Не помню никаких снов!
   "Я вижу живую и чистую... не в сонном наплыве явь".
   Точка. Все! Вижу явь. И наяву - два метра. Пусть Ибрагим кусает локти.
   Время было  позднее,  и  Алик  помчался в  школу,  задержавшись лишь на
минутку, чтобы записать так внезапно и здорово родившиеся строки. Вечером он
прочитает их отцу,  тот раздолбает стихи в  пух и  прах,  выделив,  впрочем,
одну-две  строки,  "достойные мировых стандартов".  А  пока  стихи нравились
Алику целиком,  и  он даже подумал:  а  не показать ли Дашке?  Решил:  рано.
Доведем, домучаем, тонкой шкуркой отшлифуем, лаком покроем - любуйтесь.
   Отец разобрал стихи по косточкам, спросил напоследок:
   - Тебя,  сын,  в  последнее время на "сонную" тематику потянуло.  То ты
прыгать во сне научился и  доказывал мне с  ценой у  рта,  что сон -  лучшая
школа жизни.  Теперь сам себя опровергаешь:  "Я снов не записываю, не помню,
не перечитываю"? Где истина?
   - Как всегда,  посередине,  - туманно ответил Алик. - Хороший вещий сон
нуждается в реальной надстройке.
   - Ну-ну,  -  сказал отец. - Валяй надстраивай. И поработай над виршами,
есть над чем.  Может неплохо получиться... - И спросил между прочим: - А где
это ты сегодня допоздна шлялся? С верным Фокиным небось?
   - Без Фокина. Тренировался.
   - На большие высоты замахиваешься?
   - На задуманные, - сказал Алик.
   Слово с  делом у него не расходилось.  После занятий он,  переодевшись,
бегал  по  набережной,  пугая юных  матерей и  молодых бабушек,  управляющих
детскими колясками.  Подтягивался на перекладине в  саду:  сначала -  восемь
раз,  потом -  шесть.  А через час неожиданно тринадцать раз подтянулся. Так
это Алика обрадовало,  что он  пропрыгал на корточках вокруг всего сада,  не
обращая  внимания  на  вопли  малышей,  гулявших здесь  после  дневного сна.
Толстая  воспитательница  отгоняла  от   него   своих   настырных  питомцев,
приговаривая: "Не видите: дядя тренируется. Дядя - чемпион".
   В  ее  словах для  Алика было два приятных момента.  Во-первых,  его не
часто пока называли дядей.  Во-вторых, его еще никогда - кроме воскресенья -
не нарекали чемпионом.
   Дядя-чемпион  нашел  здоровенный  булыжник,  уложил  его  на  плечо  и,
придерживая рукой,  начал приседать. Присел так двадцать раз - больше сил не
хватило,  да  и  на  двадцатый раз  булыжник с  плеча  свалился,  "выпал  из
обессиленных рук" - как писали в старинных романах.
   На  сем Алик вечернюю тренировку завершил,  оставив прыжки в  высоту на
завтра,  вернулся  домой,  пообедал,  приготовил уроки,  тогда  и  состоялся
разговор с отцом, описанный выше.
   На  следующий день перед занятиями Алик побегал по  набережной,  даже к
реке спустился - как раз там, где во сне выловил со дна плененного Ибрагима.
Попробовал рукой воду -  ха-ала-ди-на!..  Нет, к водным процедурам он еще не
был готов.  По крайней мере -  морально. А после уроков, подсмотрев, что Бим
ушел из школы,  Алик спросил у  дежурной нянечки разрешение,  заперся один в
спортзале и прыгал через планку до изнеможения. Ибрагим не соврал: два метра
Алик взять не мог. Метр девяносто пять - пожалуйста. Плюс пять сантиметров -
уже заколдованная высота.  Поступил иначе:  прибавил к освоенной высоте один
сантиметр. Разбежался - сбил. Еще раз... Разбежался - сбил.
   Сел  на  лавку  -   анализировать  происходящее.  Что  мешало  прыгать?
Припоминал:  правая  маховая нога  переходит планку  точно...  дальше  понес
тело... Левой сбивает? Нет, раньше, раньше...
   Спустил  планку  на  метр  восемьдесят,  трижды  перепрыгнул,  стараясь
следить за каждым движением.  Техника, конечно, оставляла желать лучшего, но
грубых ошибок вроде не  было.  Так,  во всяком случае,  казалось.  Хорошо бы
кто-нибудь со  стороны посмотрел.  Скажем,  Бим.  Но Бим в  преддверии конца
учебного года тренировок не  назначал,  даже любимчика Фокина в  спортзал не
пускал;  сидел  бедолага  Фокин  дома,  штудировал  учебник  по  литературе,
готовился к  итоговому сочинению.  А самому Алику напрашиваться не хотелось.
