: скуластый, со  впалыми
щеками, с глазами-буравчиками, будто из засады - из-под кустистых черных
бровей - впивавшихся в собеседника. Но как он преображался, когда  хотел
проникнуть в душу человека. Его жесткое, морщинистое лицо могло выразить
все: сердечную доброту,  подкупающую  наивность,  мудрость,  сочувствие,
доброжелательность. Для сыскной работы такой тип  был  бесценен.  И  сам
Лапочкин, этот двуликий Янус сыска, осознавал свои достоинства - поэтому
вчера, почуяв, что его малоопытный начальник,  Павел  Миронович  Тернов,
мечтает  улепетнуть  из  казенного  кабинета,  дабы   избегнуть   налета
журналистов, Лапочкин вызвался отвадить наглых борзописцев самолично.
   И действительно, чуть не до полуночи просидел он вместе с дежурным  в
конторке. Нашествия писак, правду  сказать,  не  приключилось,  но  трех
голубчиков - одного за другим - спровадил. С суровым отеческим внушением
- меньше доверять сообщениям хмельных адвокатов,  тем  более  что  вчера
вечером следователь самолично разослал  официальное  сообщение:  депутат
Гарноусов едва не пострадал от случайной пули хулигана.
   По выражению начальственного лица  Лапочкин  смекнул,  что  случай  в
парикмахерском салоне не так прост, как  предстает  с  первого  взгляда.
Молодого следователя Лапочкин почти любил за твердость и смелый  нрав  -
предшественник его, пусть земля ему будет пухом, никогда бы  не  решился
на такие современные штучки. Тернов в каждом человеке принимал  живейшее
участие и считал, что буква закона хоть и существует, но и на  нее  есть
управа.  Уж  не  первый  раз  доверял  он   Лапочкину   конфиденциальные
поручения. Вот и вчера: попросил отнести преступный пистолет эксперту из
своих, да тот уж и знал, что надобно изготовить два заключения. Первое -
о том, что из пистолета стреляли. А второе - не стреляли. Стоит это  сто
рублей. А эксперту не жалко: господин Тернов его еще ни разу не  подвел,
какое надо заключение, то и использует. А другое - в мусорную корзину...
   Правда, сегодня утром Лапочкин был озадачен. Прежде эксперт никак  не
комментировал поручение, а на сей раз, не взяв денежки, вздохнул: "Зачем
напраслину на человека возвожу? Грех ведь. Пистолет-то чистый".
   Лапочкин понял результат экспертизы по-своему. И пока Павел Миронович
Тернов в присутствие не явился, помчался на место преступления и подобно
ищейн