гда в одно и то же место,
на карниз. Возвращался. Усаживался передо мной и смотрел на меня с укором:
      "Когда я только приучу тебя к порядку? Неужели не будешь  класть свою
трубку, куда следует? Ай-ай-ай!"
      Как-то Пипуш сидел на столе, дожидаясь того счастливого момента, ког-
да можно будет стащить у меня трубку. Смотрю я на него и думаю, что неплохо
бы над ним подшутить. Беру трубку в руку, встаю. Пипуш следит за мной одним
глазом. Я  иду  к печке. Пипуш уже там. Я положил трубку туда, куда ее клал
ворон, и  вернулся. Пипуш ошалел от радости! Он  пищал, махал крыльями, пе-
реступал с  ноги на ногу, что у него  было признаком величайшего ликования.
Потом спорхнул с печки,  уселся мне на плечо и своим твердым  носиком начал
осторожно врыться в моих волосах. Это была у него самая большая ласка.
      "Умница! Наконец-то ты понял! Молодец! Всегда меня слушайся!"--ворко-
вал он мне на ухо.
      Ну, и с тех пор я всегда клал трубку на печь. Что же мне было делать?
      Или вспомнить, как Пипуш добился возможности подпадать в прачечную, в
которой он соизволил поселиться, непременно через окно! Он бил стекла. Одно
за другим.  Пока  я  наконец  не устроил там форточку. Так и на этот раз он
настоял на своем!
      Словом, в нашем доме Пипуш делал все, что хотел. Недаром, недаром его
прозвали "ангелом-хранителем"!
      А на дворе он был поистине неограниченным властелином. Собаки, кошка,
домашняя птица --  все  боялись его как огня.  Пипуш  всегда, бывало, сидел
где-нибудь на вышке  и  видел все, что происходит  вокруг.  Пусть бы только
кто-нибудь вышел  из его воли!  Ворон молнией обрушивался на непослушного и
клевал его куда попало.  И прежде чем избитый успевал прийти в  себя, Пипуш
уже снова сидел где-то под небесами и кричал во всю глотку: "Так! Так! Так,
как я велю! Да!"

      3

      Некогда, в доброе старое  время,  когда "ангел-хранитель" еще не цар-
ствовал, Имка, кошка, знала  все, что происходит на свете. Ей для  этого не
нужно было даже выходить за ворота.  По нескольку раз в день посещал ее не-
кий рыжий  кот. Это была  солидная, серьезная личность. Наши собаки уважали
Рыжего и никогда  не позволяли себе  его задевать. Имкин  гость--это  Имкин
гость. Никому до него нет дела!'
      Порой Рыжий приводил с собой еще нескольких приятелей. Имка принимала
тогда своих гостей на крыше сарая, где было достаточно места, чтобы спокой-
но побеседовать и повеселиться в дружеском кругу.
      Пипуш решил, что так не годится. И постановил:  кошачьих вечеринок на
нашем дворе не будет!
      Как раз на крыше сарая происходило какое-то оживленное кошачье собра-
ние. Имка пела грустное танго, Рыжий ей вторил. Остальные коты развлекались
как умели. Было весело, уютно и мило. И вдруг на развеселившееся общество с
небес падает что-то черное. И начинает долбить клювом по головам.
      "Караул!"--завопили  коты  и шарахнулись с сарая, словно их  кипятком
ошпарили.
      Пипуш прошелся  по полю битвы  взад и вперед, крикнул: "Рррааа! Ррра-
аа!" Это прозвучало, как победная фанфара. Так началась война с кошками.
      Прочие коты больше  уже не появлялись  на крыше, Рыжий  был,  однако,
упорен. Пипуш прогонял его без всякого милосердия. Но кот был тертый калач.
Он приходил только тогда, когда Пипуша не было. Пел Имке свое танго и исче-
зал, прежде чем ворон успевал на него наброситься. Наконец Пипушу  эта игра
в кошки-мышки  надоела. Он решил  показать Рыжему, что хитрости не помогут.
Чужие коты не будут ходить к Имке -- и кончено!
      Одна стена сарая  вся заросла густым виноградом. Пипуш несколько дней
подряд  просидел  в  чаще. И даже носа на свет божий не показывал. На дворе
могло происходить  все что  угодно -- Пипуш не обращал  на это ни малейшего
внимания.
      Он караулил. Он позволял Рыжему даже входить на крышу и начинать свои
вокализы. Только тогда, когда кот, чувствуя  себя  в  полной  безопасности,
брал высокую ноту, Пипуш молнией налетал на него. Клевал его, лупил клювом,
вырывал шерсть целыми клоками. И прежде чем Рыжий успевал понять,  что про-
исходит, Пипуш уже сидел, укрывшись в глубине виноградной чащи.
