н лежал совершенно голый в
тени убогонькой хижины, хлипкого сооружения, сквозь стенки коего можно
было прекрасно рассмотреть внутренний интерьер, заключавшийся лишь в
циновках и каком-то баке из оцинкованного железа. Хижина - и десяток
других - располагалась на пологом возвышении метрах в пятистах от морского
берега, в этакой котловине меж двух отлого сходившихся склонов. Пальмы,
прозаически росшие там и сям десятками, выглядели ничуть не пострадавшими
от промчавшегося тайфуна - должно быть, место было выбрано с большим
знанием местной географии, склоны защищали от порывов ветра.
  У берега покачивалось с полдюжины одномачтовых лодок со спущенными
парусами, а неподалеку, на бережку, великанскими рыбьими скелетами уныло
гнили останки пары-тройки таких же немудрящих суденышек, видимо,
отслуживших свое и списанных без бумажной возни. Ну, так... Изволите ли
видеть, порт и населенный пункт...
  Сделав над собой некоторое усилие, Мазур приподнялся, сел, привалившись
спиной к хлипкой стене хижины. Оглядел аборигенов, в количестве этак
дюжины, в своею очередь, жадно его рассматривавших с видом провинциалов,
совершенно не избалованных зрелищами, а так же приезжими.
  На первый взгляд, народец был простой и незамысловатый, как и следовало
ожидать, - Азия-с, глушь несусветная... Холщовые рубахи, майки, некоторые
в потрепанных шортах, но большинство облачены в разноцветные куски
материи, обернутые вокруг тела самыми разными способами, и у каждого на
голове - черная бархатная шапочка.
  Пора было сконцентрироваться. Мазур старательно припомнил вс„, чему его
учили, - антропологический тип, одежда...
  Нельзя сказать, что он был на седьмом небе от счастья. Эти лица эти
саронги, шапочки... Мусульмане. Индонезийские мусульмане. Которая-то из
многочисленных индонезийских народностей, который-то из тысяч
индонезийских островов. Таковы уж здешние места: шаг вправо - Малайзия,
шаг влево - Индонезия, шаг назад - еще что-нибудь не менее экзотическое...
  Скверновато. К первому в мире государству рабочих и крестьян в этой стране
относятся без всякого радушия - учитывая события двадцатилетней давности,
резню местных коммунистов, форменную гражданскую войну... Впрочем, это
касается более цивилизованных районов Индонезии. Эти простодушные пейзане,
надо полагать, не знают разницы меж Советским Союзом и княжеством Монако,
потому что представления не имеют, поспорить можно, ни о том, ни о другом.
  Его разглядывали с простодушным любопытством, толкая друг друга локтями,
пересмеиваясь и громко обмениваясь непонятными мнениями.
  В конце концов вперед выскочил шустрый худощавый мужичонка, присел рядом с
Мазуром, извлек из складок саронга ржавую тупую вилку с потемневшей
деревянной рукояткой, легонько ткнул ею Мазура в ляжку, устрашающе
оскалился и облизнулся с видом заправского каннибала. Грозно вращая
глазами и поглаживая себя по животу, всеми средствами пантомимы пытался
дать понять нежданному гостю, что его собираются незамедлительно
использовать в гастрономических целях. Судя по его мимике и одобрительному
ржанью односельчан, этот субъект был чем-то вроде общепризнанного местного
шута.
  Мазур стоически перенес эту демонстрацию гастрономических поползновений.
Слишком хорошо помнил, что в Индонезии людоедов нет. Южней, ближе к
Австралии, на Новой Гвинее и прилегающих архипелагах, в тех самых красочно
описанных Джеком Лондоном местах, каннибалы попадаются даже сегодня. Но
только не здесь.
  Подумав, он решился. С помощью нехитрых жестов попытался донести до
деревенского потешника столь же нехитрую мысль: эк тебя раскатило, людоед
хренов, а не хочешь вместо лангета из белого пришельца пососать его
мужское достоинство?
