ой  толщины,  что  сквозь  меня  просвечивало
красное солнце, потом оно потухло и стало рокочущей темнотой.


   Я очнулся от того,  что  в  лицо  мне  плескала  теплая  соленая  вода.
Несколько капель попало в горло, и я закашлялся. Из-за борта спасательного
плота Марк XXI мне было  видно,  что  я  скольжу  по  блестящему  зеленому
склону. Затем плот въехал на следующий  холм,  и  мне  удалось  разглядеть
вокруг множество подобных холмов, но тут лицо мне  залепила  пена.  Я  так
устал, освобождаясь от нее, что мог лишь лежать на  спине,  уставившись  в
небо цвета свинца. Вскоре я понял, что замерз, но тут же забыл и об  этом.
Внезапно небо  потемнело.  Как-то  вдруг  наступили  сумерки  и  появились
невинные, юные звездочки, похожие на первые апрельские цветы. Эта метафора
мне понравилась. Я ухватился за нее, стараясь развить дальше... Но  ничего
не вышло. Мысль стала меркнуть, и...
   Было очень темно и холодно.  Моя  кожа  натянулась,  стала  шершавой  и
соленой и словно приросла к костям. Я пошевелился. Все тело пронзила боль,
и я застонал. Эти стоны были единственным, на что я  тогда  был  способен.
Горло будто выстелили пыльным сукном, а в  глаза  вбили  гвозди.  По  телу
ползали красные муравьи. Они рвали мою плоть на кусочки, потом эти кусочки
выплевывали и проползали дальше. Я попытался облизать  губы,  но  язык  не
слушался меня и, казалось, был в три раза больше, чем обычно.
   "Нужна вода", - четко сформулировал я.  Мозг  старика  Тарлетона  вновь
затикал. "Нужна вода, - снова повторил он. - Обезвоживание.  Соленую  воду
пить нельзя, но кожа может ее впитывать..."
   Где-то внутри меня обнаружился скрытый запас  сил.  Но  воспользоваться
этим запасом было так же трудно, как Самсону - разрушить храм,  Гераклу  -
распять Прометея, а Атласу - держать Землю.  Я  сел  и  тут  же  повалился
набок. Моя голова оказалась возле планшира.
   По периметру плота была натянута веревка, один ее конец свисал  внутрь.
Я обмотал веревку вокруг руки, собрал остатки того,  что  еще  можно  было
считать силой воли, и перевалился через край  плота.  Холодная,  как  лед,
вода обожгла меня. Этого было достаточно, чтобы немного рассеять  туман  в
моей голове. Ухватившись за  веревку  двумя  руками,  я  старался  держать
голову над водой. Казалось, я  пробыл  в  воде  довольно  долго.  Ощущение
холода заглушило боль и зуд, осталось  лишь  всепоглощающее  страдание  от
того, что я жив. Ко мне вернулось желание умереть,  расстаться  с  жизнью,
погрузившись в мягкое, вечное небытие. Ведь это было  так  легко!  Но  мои
руки  не  подчинялись  моему  разуму.  Они  продолжали  сжимать   веревку,
подтягивали меня поближе к краю плота, который то погружался  в  воду,  то
всплывал.
   Я уловил момент, когда плот  пошел  вниз,  собрал  все  силы  и  рванул
вперед, умудрившись так стукнуться носом, что из глаз посыпались искры.
   Я вновь подпрыгнул, на этот раз порезав ноги, поставил  локти  на  край
плота, обругал океан, который старался утянуть меня обратно, кувырнулся на
дно плота и задремал.
   А потом наступил водянисто-серый день, но ветер  был  уже  потеплее.  Я
вспомнил  о  неприкосновенном  запасе,  который  должен  быть  на   каждом
спасательном плоте серии Марк XXI. Он был очень далеко,  на  другом  конце
плота. Я израсходовал огромное количество драгоценной энергии,  дополз  до
него, открыл мешок и вытащил пластиковую коробку.
   В коробке лежала карточка, на которой было написано,  что  НЗ  проверен
10.07.89, признан негодным к употреблению и уничтожен.
   С этим и остаемся.
   Солнце уже было в зените и жарило, как лампа в сорок ватт.
   Я  подумал,  что  пора  бы  провести  рекогносцировку:  определить  мое
местонахождение, силу и  направление  ветра,  температуру  воды,  дыхание,
пульс...
   Я сидел и смотрел на еле видимую за туманом береговую линию.  Она  была
так далеко, что я не мог разглядеть детали, но  мне  показалось,  что  она
похожа  на  Африканское  побережье.  А  может  быть,  даже  на   побережье
Нью-Джерси.