      Так-то Пипуш  одолел и Рыжего. И  добился-таки своего. Ни  один чужой
кот больше уже никогда не показывался на нашем дворе. Бедной  Имке пришлось
с тех  пор ежедневно ходить на крышу некоего  дома, где сооиралось светское
кошачье общество. Там она отводила душу в жалобах на Пипуша.
      "Ах, как я несчастна!--говорила  она  своим плаксивым голосом. -- Это
черное чудовище погубило мою жизнь... Нет у меня никого близкого!"
      Рыжий поддакивал ей. Вносили свою лепту и другие коты, бывавшие преж-
де на приемах у Имки. Каждый  мог кое-что рассказать о Пипуше. И, таким об-
разом, Пипуш стал пугалом кошачьего народа во всем местечке. Надо  ли удив-
ляться, что даже самые отважные коты  обходили наш дом и двор на почтитель-
ном расстоянии.
      Ворон был весьма систематичен. Он никогда не брался за два  дела сра-
зу. А потому лишь тогда, когда покончил с котами, принялся за собак.
      Надо вам знать,  что наш двор  был популярным собачьим  салоном.  Нас
часто посещали псы, и не только те, что жили по соседству. Я уже не говорю,
понятно, о Лорде -- добермане, который жил напротив, на другой стороне ули-
цы, и  был у нас постоянным гостем. Часто гостил у нас другой Лорд -- буль-
дог, личность в высшей степени надутая, сопящая и  слюнявая, но премирован-
ная на многих выставках не только  в Польше, но и за границей. Однако самым
почетным нашим гостем  был Куцый. Куцый, благородный потомок всех известных
и некоторых неизвестных пород, мохнач на кривых ногах,  с обрубленным хвос-
том, всегда  свернутым в неполную баранку.  Но кого могла  интересовать его
внешность? Каждый  знал, что в мохнатой, цвета кофе  с молоком груди Куцего
бьется благородное сердце. И это было  для нас во сто крат дороже, чем слю-
нявая, сопящая, дипломированная важность Лорда-бульдога.
      Где бы ни появлялся Куцый,  там  немедленно  начиналась веселая игра,
оживление, жизнь била ключом. Куцый был душой собачьих  собраний на помойке
около казарм. Он, и никто  другой,  обучал всех наших щенят изысканным  со-
бачьим манерам. Указывал, как и что следует за собой закапывать.  Учил, где
и при каких обстоятельствах надо оставлять визитные карточки. О, Куцый, это
был Куцый!
      И кончился Куцый.
      Пипуш потратил несколько долгих недель на борьбу с  собаками. Не хочу
ее описывать. Изгнание  собак -- это было единственное серьезное огорчение,
которое  вороненок  мне доставил. Но я  ничего  не мог поделать. Пипуш  был
сильнее меня.  И  в  конце концов он добился того, что ни один чужой пес не
смел даже заглянуть в наш садик. А Лорд-доберман  отваживался только ругать
Пипуша с той стороны улицы. Зато -- целыми часами!

      4

      Пипуш разделался с собаками. И немедленно принялся за самых нахальных
гостей на нашем дворе -- за воробьев.
      Войну с  воробьями он начал, будучи  еще желторотым птенцом.  Бегал с
разинутым клювом по кухонному крыльцу, не  подпуская  воробьев  к  собачьим
мискам. Миски эти, по правде говоря, были всегда пусты. Самое большее оста-
валась там какая-нибудь вареная морковь или петрушка.
      Пипушу овощи вовсе не  были нужны, он их не любил. Если  он неутомимо
бегал от миски к миске, отгонял  воробьев от утиного корыта, не позволял им
подходить к курятнику, то  только  потому, что считал совершенно недопусти-
мым, чтобы кто-то смел  разгуливать по двору и совать куда-то свой  нос без
его, Пипуша, позволения.
      Пипуш гонял и гонял воробьев, пугал  их и пугал. Но на опыте убедился
в том, что толку от этого  мало. Он начал размышлять. Долго что-то обмозго-
вывал. Тем временем воробьи  так обнаглели, что чуть ли не садились  ему на
голову. Но Пипуш об этом не печалился.
      Наконец план созрел.