Хотя Бим не отказал,  пришел бы в зал... Но нет, нет, гордость не позволяла,
то самолюбие, которое заставляло Алика тягаться даже не с высотой - с хитрым
и коварным запретом Ибрагима.
   Поставил метр девяносто пять.  Прыгнул.  Облизал планку,  как сказал бы
Вешалка. А поначалу брал - даже не дрожала она. Устал?
   Плюнул,   решил  уходить.  Напоследок  выставил  метр  девяносто  семь,
разбежался...   Мама  родная:   лежит  железяка  на  своих  кронштейнах,  не
шевелится. Взял! Взял!
   Хотел на  радостях еще раз опробовать высоту,  но  одумался.  Не  стоит
искушать удачу,  да и  действительно устал.  Прыгнул на одних нервах.  Убрал
стойки, маты, планку - чтоб никто не заподозрил! - ушел домой.
   На  следующий день  опять прыгал.  Метр  девяносто семь стабильно брал.
Дальше -  ни в какую. Удивлялся себе: откуда взялось упорство? Никогда им не
отличался:  не получалось что-нибудь -  бросал без сожаления. А сейчас лезет
на планку, как бык на красную тряпку...
   Нет, нужен перерыв. Хотя бы на денек. Тем более что к сочинению кое-что
подчитать следует.  Из пропущенного. Засел дома, как Фокин, а наутро в школу
явился - лучший друг новость преподносит:
   - На тебя бумага пришла из сборной.
   - Какая бумага! - не понял сразу.
   - Запрос.  У  них сборы с первого июня.  Требуют ваше легкоатлетическое
величество.
   Та-ак...  Не  забыл  мужик  в  водолазке о  своем посуле,  прислал-таки
обещанную конфетку.  А в ответ показать ему -  увы!  - нечего. Как нечего? А
метр девяносто семь -  шутка ли? Не шутка, но и не та высота, с которой Алик
хотел прийти в  сборную.  Наверняка в  ней  есть  ребята,  которые и  повыше
прыгают. А быть последним Алик не хотел.
   - Не ко времени бумага пришла, - с искренним сожалением сказал он.
   - Почему не ко времени? - Фокин даже опешил. - Каникулы же...
   - Ох, да причем здесь каникулы? С чем я в сборной появлюсь?
   - Ну,  брат, ты зажрался, - возмутился Фокин. - Прыгаешь чуть ли не "по
мастерам", а все ноешь: мало, мало...
   - И верно мало.
   - Сколько же тебе надо? Два сорок?
   - Хорошо  бы...  -  мечтательно протянул Алик,  представив себе  и  эту
огромную рекордную высоту,  и рев стадиона,  и кричащие заголовки в газетах:
"КТО ПРЫГНЕТ ВЫШЕ РАДУГИ?"
   - Сколько тебе лет? - ехидно спросил лучший друг.
   Вопрос  риторический,  ответа  не  требует.  Но  Алик  любил  точность.
Спросили - получите ответ.
   - Пятнадцать, с твоего позволения.
   - То-то и оно,  что пятнадцать. Помнишь, я тебе говорил, что Джон Томас
в твои годы тоже сто девяносто пять брал?
   - А мне Джон Томас не в пример. Его давным-давно "перепрыгнули".
   - Алик, две недели назад ты еще не знал, что такое высота.
   Вот это был хороший аргумент в споре, не то что про Томаса...
   - Ладно, уговорил. Поеду на сборы.
   - А  я тебя не уговаривал,  -  фыркнул лучший друг.  -  Не хочешь -  не
езжай,  тебе же хуже. А потом, вопрос еще не решен. Ехать на сборы - значит,
практику на заводе пропускать. Что директор скажет?
   - Отпустит, - уверенно сказал Алик.
   И зря так уверенно.  Он не знал, что происходило в кабинете у директора
- позже,  после  уроков,  когда в  школу пришла вызванная телефонным звонком
мама.
   - Ваш Алик начал проявлять незаурядные способности в легкой атлетике, -
сказал директор.
   - Знаю,   -   осторожно  кивнула  мама.   Она  не  догадывалась,  зачем
понадобилась  директору:  учится  сын  неплохо,  ведет  себя  -  тоже  вроде
нареканий нет...
   - Он стал чемпионом района по прыжкам в высоту.  -  Директор шел к цели
издалека.
   - Слышала.
   - Его наградили почетной грамотой и ценным подарком.