   Я лег, чтобы хорошенько все обдумать, и немало в этом преуспел,  Однако
звук артобстрела становился все громче,  сильнее.  Он  приближался.  Земля
вздрагивала при каждом взрыве. Барражирование  продолжалось  уже  довольно
долго, совсем скоро они пойдут в атаку и бросятся в штыки, а я не готов...
Абсолютно не готов и не могу найти ружье... И вообще я уже  весь  изранен,
а, может быть, даже мертв, и неизвестно, где санитар, и...
   Последний взрыв подбросил и зашвырнул меня на тысячу  миль,  в  вырытую
могилу. Меня забросало грязью, с неба свалился огромный надгробный камень,
но это уже не волновало. Я был далеко-далеко, там, где вместе лежат  герои
и трусы, ожидая наступления вечности, а  она  приближается  медленно,  как
змейка, что ползет через бесконечную пустыню к далекой горной гряде.


   Первое, что я почувствовал, - вонь. А потом - жару. А потом  -  мух  на
моем лице и жужжание тех, которые тоже хотели бы найти место, чтобы сесть.
И только пошевелившись, я почувствовал  боль.  Я  издал  стон,  что  также
является формой общения. Но никто не ответил, поэтому я застонал  сильнее.
Опять никакого ответа. Хватит! Нечего больше стонать! Попробуй  что-нибудь
другое!
   Что, например?
   Ну, может быть, тебе удастся сесть.
   Отличная мысль. Попробую.
   Меня будто ударили по голове наполненной песком подушкой.
   Еще какие-нибудь идеи?
   Конечно. Но потом. Сейчас мне нужен отдых.
   Прошу прощения, сэр. Так дело не пойдет. Шевелись,  Тарлетон!  Пошевели
ногой, встряхни косточки, подними скелет, полей себя соком и  поджаривайся
понемногу!
   Жарковато здесь. Солнце светит прямо в лицо. Нужно уйти  с  солнцепека.
Вчера было как в аду холодно, а сегодня, как в вышеназванном месте, жарко.
Болит сильно, впрочем, ожогов второй степени не заметно.
   Открываю один глаз -  вижу  грязный  песок,  пучки  водорослей,  кусты,
которые уже устали расти, чахлые  деревья,  увитые  ползучими  растениями,
блекло-голубое небо.
   Попытайся открыть второй глаз! То же самое, разве что угол зрения иной.
Глаза ведь находятся на расстоянии трех дюймов друг  от  друга,  что  дает
стереоскопический эффект, глубинное восприятие.
   Пошевели головой! В поле зрения попадает нечто отвратительное.  Мертвое
животное.  Поправка:  мертвая  рука.  Рука  трупа,  пальцы,  как   клешни,
сухожилия видны как в анатомическом атласе. Интересно, кто  этот  мертвец?
Попытался отодвинуться, чтобы не видеть труп, но рука тащилась следом.
   Это меня напугало, и я перевернулся лицом вниз. Так было удобнее. Так я
мог смотреть на узкую полоску пляжа. С одной стороны -  спокойная  голубая
вода, с другой - лес. Не видно ни домов, ни лодок, ни людей, ни  пасущихся
коров; даже чаек не видно.
   Только я - совсем один в этом мире.
   Мысль была тягостной, и мне захотелось плакать. Но  сначала  необходимо
срубить деревья, построить жилище, собрать орехи и ягоды,  сделать  лук  и
стрелы, поохотиться, сварить добычу и поесть, а  потом  уж  погрузиться  в
заслуженный сон на ложе из веток ароматного бальзамина.
   Подумав хорошенько, я решил начать со сна.
   Солнце покинуло небеса, и холодная  вода  коснулась  моего  подбородка.
Прилив начался довольно неожиданно, потревожив меня как раз в тот  момент,
когда я начал успокаиваться. Это показалось крайне обидным.
   Я вонзил пальцы в песок и подтянулся вперед. Вернее, сделал попытку. На
самом деле я лишь отбросил назад горсть песка.  Под  ним  лежал  абсолютно
круглый без единой вмятины белый шарик, размером с мячик для гольфа.
   Я не знал, что это такое,  но  какая-то  обезьяна,  сидящая  на  нижних
ветках моего генеалогического древа, знала, что хорошо, а что - плохо. Она
затолкала черепашье яйцо мне в рот, вместе со скорлупой,  песком  и  всем,
что на нем было, разгрызла его и почувствовала боль, как  от  впрыскивания
кислоты. Мои слюнные железы впервые за много  дней  выделяли  слюну  не  в
качестве реакции на мечты о пище, а для того чтобы что-то переварить.