      Вы знаете о том, что воробьи ежевечерне проводили  совещания на высо-
кой липе,  которая росла в углу нашего двора. И вот Пипуш узнал об этих во-
робьиных сборищах. Как  это вышло--неизвестно. Ведь Пипуш был отчаянный со-
ня. Едва  начинало смеркаться--он уже клевал  носом и ложился  спать раньше
кур. Как бы то ни было, не раз и не два кто-то  из нас видел Пипуша в саду,
когда уже смеркалось.
      Во мраке, исподтишка, прячась за кустами, он наблюдал за воробьями на
липе.
      "Ого! Что-то  готовится!  Будет дело! "Ангел-хранитель" замышляет ко-
го-то осчастливить по-своему!" -- сказали мы  и  стали  ожидать  дальнейших
действий Пипуша.
      И дело закипело. Однажды днем Пипуш, этот лентяй, которому трудно бы-
ло лишний раз взмахнуть  крыльями,  неожиданно вспорхнул. Полетел на крышу.
Вприпрыжку обошел  ее из  конца в конец. Заглянул в  трубу с одной стороны,
потом ,с другой. Взлетел на трубу. Осмотрелся. Слетел на землю.  Снова под-
нялся в воздух и тяжело взлетел на ясень. Прыгая с ветки на ветку, забрался
на самую верхушку. Посидел там минутку  и снова опустился на землю. Пока он
этим ограничился.
      Но уже  на другой день  все стало  ясно. Сразу же  после обеда  Пипуш
вспорхнул на крышу, притаился  за трубой так, что с липы его  совершенно не
было видно, и стал ждать. Каждую минуту осторожно выглядывал он из-за трубы
и посматривал на дерево, на котором происходили воробьиные сборища.
      Воробьи собрались  в обычное  время. В ушах так и  звенит от их чири-
канья. А Пипуш не шевелится. Ждет. Вдруг как заорет: "Крисяаааа!"  -- един-
ственное человеческое слово, которому он  научился  неизвестно  где. Да как
кинется на липу!
      Что там  началось! В воздухе  загудело -- так улепетывали воробьи. И,
видимо, Пипуш как следует всыпал .нескольким  зазевавшимся воробьишкам, по-
тому что не раз доносился оттуда очень жалобный писк.
      Пипуш посидел на липе, время от времени грозно возглашая: "Крисяаааа!
Крисяаааа!"
      Наконец слетел вниз и спокойно, с достоинством пошел  по лужайке. Че-
рез каждые несколько шагов он останавливался, оглядывался на липу и кричал:
      "Крисяааа!  Крисяаааа!"  -- что, несомненно, означало: "Покончил я  с
вами! Хватит вам, безобразники, собираться в моем саду! Прекратить вечерин-
ки! Убью!"
      И несколько вечеров подряд сторожил липу. Теперь он  уже не прятался.
Сидел на верхушке трубы и наблюдал за всем садом.
      Воробьи попробовали созвать на ясене совещание -- Пипуш его разогнал.
Спугнул воробьев и с другого ясеня. С липы на другой стороне улицы.
      "Ну, я покончил со сборищами! Навел порядок! Больше в нашем  доме нет
воробьев", -- решил он и снова, как обычно, стал укладываться  спать раньше
кур.
      И этим все испортил. Потому что  воробьи  переждали  день,  переждали
другой, а  на третий уже несколько десятков их  разгуливало по двору. Через
неделю они  уже  гарцевали как ни в чем не бывало по забору. Пипуш их выго-
нял, а  воробьи возвращались.  Так без конца. Нелегкое это  дело -- война с
воробьями!

      5

      Пипуш уже давно пришел к убеждению, что мы, люди, далеко не так умны,
как о нас говорят. Ну почему мы, например, разрешаем разгуливать  по нашему
дому, по двору, по саду разным темным личностям?
      Кому, скажем, нужно, чтобы приходила прачка? Лезет такая баба прямо в
прачечную, в ту самую прачечную, которая, как известно всем и  каждому, це-
ликом принадлежит Пипушу! И хоть бы она себя прилично вела при этом. Как не
так! Едва войдет,  сразу начинает безобразничать. Летят мыльные брызги, пар
стоит столбом... Невыносимо! Хоть и не заходи туда! И это  называется поря-
док?
      "Крисяаааа!  Крисяаааа!"--кричал  Пипуш при виде прачки и кидался  на
нее яростно.
      Получал за это по лбу и мокрым бельем и щепками. Все это не помогало.
Если он не  мог  забраться в  прачечную,  то подкарауливал прачку,  прячась
где-нибудь на заборе. С криком налетал на несчастную женщину и  клевал куда
попало.
      Приходилось его  на все время  стирки запирать и зорко следить, чтобы
он не вырвался на волю.
