ь в  наглядном
примере  для  перевоспитания.  Среди  первых поселенцев были  сотни  пожилых
людей.
     В последние  месяцы  1977 года  -  часто  втайне от родных и знакомых -
большая  часть   сан-францисского  прихода  "Народного   храма"   готовилась
присоединиться  к   своим  собратьям  в  Джонстауне.  К  концу  года,  когда
обличения, начатые журналом "Нью уэст", стали обрастать все  более зловещими
подробностями,  вся  община благополучно  переместилась  из Сан-Франциско  в
отдаленный, затерянный в глуши рабочий лагерь в Гайане. В начале следующего,
1978  года  даже  газета  "Сан-Франциско  кроникл",  некогда  превозносившая
Джонса, вдруг прозрела и в довольно резкой форме представила своим читателям
Джонстаун  как  заставу в  джунглях,  где  преподобный Джим  Джонс руководит
публичными  экзекуциями,  держит пятьдесят вооруженных  охранников и готовит
своих приверженцев - а их тысяча сто человек - к массовому самоубийству.
     Вынужденный  обороняться, даже находясь  за тысячи миль от  противника,
аппарат по связям с общественностью  при "Народном  храме" выдал из джунглей
ответный залп. В мае 1978 года американские средства массовой информации США
были засыпаны специальными раз®яснениями для прессы,  где  противники Джонса
презрительно  именовались  "грязной  шайкой"   отступников,  развратников  и
растратчиков, которые в свое  время были  отлучены от церкви  и  теперь ищут
повода  отомстить.  Чтобы заявления  не были голословными, к ним прилагались
"покаянные" письма.
     Летом того же  года группа "Товарищей по несчастью", узнав о подготовке
массового  самоубийства в Джонстауне,  потребовала от общественности принять
хоть  какие-то  меры,  на что  из джунглей  последовал новый пресс-релиз,  в
котором отщепенцев обвиняли в "политическом  заговоре" против  церкви. В нем
говорилось также: "Мы готовы из последних сил, жизни своей не щадя, защищать
Джонстаун. Таково единодушное мнение нашей общины".
     Нанятый Джонсом адвокат Марк Лейн, известный как участник расследования
обстоятельств   убийства    президента    Кеннеди,    провел    в   сентябре
пресс-конференцию о якобы существующем "заговоре,  имеющем целью уничтожение
"Народного храма" в Джонстауне и лично Джима Джонса".
     Но кроме  той  информации, что всплывала во время словесных баталий  на
страницах  периодики, никаких сведений  о  жизни в Джонстауне не  поступало.
Среди всех возможных  видов  связи  с поселением  действовали только почта и
радиосвязь   на   коротких   волнах.   Причем   вся   входяща  и   исходящая
корреспонденция,   как  устная,  так  и  письменная,  тщательно  проверялась
бдительными помощниками Джонса.
     Джонстаун был,  по  сути дела,  плантацией, которой управляло семейство
Джонсов  со  своей  белой  свитой, а черное  большинство с  утра  до  вечера
работало  на  полях, в тропическую жару,  под присмотром  белых  охранников,
примечавших каждое движение и каждый  взгляд. Рабочий день начинался в  семь
утра и заканчивался с  заходом солнца, затем следовали обязательные для всех
собрания, которые порой затягивались  до двух-трех часов ночи - пока люди не
падали  от изнеможения.  Благодаря своей территориальной изоляции  и особым,
льготным  условиям аренды,  на  которые  согласилось  правительство  Гайаны,
Джонстаун стал  по сути автономной диктатурой, имеющей собственную  полицию,
суд, тюрьму, школу, систему здравоохранени и самообороны. И при этом никаких
жалоб на самовластие Джонса не поступало.
     Рекламные брошюры, посылаемые тем членам общины, которые еще оставались
в Калифорнии, рисовали  тропический рай: пальмы,  счастливые лица...  Но  за
кадром оставалась  охрана,  ханжески  именуемая  "командой  обучения"  - сто
человек  от®явленных   головорезов,  вооруженных  винтовками,  пулеметами  и
самострелами. Как  и сам Джонс,  члены "команды" имели  доступ к  спиртному,
импортной еде, а  также могли свободно  выбирать  сексуальных партнеров  как
среди женщин, так и среди мужчин, разумеется, не спрашивая их согласия.