   В кладке было семь яиц, и я съел все.
   После этого меня вырвало. Мне было очень плохо.  Я  опять  почувствовал
голод и принялся ползать, цепляясь за песок, в поисках яиц, но безуспешно.
   Пришла следующая волна прилива и почти смыла меня в море. Это заставило
меня отползти подальше от берега, и я оказался  в  зарослях  кустарника  с
горькими листьями.
   На кустах росли какие-то маленькие белые ягоды.  Я  попробовал  их.  На
вкус они напоминали политуру.
   Когда совсем стемнело, я свернулся в комок, чтобы унять боль,  которая,
прими я иное положение, вырвалась бы наружу, как  лопнувший  аппендикс,  и
отполз в сторонку. От меня осталась лишь  пустая  оболочка,  словно  кожа,
сброшенная змеей.
   Меня разбудили голоса.
   Какое-то время я лежал и прислушивался к  тем,  кто  разговаривал.  Они
тараторили на языке, который состоял  из  звуков,  похожих  на  курлыканье
индюка, хрюканье поросенка и гавайские  песни.  Это  было  какое-то  новое
бредовое видение, и я решил не прогонять его. Теперь я как бы был  уже  не
один.
   Что-то твердое уперлось мне в ребра. Я  открыл  глаза  и  увидел  самое
грязное  человеческое  существо  на   Земле   -   невысокого   чернокожего
морщинистого мужчину. На нем были давно потерявшая цвет и  форму  фетровая
шляпа, изодранные шорты цвета хаки и рваные теннисные  туфли,  из  которых
высовывались худые черные пальцы. Это был самый  симпатичный  человек,  из
тех, что мне когда-либо доводилось видеть.
   Именно это  я  и  попытался  ему  сказать.  Возможно,  мне  не  удалось
подобрать нужные слова. Ввиду ответственности момента я волновался, и  мой
голос отчасти утратил свой обычный тембр и богатство оттенков. Но  тем  не
менее я поведал, как рад его видеть и как давно не ел по-настоящему. Кроме
того, я сообщил и некоторые другие сведения,  представляющие  интерес  для
героических спасателей, у которых  появилась  возможность  проявить  себя.
Благо мой случай вполне подходящий. Потом я упал на спину  и  стал  ждать,
когда  мне  подадут  питательный  суп  и  что-нибудь  успокоительное,  как
требовалось по сценарию.
   Мужчина достал из-за спины сучковатую палку и треснул меня по голове.
   Негодование не относилось к разряду эмоций, помогающих  выжить,  но  то
чувство, которое подбросило меня с земли, как последнее зернышко в  машине
для приготовления поп-корна, трудно было назвать по-другому. Я бросился на
него, промахнулся и нырнул лицом в грязь. Абориген повернулся  и  пустился
бежать, будто неожиданно вспомнил, что у него подгорают тосты.
   Через две минуты он вернулся с друзьями. Тридцать секунд они выкапывали
меня из кучи опавших листьев, в которую я зарылся. На  сей  раз  никто  не
пускал в ход палку. Двое из них схватили меня за руки, двое  других  -  за
ноги, и мы двинулись по тропинке.


   Странная, но симпатичная  деревушка,  в  которую  меня  принесли,  была
построена из веток, ржавых банок  из-под  масла  и  деревянных  дощечек  с
надписями типа "Акак" и "Сосо". Меня положили  на  пол  в  хижине  местной
красавицы, которой можно было дать от тридцати пяти до шестидесяти лет. Во
рту у нее торчало два зуба, но  она  дала  мне  зажаренную  целиком  рыбу,
какой-то местный хлеб, фрукты, консервированные персики и  стала  казаться
мне прекрасной.
   Никто в деревне  не  говорил  ни  по-английски,  ни  по-французски,  ни
по-немецки, ни по-русски. Никто не беспокоил меня, никто,  за  исключением
Старой Джерти, не обращал на меня внимания.
   Я провел в хижине целую неделю, прежде чем понял, что могу выползать на
воздух и сидеть на солнышке.
   Я пытался общаться с Джерти на  языке  жестов.  Я  показывал  пальцами:
"Прошу прощения, мэм, не будете ли вы столь любезны сообщить мне  название
этого очаровательного местечка, и где оно примерно расположено?" В ответ я
получал только тихое ржание. Я нарисовал на земле карту мира и протянул ей
ручку, которую она понюхала и выбросила.