      Ненавидел Пипуш и печника, который перекладывал в прачечной печку. Не
мог простить ему, что тот хозяйничал в его владениях, не спрашивая разреше-
ния. И как только мог старался проучить печника. Но почему  Пипуш измывался
над маленькой  Гертрудой, посыльной из лавочки, этого я  никогда не мог по-
нять. Она  боялась ворона, как чумы. Не входила в наш двор иначе как с зон-
тиком над головой. А  Пипуш, бывало, на нее и не глядит.  Повидимому, Пипуш
презирал людей, которые его боялись, не любил трусов.
      Зато он от всего сердца любил пана Лампарчика, нашего почтальона. Пан
Лампарчик был великим знатоком животных. Он часами мог рассказывать о своей
белке. Правда, в то время, когда мы с ним познакомились, белка пана Лампар-
чика давно уже находилась на том свете. Однако для пана Лампарчика его Лод-
зя была вечно жива и навсегда осталась умнейшим существом на свете.
      Когда письмоносцу рассказывали  о  проказах Пипуша или еще какого-ни-
будь обитателя нашего дома, он всегда слушал с  огромным интересом, забавно
наклонив  голову  набок -- пан Лампарчик  неважно  слышал одним ухом, --  и
вдруг разражался негромким, пискливым смехом.
      -- Ну и безобразник! -- радовался он. -- До чего же хитер! -- И сразу
же начинал: --А моя Лодзя...
      И мы, неведомо в который раз, слушали рассказы о белке пана Лампарчи-
ка, о ее уме, привязанности к  хозяину. И всегда с одинаковым интересом. Не
много я встречал людей, которые бы  так знали и понимали животных, как этот
старый, высохший, маленький и вечно улыбающийся почтальон.
      Пан Лампарчик всегда умел шепнуть на ухо Тупи, Ча-пе или  Имке ласко-
вое словцо. И животные прекрасно его понимали. Ворону  он осторожно почесы-
вал  голову.  Пипуш  извивался  от удовольствия, жмурил  глаза,  подставлял
крылья и сам отвечал ему лаской. И поскольку Пипуш, ласкаясь, любил переби-
рать людям  волосы, а голова пана Лампарчика была  лысая, как колено, Пипуш
перебирал его щетинистые усики.
      -- Хочет, бесстыдник, со мной поцеловаться, -- посмеивался польщенный
пан Лампарчик. Ведь он знал, как скуп Пипуш на ласку.
      И к нашим гостям Пипуш относился по-разному. Одних явно любил, следил
за ними, ходил вокруг них, садился  рядом на скамейке. Трогал клювом, -- но
осторожно, вежливо. Только для  того, чтобы напомнить им, что он тут  и что
печенье он очень любит. Никогда не делал им ни малейших  неприятностей. Са-
мое большее -- развязывал шнурки от ботинок или обрывал пуговицы.
      А  за  обрывание пуговиц на Пипуша нельзя  было  сердиться.  Пуговицы
всегда были ему нужны. У него было несколько складов, где он их прятал. Вы,
может быть, подумали, что в этих хранилищах пуговицы лежали вперемешку? Ни-
чего подобного! Под террасой лежали одни большие пуговицы, а в  баке храни-
лись  самые  драгоценные сокровища Пипуша -- перламутровые пуговицы.  Пипуш
крал пуговицы,  как профессиональный воришка. Крал их на  ходу, на глазах у
хозяев. Откручивал  клювом с пальто, с тужурок. И  никогда не удавалось его
поймать на месте преступления. Но так  как мы отлично знали, где Пипуш пря-
чет свои сокровища, то и ходили за пуговицами в его тайные хранилища, как в
магазин.
      Итак, одних наших  знакомых Пипуш любил, зато других ненавидел. Поче-
му? Неизвестно.  Бывал у нас, например,  один молодой офицер.  Казалось бы,
Пипуш должен быть от него в  восторге. Масса блестящих пуговиц! Да еще шпо-
ры! Роскошь! Между тем Пипуш не  хотел ничего знать ни о серебряных пугови-
цах,  ни  о  шпорах. Он прятался в куст бузины, возле стола, где гости пили
чай. Не спускал шельмовских глаз с офицера. Улучив удобную минуту, выскаки-
вал из кустов, клевал своего врага куда попало -- и наутек!
      Или ходил за своей жертвой по пятам. И так ловко увертывался, что нам
не удавалось его поймать и запереть в прачечную. Он провожал офицера до во-
рот, взлетал на ясень и ждал. Как только калитка хлопала, закрываясь за его
врагом, ворон махал крыльями и орал во все горло:
      "Крисяааа! Крисяааа!" -- что на этот раз должно  было означать страш-
ное проклятие.