   - Ценный подарок хорошо будит его по утрам.
   - Почитайте-ка. - Директор прервал затянувшееся вступление и решительно
протянул маме бумагу с могучей круглой печатью в правом нижнем углу.
   Мама  быстро ее  пробежала.  Гриф спорткомитета и  фиолетовая печать не
произвели на нее особого впечатления.
   - А как же практика? - спросила она.
   - В том-то и проблема,  -  сказал директор. - С одной стороны, глупо не
отпускать парня на сборы:  может,  это начало большой дороги в  спорте.  А с
другой стороны, кто нам позволит учебный процесс ломать?
   Мама оглянулась по  сторонам,  ища поддержки.  На  нее смотрели учителя
Алика.  Преподаватель литературы  -  с  улыбкой.  Преподаватель математики -
сурово. Преподавательница истории - безразлично. Преподаватель физкультуры -
с любопытством.  И это любопытство,  ясно читающееся на лице Бима,  особенно
разозлило маму.
   - А  как  считает Борис Иваныч Мухин?  Отпускать или  не  отпускать?  -
громко спросила она, но не у Бима, а у директора.
   Директор взглянул на  Бима,  но  тот как раз перевел глаза на  потолок,
рассматривал там  трещину  явно  вулканического происхождения и  отвечать не
собирался. Спросили директора - пусть он и выкручивается.
   - На  практике мальчик  приобретет полезные трудовые навыки,  -  сказал
директор.
   - А  на сборах он повысит спортивное мастерство,  -  гнула мама в стиле
директора. Для нее вопрос был решен.
   - А что скажет районо? - упорствовал директор.
   - Районо я беру на себя,  - быстро вставил преподаватель литературы, он
же - заведующий учебной частью школы.
   - Ну,  если так... - мямлил директор, не желая принимать окончательного
решения.
   И тогда Бим прекратил изучение трещины.
   - Спорим о ерунде,  -  веско сказал он.  -  Такое выпадает раз в жизни.
Пусть Радуга едет на сборы, если кого-то интересует мое мнение... - Помолчал
и вдруг добавил: - Правда, я лично не верю в его стремительный взлет.
   - Это  почему?  -  ревниво  спросила  мама,  а  все  педагоги изумленно
уставились на  Бима:  как так "не верю",  когда взлет -  вот он,  парит Алик
Радуга выше всех, ловите...
   - Слишком быстро все получилось.  Спорт -  это,  прежде всего, огромный
труд.  Ежедневный,  до  пота.  А  на одном таланте чемпионом-рекордсменом не
станешь...  Хотя,  -  тут  Бим  такое лицо состроил,  будто чего-то  кислого
проглотил,  -  разведка доносит мне, что Радуга этот пот потихоньку выжимает
из себя...
   Вот так:  разведка доносит. Выходит, нельзя верить нянечке, продала она
Биму вечерние бдения Алика.
   Но вопрос решен:  едет Радуга на сборы под Москву. Первого июня отходит
автобус от  станции метро  "Киевская".  Осталось только  написать сочинение,
собрать чемодан, попрощаться с родными и близкими и - пока!
   Но о сочинении забывать не стоило.


13

   Завуч объявил: сочинение на вольную тему.
   Абсолютно вольная тема:  хочешь - пиши о прочитанном, анализируй книги,
которые "проходил" по литературе,  хочешь -  пиши о себе, о друзьях, о своих
мечтах, замыслах...
   - Радуга может написать стихи - если получатся, - сказал завуч.
   Он был в  превосходнейшем настроении:  учебный год позади не только для
школьников.  Учителям летние каникулы радостны гигантским -  двухмесячным! -
отпуском,  отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков,
отличников,   сбора  металлолома  и  макулатуры,   родительских  собраний  и
педсоветов.  В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не
воспитывать,  никого не  учить,  никому не читать нотаций,  спать по ночам и
бездельничать днем. Завидная перспектива!
   Она  маячила перед довольным жизнью завучем,  и  он  захотел напоследок
почитать в  тонких  ученических тетрадках не  стандартные блоки  "на  тему",
списанные  из  учебников или  -  в  лучшем  случае  -  почерпнутые из  умных
литературоведческих фолиантов,  а собственные мысли своих учеников, двадцати
пяти  индивидуумов  -   зубрил,  тихонь,  заводил,  остряков,  ябед,  задир,
пай-мальчиков и пай-девочек, маленьких мужчин и маленьких женщин.
   - Пишите,  о  чем хотите,  -  повторил он и,  поставив стул у открытого
окна, принялся рассматривать лето, вовсю хозяйничающее в городе.