   В деревне не было ни радио, ни транспорта,  за  исключением  полудюжины
сильно потрепанных лодок, гниющих на пляже. Уверен,  ни  одна  из  них  не
смогла бы переплыть даже лужу.
   Немного окрепнув, я решил исследовать остров;  он  был  девять  миль  в
длину и четыре в ширину.  С  плоской  возвышенности,  откуда  я  обозревал
остров, были видны и другие острова. Народу там было примерно столько  же,
сколько и на том, где жил я.
   Меня переполняло благородное желание броситься в Вашингтон и доложить о
мятеже  и  убийстве  главнокомандующему  Флотом.  Ну  и  заодно   получить
поздравления по поводу моего эпохального навигационного  подвига.  Но  шли
дни и ничего не происходило.
   Прошло почти три недели, прежде чем прибыла Компания.


   Все племя, - если только они были племенем, -  собралось  на  берегу  и
смотрело, как причаливает лодка. Это был молочно-серый катер на  воздушной
подушке, над которым развевался флаг  Компании.  Он  выскочил  на  пляж  -
полоску серого песка, напоминавшего промышленные отходы, -  остановился  и
пылил, пока не затихли двигатели.
   С катера  спрыгнули  два  похожих  на  полинезийцев  человека  в  форме
Компании, а за ними темнокожий голубоглазый кривоногий коротышка  в  серых
шортах и пиджаке. На плечах у него были  нашивки  старшего  служащего.  Он
вытер лоб большим белым в синюю клетку платком и направился к толпе. Никто
не рванулся менять бананы на транзисторные тридео. Аборигены ждали, слегка
позевывая и переминаясь с ноги на ногу.
   Я  пробирался  вперед,  когда  кривоногий  сказал  что-то  на   местном
диалекте. Старик в кроссовках - тот, что приветствовал меня в самый первый
день, - вышел на несколько футов вперед. Его звали  Тмбели  или  что-то  в
этом вроде. Сегодня он был без палки. Пока они разговаривали,  я  ждал.  У
меня сложилось впечатление, что кривоногий задает вопросы. Внезапно Тмбели
показал на меня, и, похоже, это рассердило приехавшего.  Он  отвернулся  и
направился к катеру.
   Я окликнул кривоногого, он остановился и подождал меня.
   - Мне нужен транспорт на материк, - сказал я. - Э-э, вы  ведь  говорите
по-английски?
   - Да, - прохрюкал он. - Тмбели сказал, что вы англичанин.
   Он оглядел меня  с  головы  до  ног,  как  портной,  недовольный  своей
работой. Вряд ли я мог его винить. На мне была лишь пара  цветастых  шорт,
которые Джерти, должно быть, откопала на местной свалке.
   - Я направляюсь в Лахад-Дату, - сказал он.
   Я никогда не слышал о Лахад-Дату.
   - Отлично, - обрадовался я. - Куда угодно. Я флотский офицер и...
   - Будь проклята эта гусиная охота, - говорил он сам с собой. - Обыскать
пару миллионов квадратных миль чертова  океана!  Чертова  глупость!  -  Он
погрозил пальцем жителям деревни. - Спрашиваю,  видели  ли  они  человека,
которого я ищу? Чертовы дураки!..
   - Вы кого-то ищете?
   - Флотского дезертира. Плохой человек. Приказано стрелять и  убить.  Он
молодой,  двадцати  пяти  лет,  черноволосый,  шесть  футов,  крепкий.   -
Кривоногий засмеялся и скосил маленькие голубые  глазки  на  меня.  -  Они
говорят, что, может быть, вы и есть тот парень, которого я  разыскиваю.  -
Коротышка нахмурился. - Что делает здесь, среди аборигенов, цивилизованный
человек? - пропыхтел он с таким видом, словно заранее  не  одобрял  всего,
что я мог ответить.
   - Исследования, - быстро сказал я, надеясь, что кривоногий  не  заметил
шока, который он устроил мне ненароком. - Кажется, я где-то сбился с пути.
- Я виновато улыбнулся, апеллируя к его пониманию человеческих  слабостей.
- Пристрастился к вину, женщинам, словом, обычная история. Но  сейчас  все
позади. Нужно вернуться, взять себя в руки. Никогда не поздно.
   - Очень хорошо. Забирайте вещи и вперед.
   - Мои вещи у меня в кармане, - сказал я.
   Я  забежал  в  хижину,  отдал  Джерти  свой  складной  нож  и  произнес
благодарственную речь. Она смотрела на нож и говорила что-то очень похожее
на тексты неаполитанских водителей, требующих больших чаевых.