      Очень не любил Пипуш и хозяйку Лорда-добермана -- того, что  жил нап-
ротив.
      Была это  дама веселая, живая и  немного чудаковатая. Частенько  ни с
того ни с сего принималась распевать цыганские романсы. И думается мне, что
именно за цыганские романсы и возненавидел Пипуш эту музыкальную даму.
      Внешне он был с ней чрезвычайно учтив. Держался от нее поодаль, смот-
рел на  нее без злобы. Брал даже крошки печенья у нее из рук, позволял себя
гладить. И вдруг,  совершенно неожиданно, певица подскакивала на стуле, от-
чаянно крича:
      -- Ах, проклятый ворон!
      И на  свежий синяк на ноге  нам приходилось прикладывать  компресс. И
просить за Пипуша извинения.  А этот прохвост ходил себе по клумбе  и делал
вид, будто ищет что-то очень нужное в рододендронах.
      Вот так-то пытался  Пипуш упорядочить наши отношения с друзьями. Если
ему не удалось целиком поставить на своем, то только потому, что салфетка и
выбивалка, особенно выбивалка, были все же сильнее его.

      6

      Нелюбовь Пипуша  к цыганским романсам,  к пению, к музыке вообще была
вызвана серьезными  причинами. В ту пору Пипуш был  еще сущим недорослем --
только-только лишился желтых усов вокруг клюва. Его тогда все интересовало.
Он заглядывал в каждый угол, в  каждый горшок, в каждый ящичек. И, понятно,
не мог обойти  своим  вниманием и  патефон.  Его ужасно заинтересовал  этот
ящик, из которого вырывались  незнакомые  звуки. Еще больше занимало ворона
то, что порой из волшебной шкатулки доносились голоса, словно бы очень зна-
комые и близкие, а все-таки совсем не такие. Кто-то пел. Ну совсем как буд-
то Крися или Катерина. Но явно не они!
      Стоило поставить пластинку и завести пружину, Пипуш был  тут как тут.
Он прислушивался, наклоняя голову то к  правому, то к левому крылу. И вдруг
молниеносно всовывал клюв в рупор. Но, к его великому удивлению, там никого
не было.
      Тогда он  снова  прислушивался,  снова вертел головой, подкарауливал.
Опять залезал  как можно глубже  во внутренность патефона, и оттуда доноси-
лось сдавленное "рррааа!" (Кричать "Крися"  он  научился  значительно  поз-
днее.) Так продолжалось с месяц.
      Однажды, когда я читал газету, вдруг слышу, Крися кричит мне  из сто-
ловой:
      -- Дядя! Скорей! Ты только посмотри, что Пипуш вытворяет!
      Вбегаю и вижу незабываемую сцену: ошалелый ворон выделывает фантасти-
ческие пируэты, словно медведь на раскаленной сковороде!
      Пипуш, видимо, дорвался до открытого  патефона.  И  стал его исследо-
вать. Стоя на середине  диска, он тронул клювом рычажок и пустил  пружину в
ход. Диск завертелся. А на нем завертелся ошалевший от страха вороненок.
      Широко разинув клюв, вытаращив глаза, растопырив крылья, ворон кричал
необычайно глухо и хрипло: "Рррааа! Рррааа! Рррааа!"
      При этом  он уморительно топтался на месте и  дергался. Уверяю вас --
было на что посмотреть!
      Наконец завод  кончился,  диск  остановился. Пипуш покружился вправо,
потом влево и вдруг упал. Упал навзничь!
      Очевидно, у него закружилась голова. Крися схватила его  на руки. Пи-
пуш спрятал голову ей  под мышку и принялся жаловаться. Очень тихо  и очень
грустно. Еще никогда его "рррааа!" не звучало так печально и жалобно.
      И с  этой поры Пипуш  возненавидел патефон. Всегда обходил его сторо-
ной. Смотрел на все черные ящики  с явным недоверием. Возненавидел он и му-
зыку и пение. Убегал в прачечную  и не показывался в доме, если только слы-
шал, что там поют или играют.  Не раз, когда Пипуш становился слишком надо-
едливым,  мы  избавлялись от него благодаря тому,  что  кто-нибудь  начинал
громко напевать. Ворон останавливался, настороженно смотрел  на нас, вертел
головой и кричал свое "рррааа!" с явной укоризной.
      "Что же вы? Опять за свое! Вы разве не знаете, что я этого не люблю?"
      Скок, скок -- он живехонько направлялся к дв