   Сашка Фокин в  тоске заскрипел зубами:  стоило почти неделю корпеть над
учебниками,  если тема -  вольная.  Но  не  пропадать же  благоприобретенным
знаниям!  Он раскрыл тетрадь и  недрогнувшей рукой написал заголовок:  "Тема
труда в поэме В.В.Маяковского "Хорошо".
   Даша  Строганова тоже  раскрыла  тетрадку,  подложила под  правую  руку
розовую  промокашку,   вытерла  шарик   своей   авторучки  чистой  суконкой,
попробовала его на отдельном листке бумаги -  не мажет ли?  - и только тогда
написала ровным круглым почерком:  "Что для меня главное в  дружбе?" Выбирая
тему,  она думала об Алике, но писать о нем Даша не собиралась: даже вольная
тема   школьного  сочинения  не   предполагала,   на   ее   взгляд,   полной
откровенности.
   А Гулевых, ликуя от собственной предусмотрительности, осторожно выложил
на крышку парты вырезку из журнала и,  поминутно заглядывая в нее,  написал:
"Пеле - футболист века".
   Только Алик не  спешил заполнять тетрадку.  Что-то  мешало ему  писать,
отвлекало от  создания очередного стихотворного шедевра.  Как  будто  витала
рядом какая-то мысль, а ухватить и укротить ее Алик не мог и мучился оттого,
даже злился.
   Завуч отвлекся от заоконного вида, спросил:
   - Из-за чего задержка, Алик?
   - Сей минут, сей секунд, - забормотал Алик, не слыша, впрочем, себя: он
ловил порхающую мысль.  Вот,  вот она - совсем рядом, накрыть ее сачком, как
яркую бабочку, просунуть под сетку руку, зажать в ладони - здесь!
   Схватил ручку и написал, словно кто-то подталкивал его: "Фантастический
рассказ".  А вернее, рука сама написала эти два слова, а Алик только смотрел
со стороны,  как его собственная правая пишет то, о чем он, Алик, никогда бы
и  не  подумал:  не  любил  он  фантастики,  не  понимал ее  тайных и  явных
прелестей, не читал ни Бредбери, ни Ефремова, ни Лема, ни Кир. Булычева.
   Но,  не вдаваясь в  механику странного явления,  начертал строчкой выше
еще  два  слова:  "Таинственный эксперимент".  Это  было  название рассказа,
который Алику предстояло создать за сорок пять минут урока плюс десять минут
перемены.   Именно  так:   предстояло  создать.   Или   даже   высокопарнее:
предначертано свыше.  И  Алик не противился предначертанию,  даже не пытался
догадаться -  откуда свыше поступило дурацкое предначертание, гонял ручку по
строкам, создавал "нетленку".
   "Было  раннее  летнее утро.  Солнце вставало с  востока,  озаряя своими
жаркими лучами  все  окрест.  Конус  солнечного света  медленно и  неуклонно
двигался по  стене Института мозговых проблем.  Вот он добрался до закрытого
наглухо  окна  лаборатории инверсионной конвергации,  и  сумрачное помещение
ожило,  заиграли,  заискрились приборы,  вспыхнули стекла. Профессор Никодим
Брыкин распахнул настежь окно и воскликнул, дыша полной грудью:
   - Да будет свет!
   Конечно же,  профессор имел в  виду свет знаний,  яркий свет небывалого
научного  открытия,  озаривший  недавно  скромное,  но  достойное  помещение
лаборатории.
   Добровольный помощник профессора,  юный лаборант Петя Пазуха,  сидел за
столом и считал в уме.  Еще неделю назад он сидел не за столом, а в огромном
сурдокресле,  и  его  ладную голову охватывали датчики импульсной пульсации,
соединенные с аппаратом профессора, названным им инверсионным конвергатором.
Поле,  создаваемое аппаратом,  проникало посредством датчиков в  мозг  юного
лаборанта  и,  генерируясь  там,  перестраивало  функциональную деятельность
мозга по задуманному профессором плану.
   Еще неделю назад Петя Пазуха с трудом мог в уме умножить 137 на 891,  а
сегодня с легкостью невероятной множил,  делил,  складывал,  извлекал корни,
брал логарифмы;  и числа, которые фигурировали в этих действиях, пугали даже
профессора Брыкина, привыкшего и не к таким передрягам.
   Уже  через сутки после эксперимента они  проверили на  Пете  всю  книгу
таблиц Брадиса,  и  результат превзошел самые радужные ожидания:  юный гений
Пазуха не ошибся ни разу.