  Смысл пантомимы моментально дошел до собравшихся, и они все с той же
первобытной непосредственностью заржали уже над незадачливым шутом,
раскачиваясь, молотя друг друга по спинам, фыркая. Ближайший, правильно
истолковав жест Мазура, протянул ему зажженную сигарету. В общем, народ
был вроде бы не вредный. Жадно затягиваясь паршивой сигареткой, Мазур
задумался над животрепещущим насущным вопросом: ну, а дальше-то что? Какие
планы строить?
  Как отсюда выбираться? Нет, нужно подождать дальнейшего развития событий,
должно же даже в этой глуши быть какое-то начальство или нечто
аналогичное. Судя по всему, это не мимолетный приют рыбаков, а настоящая
деревня, оседлость, населенный пункт - вон женщина вдали прошла, детишки
бегут, буйволы валяются в тенечке...
  - По-английски кто-нибудь понимает? - спросил он громко.
  Добрые пейзане стали переглядываться, ожесточенно треща на своем родном
наречии, - но ответа Мазур не дождался, что-то не наблюдалось среди них
полиглотов и лингвистов...
  Ага! Настроение собравшихся вдруг изменилось - они притихли, малость
съежились. Ну да, понятно - в их сторону направлялись двое субъектов,
резко отличавшихся от жилистых островитян, несомненно принадлежавших к
местному пролетариату.
  Один был несомненный китаец, пожилой, упитанный и золотозубый, в чистой
полосатой пижаме. Второй внешностью ничем не отличался от собравшихся, но
был опять-таки поупитаннее, гораздо старше, держался с неким спокойным
превосходством, саронг на нем был безукоризненно чистым, из разноцветной
ткани. "Вот оно, местное руководство, - подумал Мазур настороженно. -
Прямо-таки первый секретарь, право слово, номенклатура везде одинакова..."
И остался сидеть в прежней позе - не честь же отдавать, прикладывая руку к
пустой голове?
  Сидевшие проворно подвинулись, освобождая пожилому место на толстом
поваленном стволе, отшлифованном ветром и временем. Тот величаво уселся,
не глядя, взял из чьих-то пальцев почтительно протянутую сигарету и
принялся разглядывать Мазура - опять-таки без враждебности и
недоброжелательства, скорее уж с видом рачительного хозяина,
прикидывающего, какое применение можно будет найти неожиданной находке и
выйдет ли от нее польза. "Ну, ничего, - подумал Мазур. - Главное, не
сожрут. И не видать поблизости ни пиратов, ни шпионов. Выкарабкаемся..."
  - Как тебя зовут, белый? - спросил пожилой по-английски.
  Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. "Какое имя тебе
принадлежать, белый-парень-человек?" Примерно так. Это и был знаменитый
пиджин-инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в
здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших
языков и наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько
газет в разных странах.
  Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
  - Меня смыло с корабля. Меня зовут... Джим Хокинс.
  Вряд ли хоть кто-то из присутствовавших здесь туземцев читал бессмертный
роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто его
знает... Китаец - это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит
картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо,
как их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще
в одном лице - и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на
пекинскую разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую
непременно... Ладно, авось обойдется, в чем можно заподозрить морячка,
случайно смытого волной с проходящего судна?
  - Ты плыл на корабле, Джимхокинс? - невозмутимо осведомился пожилой.
  - Ну да, - сказал Мазур. - Когда начался шторм, меня смыло за борт. Еле
выплыл.
  - Ты хорошо плыл, - одобрительно кивнул пожилой. - Даже сам на берег почти
выполз. Я смотрю, ты сильный парень... Мазур чуточку обеспокоился - нет,
вроде бы ни один из инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в
рабство таких вот случайных путников.
  - Меня зовут Абдаллах, - сообщил пожилой.
  - Ты здесь вождь? - поинтересовался Мазур.
  - Вожди бывают только у дикарей, - с достоинством ответил старина
Абдаллах. Если он и был обижен, то не показал этого. - У нас культурная
страна. Цивилизованная. Я - староста острова. Всего острова, - значительно
добавил он, подняв палец. - Какая твоя вера?
  Помедлив, Мазур признался:
  - Да знаешь ли, никакой.
  - Это плохо - совсем без веры, - сказал Абдаллах с непроницаемым видом. -
Мы - мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
  - Уважаю, - сказал Мазур, решив, что с него не убудет. - Пророк Мохаммед,
да святится имя его, был почтенным человеком.