   У  катера  мой  благодетель  вновь  оглядел  меня,  покачал  головой  и
рассмеялся.
   Я не понимал, чему он смеется до тех пор, пока не поглядел в зеркало  в
каюте.



4

   Пытаюсь проанализировать ситуацию в свете последних  событий.  Я  делал
ставку на то, что Краудер скроет мое бегство, чтобы избежать необходимости
давать разъяснения. Я надеялся, что он считает меня погибшим.  Но  Краудер
опередил меня. Он учел, что  я  могу  добраться  до  Терры  в  G-лодке,  и
подготовил  свою  версию  происшедшего.  Вероятно,  на  моем   пути   были
расставлены кордоны, и только принцип "иголки в стоге сена"  позволил  мне
пройти незамеченным. По крайней мере, до последних нескольких тысяч  миль,
когда наземные и спутниковые станции все-таки обнаружили меня.
   Несомненно, они следили за моей лодкой, когда она вошла в атмосферу, но
затем упустили меня. Несмотря на заверения Спасательной  службы,  в  Тихом
океане все-таки трудно обнаружить плот. И только потому что голод  изменил
меня до неузнаваемости, я до сих пор не арестован.
   Что ж, придется отменить план, по которому  я  намеревался  сообщить  о
мятеже в первом же порту космофлота или в любом  общественном  учреждении,
до которого мне  удастся  добраться.  Я  должен  оставаться  неузнанным  и
пробираться  инкогнито,  а  затем  изложить   свою   версию   случившегося
кому-нибудь из моих  влиятельных  знакомых  в  Вашингтоне.  Это  будет  не
слишком трудно. Границ и паспортов не существовало, не существовало  также
каких-либо ограничений на передвижение. Не было  причин,  для  того  чтобы
кто-то слишком  внимательно  рассматривал  меня,  если  только  я  сам  не
привлеку к себе внимания. С этой мыслью  я  и  уснул.  Впервые  за  четыре
месяца - в кровати.


   Лахад-Дату оказался портом из бетона и алюминия, окруженным хибарами  и
пальмами, на северной стороне бухты Дарвел  Северного  Борнео.  Мой  новый
приятель,  суперинтендант  Отака,  подбросил  меня  туда,  снабдив  старой
матросской робой и сотней кредиток в качестве платы за то,  что  во  время
нашего семисотмильного путешествия я помогал вести  катер  сквозь  сложные
морские течения. Я употребил их на то, чтобы съесть бифштекс,  постричься,
купить  костюм   и   снять   комнату   в   гостинице.   Именно   в   такой
последовательности. На острове я мылся соленой морской водой,  этого  было
достаточно, чтобы поддержать  чистоту,  но  для  восстановления  душевного
равновесия нет ничего лучше потока горячей пресной воды и мыла. А  плюс  к
этому еще двенадцати часов сна в хорошей кровати.
   Я переоценил себя и купил одежду  на  несколько  размеров  больше.  Она
болталась на мне, как на  огородном  пугале.  Цвет  моей  кожи  постепенно
приобретал свойственный ей оттенок, десны становились крепче, зубы уже  не
так шатались, а волосы перестали выпадать. Но все же никто  не  принял  бы
меня за зеленого юнца. Я  походил  на  пятидесятилетнего  инвалида,  да  и
чувствовал себя не лучше. Я задыхался, поднимаясь по лестнице, а когда нес
поднос,  мои  руки  дрожали,  и  кофе  расплескивался.  Узнать  меня  было
невозможно, но отпечатки пальцев и рисунок  сетчатки  глаза  не  изменишь.
Глянь на меня повнимательнее какой-нибудь служащий и - игра проиграна.
   В  Лахад-Дату  нашлась  работа  для  старого  бродяги  с  образованием.
Работодатели ограничились лишь несколькими вопросами.  Я  назвался  Джоном
Боном, получил должность счетовода на плантации Таро и принялся поправлять
здоровье и готовиться к побегу. Следовало все очень тщательно  рассчитать:
с одной  стороны  -  желание  хорошо  поесть,  с  другой  -  необходимость
сохранять истощенный вид, который помогал мне  скрываться  и  который  все
труднее  было  поддерживать,  учитывая  новый  рацион  питания,  солнце  и
ежедневные прогулки утром и вечером от бунгало до конторы.  Заработок  был
маленьким - хозяин экономил на мне, но мои траты были еще меньше.  Пища  -
на островах не проблема, если вы готовы  довольство