   Однако  эксперимент поставил  милейшего  П.Пазуху  в  крайне  неудобное
положение.  То ли контакты на аппарате были плохо зачищены, то ли напряжение
на  входе конвергатора несколько отличалось от  напряжения на выходе,  то ли
конденсатор пробило,  то  ли  искра в  землю ушла,  но эксперимент получился
нечистым.  "Поле  Брыкина"  задействовало  группу  клеток,  ведающих  устным
счетом,  - это так. Но то же поле почему-то задействовало группу клеток, что
ведает  реверсивной системой "правда -  ложь".  Говоря  человеческим языком,
Петя больше не мог врать.  А если врал,  то система "правда - ложь" включала
реверсивный механизм, срабатывала заслонка, и группа клеток, ведающих устным
счетом, прекращала свою полезную деятельность.
   - Я никогда не буду врать! - вскричал Петя Пазуха, не желавший потерять
свой чудный дар, гарантирующий ему безбедное существование где угодно: то ли
на  эстраде  в  роли  математического гения,  то  ли  в  науке  в  должности
арифмометра типа "Феликс".
   И все было бы расчудесно, но минувшим воскресным вечером Петя катался в
парке на лодке со своей подругой Варей.
   - Сколько будет шестью семь? - спрашивала Варя.
   - Сорок два, - безошибочно отвечал Петя.
   - А корень квадратный из шестисот двадцати пяти?
   - Двадцать пять.
   И Петя таял под лучистым взглядом синих глаз Вари.
   Но уже прощаясь, Варя спросила:
   - Скажи,  Петя, а мог бы ты для меня прыгнуть с десятого этажа в бурное
море?
   И Петя ответил, не задумываясь:
   - Мог бы!
   Стоит ли говорить,  что его ответ был чистой ложью,  ибо кто в  здравом
уме  станет  нырять в  море  с  десятого этажа?  Верная смерть ожидает внизу
безрассудного смельчака,  и  ни  одна  девушка не  стоит такой бессмысленной
жертвы.  Да ни одна девушка и  не потребует от своего возлюбленного подобной
глупости.  Все  это  лишь  "слова,  слова",  как  говаривал принц  Гамлет  в
бессмертной пьесе В.Шекспира.
   Но за словами Пете теперь следовало следить неусыпно:  любое изреченное
слово могло оказаться пусть невольной, но ложью. Так и случилось.
   И  назавтра Петя  не  мог  взять  даже  пустячного кубического корня из
1.397.654.248...
   А мог только квадратный...
   Из этого профессор заключил,  что дар не исчез вовсе,  но сильно ослаб.
Этот вывод подтвердило и  испытание на  вибро-эмоцио-седуксенном стенде типа
"Гамма-пси".
   - Я верну себе свое умение! - вскричал Петя.
   - Но как? - вопрошал убитый горем профессор.
   - Терпение и труд, профессор. Упорство и усидчивость.
   И Петя начал считать сам.  Он считал днем и ночью, утром и вечером, и в
снег,  и  в  ветер,  и  в звезд ночной полет.  Тренировки сделали свое дело.
Сегодня утром он явился в лабораторию и сказал гордо:
   - Спрашивайте, профессор.
   Профессор, конечно, спросил, и ответы Петра Пазухи были безошибочны.
   Тогда  Никодим Брыкин вновь  подверг лаборанта тщательному исследованию
на стенде "Гамма-пси", и оно показало, что дар вернулся к обладателю.
   Недаром русская пословица утверждает: терпение и труд все перетрут.
   - Но  лгать вам,  Петя,  по-прежнему не стоит,  -  сказал профессор.  -
Эффект Брыкина восстановлен, но опасность не миновала.
   - Знаю,  профессор,  -  отвечал Петя.  - Я буду говорить только правду,
всегда правду, одну правду.
   И слово свое сдержал.
   Открытие профессора Брыкина переворачивало науку,  то есть делало в ней
переворот. Солнце напрямую било в широкое окно лаборатории".
   Алик положил ручку,  взглянул на  часы.  До конца урока оставалось пять
минут.
   - Я готов, - сказал Алик, закрывая тетрадь.
   - Как следует проверил? - поинтересовался завуч.
   - Как следует все равно проверите вы.
   - Что верно, то верно, - засмеялся завуч. - Гуляй, Радуга.
   Алик вышел в коридор -  пустой и гулкий от его шагов.  Когда шли уроки,
коридор,  казалось,  обретал свой микроклимат,  отличный от климата в классе
или в  том же коридоре,  но на переменке.  Во время уроков здесь всегда было
прохладно -  и  зимой,  когда  к  батарее не  притронешься,  у  окна  стоять
невозможно;  и  летом,  в жару,  ког