  На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко. Скорее уж так:
"Этот парень-человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему
принадлежать-быть святое, был очень-крепко уважаемый..."
Однако господину старосте вполне этого хватало. Он расплылся в дружелюбной
улыбке, спросил:
  - Может быть, ты знаешь, и как молиться?
  - Нет, к сожалению, - быстро ответил Мазур.
  "Уж столько-то я о вас, мусульманах, знаю, - подумал он трезво. - Брякнешь
"Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла" - и ты уже мусульманин, поскольку
при свидетелях прозвучало. А где мусульманство, там и обрезание... Не
дождетесь!"
- Хорошо, Джимхокинс, - кивнул староста. - Ты вроде бы неплохой человек.
Значит, моряк?
  - Ага, - сказал Мазур.
  - Пойдем ко мне в дом, - неожиданно предложил староста, вставая. -
Поговорим, как приличные люди.
  - А это ничего, что я... - сказал Мазур, обеими руками указав на свою
откровенную наготу.
  Староста что-то громко приказал - и ближайший туземец, шустро сдернув с
плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав, Мазур обернул
синюю ткань вокруг бедер на манер юбки - и по здешним меркам был отныне
одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько
фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам
было видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
  Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые детишки,
побрехивали тощие собаки.
  По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях - столь же
хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но
отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и
должно выглядеть жилище здешнего первого секретаря - крыша без единой
прорехи, крепко сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок - яркие
хлопчатобумажные коврики, начищенная керосиновая лампа в углу, старенький
японский транзистор, алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
  "Ох ты! - восхищенно подумал Мазур, откровенно разглядывая возившуюся у
ностальгического примуса девушку. - Есть женщины в здешних селеньях..."
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала женщину первобытного
племени - в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом, позволявшим
не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами,
спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы...
  Спохватившись - вдруг он ненароком оскорбил какие-то местные обычаи? -
Мазур поспешил отвернуться. Однако девушка, вовсе не походившая на
гаремную затворницу, сама разглядывала его без малейшего стеснения.
  - Дочка, - сказал староста, устраиваясь на груде подушек. - Жена у меня
давно умерла, ребенок почти и не воспитывался...
  "Да уж, - подумал Мазур, неловко ворочаясь в куче подушек. - Взгляд у
этого взрослого ребеночка довольно откровенный, никакой тебе
патриархальной робости перед белым..."
- Лейла, это белый Джимхокинс, - сказал староста. - Его смыло с корабля, и
он будет у нас гостить. Что ты про него думаешь?
  - Он сильный. И симпатичный, - без всякого смущения сообщила черноокая
Лейла, из-за спины папеньки послав Мазуру взгляд, который смело можно было
назвать кокетливым хоть на пиджине, хоть на оксфордском английском.
  - Лейла, а ведь Джимхокинс смотрит на тебя, как на сгущенку, - как ни в
чем не бывало сообщил Абдаллах, почесывая брюхо под саронгом и прямо-таки
источая шутливое добродушие.
  - Вы меня смущаете, отец, - проворно отозвалась Лейла, наградив Мазура еще
более откровенным взглядом. - Быть такого не может. Он белый человек, а я
- глупая дикарка...
  - Ты у меня красивая, - сказал Абдаллах, жмурясь с законной отцовской
гордостью. - Правда, Джимхокинс?
  - Ага, - осторожно сказал Мазур.
  И, приподнявшись, поспешил принять из рук девушки стакан с несомненным
кофе. Подав второй владетельному папаше, она после непонятной фразы
последнего куда-то проворно испарилась, что принесло Мазуру некоторое
облегчение.
  - Ну что же, Джимхокинс... - сказал Абдаллах, приличия ради отпив глоток и
тут же отставив свой алюминиевый стакашек. - Ты человек взрослый, давай
поговорим по-взрослому, самая пора... Значит, тебя смыло с утонувшего
корабля...
  - Почему - утонувшего? - встрепенулся Мазур.
  - Он был серый, с синей полосой по борту и синей трубой?
  - Ну да.
  - Утонул твой корабль, - сказал Абдаллах. - Как утюг - буль! Буль! Наши
мужчины видели, они спешили домой, пока не налетел тайфун... Мазур
вспомнил парусные лодки, которые видел в свои последние минуты на палубе,
- да, действительно, туземцы спешили в бухту...
  - Буль, буль! - повторил Абдаллах. - Ваши железные корабли большие и
быстрые, но они очень часто идут ко дну там, где простая прао с простым
парусом уцелеет и благополучно достигает суши... Слишком много железа.
Железо тяжелое. Неуклюжее. Наши мужчины говорят, на корабле даже не успели
спустить лодки. А если бы и спустили, это им не помогло бы - ваши лодки
опять-таки неуклюжие... Тебе очень повезло, друг мой Джимхокинс. Корабль
потонул, все потонули, а ты один остался живой. Это не случайно. Раз ты
уважаешь мусульманскую веру, Аллах, видимо, тебя и спас, хоть ты и не
мусульманин... Это неспроста, точно тебе говорю. Поблагодари Аллаха
великого...
  - Вы уверены, что корабль затонул? - спросил Мазур.
  - Как в том, что ты живой и пьешь со мной кофе... Наши мужчины, хотя море
и бурлило, вернулись к тому месту - мы не дикари, мы живем в государстве и
должны быть культурными, спасать людей на море... Только некого было
спасать. Ничегошеньки не осталось. Твой корабль сразу перевернуло - блямс!
- и он пошел ко дну...
  - Но, может быть...
  - Ты лежал без сознания сутки, - сказал Абдаллах. - С утра наши мужчины
ходили в море. Там ничегошеньки не нашли.
  - Староста, - хрипло сказал Мазур. - У тебя, часом, не найдется огненной
воды?
  - Ислам огненную воду запрещает, - сказал Абдаллах. - Но Аллах прощает
правоверным мелкие грешки...
  Он выплеснул оба стаканчика прямо в ближайшее окошко, открыл нечто вроде
тумбочки и, подмигнув Мазуру, извлек бутылку, где до половины было налито
нечто цвета слабенького чая. Яркая этикетка усеяна непонятными иероглифами.
  Мазур одним махом осушил налитый до половины стакан. Дрянь, конечно, но
сейчас не до гурманства... Он посидел, уронив голову, привыкая к тому, что
услышал.
  "От неизбежных на море случайностей" - так это писалось в военно-морских
документах в старые времена. Значит, вот так. Никого. Один остался.
Один-одинешенек на каком-то из окраинных индонезийских островов, гол и
бос, даже тряпка на теле чужая...
  Даже нельзя было понять в первую минуту, что им сейчас владеет - печаль по
погибшим или детальная прокачка собственного хренового положения. Он
великолепно помнил карты. И четко представлял расстояние, отделявшее его
от ближайшей территории, где можно объявиться. Все равно, что на Луне.
Один. Никаких явок не предусмотрено. Единственный вариант - письмо в
советское консульство в Катан-Панданге, сообщить свое местонахождение с
помощью определенного шифра и ждать у моря погоды. Но до Катан-Панданга
еще ведь надо добраться... Интересно, как без гроша в кармане преодолеть
верст триста?
  - Невеселые дела, Джимхокинс... - сказал Абдаллах сочувственно.
  - Да уж...
  - А вот скажи ты мне, Джимхокинс... Вы - пираты были или просто
контрабандисты?
  Мазур резко вскинул голову, уставился на собеседника без малейшей
симпатии. Нахмурясь, спросил:
  - Что это вам взбрело в голову, староста?
  - Да это не мне взбрело, мой неожиданный друг Джимхокинс... - сказал
староста охотно. - Это полиции в голову взбрело. Вчера к обеду приплыла
полиция из Лабанабуджо. Трое обыкновенных полицейских, один начальник,
даже с золотыми листиками на плечах, и один в простой одежде - но это тоже
полицейский, глаза так и зыркают, дай ему волю, всех увезет в тюрьму...
  - И что?
  - Очень долго расспрашивали про твой пароход, - сказал староста. - Серый
такой, с синей полосой, с синей трубой... Не причаливал ли где-нибудь к
берегу, не сгружал ли что-то и не брал ли на борт, не появлялись ли в
деревне чужие люди и не было ли у них при себе оружия... Знаешь,
Джимхокинс, мы живем на бойком месте. У нас тут проплывает всякий народ...
Я в свои годы многое видел - и уж, будь уверен, знаю, про кого так вот
расспрашивают. Так просто начальники с золотом на плечах в нашу глушь не
поедут... Вот мне и стало интересно - вы были пираты или просто возили
контрабанду? Ты не стесняйся, Джимхокинс, мы тут люди простые, без всяких
предрассудков... Мало ли как люди зарабатывают себе на жизнь. Кто я такой,
чтобы осуждать незнакомых людей из других мест? Лишь бы наших людей не
обижали... а вы не обижали, вы плыли себе мимо по своим делам, да вот
неприятность приключилась...
  - Значит, они меня не видели? - подумал Мазур вслух.
  - А зачем им тебя видеть? - хитро прищурился староста. - Если бы они тебя
увидели, чует мое сердце, обязательно увезли бы в тюрьму на Лабанабуджо. А
в тюрьме неуютно, правда? Я прикрикнул на людей, и они поняли, что никогда
тебя не видели... Мы тебя спрятали в лесу, подальше от деревни, ты все
равно ничего не соображал, только мычал что-то, блевал и мочился.
  - Ты, должно быть, добрый человек, староста... - усмехнулся Мазур.
  - Я - умный человек. Много прожил, - сказал староста, щурясь. - У меня под
началом десять деревень и еще две... О многом приходится думать. Жизнь
тяжелая, нужно как-то... это... изобретаться... Они бы не просто увезли
тебя в тюрьму - они бы у нас тут торчали не один день, целой стаей,
сожрали бы все, что есть, мучили бы всех вопросами, глядишь, еще
кого-нибудь прихватили бы в тюрьму. Вдруг им пришло бы в голову, что у нас
с вашим кораблем какие-то дела? Мало ли что они захотят наплести своему
начальству, чтобы получить на плечи новые золотые листики... Зачем мне с
ними связываться? Одни неприятности для людей и острова... Я же тебе
говорю - жить нужно в мире со всеми, мало ли как люди зарабатывают себе на
жизнь... Если меня не обижают, я тоже никого не обижу...
  "Ах ты, старый пройдоха, - подумал Мазур. - Голову можно прозакладывать,
тебе уже приходилось общаться и с пиратами, и с контрабандистами, а то и
помогать кое в чем. Ну конечно, жить здесь - все равно, что при большой
дороге, если мерить сухопутными мерками. И разумный человек постарается
устроиться так, чтобы ладить со всеми, - на что-то закрыть глаза, в чем-то
подмогнуть, не упустив своей выгоды... и уж, безусловно, не звенеть языком
в присутствии чужаков из полиции... Ничего нового и необычного, извечная
крестьянская сметка, незатейливый практицизм..."
  - Спасибо, староста, - сказал Мазур искренне.
  - Не за что пока, Джимхокинс... Благодарить будешь потом... Если
договоримся.
  - Насчет чего? - насторожился Мазур.
  - У тебя есть где-нибудь дом, Джимхокинс? Хозяйство, жена, дети?
  Поразмыслив пару секунд, Мазур мотнул головой:
  - Ничего подобного. Я, знаешь ли, обыкновенный морской бродяга.
  - А тебе не надоело так жить?
  - Староста, а ты можешь предложить что-нибудь получше?
  - Могу, - быстро подхватил староста. - Вот то-то и оно, что могу, друг мой
Джимхокинс, неожиданно посланный нам Аллахом... Куда тебе теперь податься?
Конечно, можно отправить тебя на лодке в Лабанабуджо, там полиция, там
власть - начальник провинции... Хочешь, мы тебя отвезем в Лабанабуджо?
  - Нет, - сказал Мазур.
  - Вот видишь, - широко улыбнулся староста. - Это тебе не подходит. Тогда
оставайся у нас. Вон ты какой симпатичный и сильный... Лейла тебе нравится?
  - Ну, вообще-то... - осторожно сказал Мазур. - Красивая девушка...
  - Ты это как-то вяло сказал... - Староста уставился на н