     Теперь  Джонс  мог не  оглядываться на  сторонних наблюдателей:  в  его
примитивном полицейском государстве людей кормили чем попало, даже  червивой
пищей, и  вынуждали работать и жить в антисанитарных условиях. У детей  были
глисты, вши, страдали они и различными инфекционными заболеваниями. Не лучше
обстояли  дела и  с социальной структурой общины.  Пользуясь  неограниченной
властью, Джонс постаралс разрушить то  немногое, что оставалось от  семейных
связей.  Мужчины и  женщины жили в разных бараках, детей держали отдельно от
родителей.
     За малейшее нарушение  этих  и  сотен  других правил  виновных  жестоко
наказывали. Избиение или порка стали делом обычным.  Другим видом  наказания
была  так  называемая  растяжка, когда  четыре  здоровяка-охранника  хватали
нарушителя  за  руки и за ноги и тянули  каждый в свою сторону, пока тот  не
терял  сознание. Провинившихс женщин избивали, после  чего выставляли голыми
или  принуждали  оказывать  экзекуторам сексуальные услуги на  виду  у всего
лагеря. Если мужа с женой  заставали за беседой  с глазу на глаз, то женщину
или ее  дочь (если в этой  семье  была девочка-подросток) могли принудить  к
прилюдной  мастурбации. Провинившихся наказывали  теперь  едва ли не  каждый
час,  но   самые  серьезные   провинности  разбирали   поздно   вечером,  на
общелагерных собраниях, где председательствовал Джонс. Он  восседал на своем
деревянном  "троне", на  деревянных  подмостках  для  алтаря, построенных на
просторной  веранде,  служившей  одновременно  и лагерной  столовой.  Иногда
нарушителей приволакивали, предварительно  избив или накачав  наркотиками до
бессознательного состояния, - и  Джонс их "воскрешал". Если ребенок совершал
даже  незначительную  провинность  -  скажем,  обращаясь  к Джонсу,  забывал
назвать его "Отец", то его могли  неделями  держать  в деревянном  ящике или
давали  есть  острый  перец, пока  не начиналась  рвота,  а потом заставляли
глотать рвотную массу. В избиении детей Джонс участвовал лично, метко нанося
удары  и  пинки, при  этом  не  выпускал  из руки  микрофона, и вопли  жертв
транслировались  через усилители,  развешанные  по  всему  лагерю:  "Прости,
прости меня, Отец!" Детей избивали, окунали головой в воду, подносили к лицу
живых змей, и на все это они обязаны были отвечать: "Спасибо, Отец!"
     Во время  долгих ночных сборищ, разглагольствуя перед собранием,  Джонс
прочитывал и вести  из дома, мрачными красками  расписывая все  ухудшающиеся
условия жизни  в  США,  например, сообщал,  что  в  Лос-Анджелесе  об®явлена
эвакуация в  связи  с  угрозой  войны  двух  рас.  Все это время джонсовское
восприятие  окружающего мира  все  более  искажалось от  постоянного  приема
амфетаминов и транквилизаторов. Психотропными  средствами,  которыми  обычно
успокаивают  буйнопомешанных,  напичкивали  лагерных  "смутьянов"  и  просто
недовольных, в  том  числе  и детей.  Таких  людей  держали  под  стражей  в
специальных "отделениях длительного лечения", внешне напоминающих сараи.
     Уйти  из  лагеря  живым   было   абсолютно  невозможно.  Днем  и  ночью
вооруженные  охранники обходили границы поселения, одним своим видом отбивая
охоту бежать  у  всякого, кто  в безумии  отважилс  бы  поискать спасения  в
непроходимой чаще. Трижды в день проводилась перекличка. Никакой надежды  на
спасение не  было.  Посторонних в  колонию  не пускали,  а те немногие, кому
удалось добиться разрешени побывать  в лагере, видели только счастливые лица
людей  -  за  работой в  поле,  на лесопилке, на  отдыхе,  на  баскетбольной
площадке. Гостей угощали  вкусным  обедом, за  ним  следовали  песнопения  и
выступлени взрослого и детского ансамблей.
     Джонстаун находился под особым покровительством правительства Гайаны, и
работники посольства США в столичном Джорджтауне не  склонны были устраивать
шумное  расследование  в  ответ на  жалобы, поступающие  из  Калифорнии. Они
ответили, что  понимают  всю серьезность  заявлений, но предупредили,  что в
лагерь  нельзя нагрянуть  неожиданно - потребуется как минимум два-три  дня,
чтобы получить пропуск. Один из дипломатов позднее скажет, что  никто толком
не знал, что собой  представляет Джонстаун. "Мы думали, они вроде квакеров",
- простосердечно сознался он.

     Безнадежно оторванная  от остального  мира колония, жизнь которой из-за
безудержной  истерии  параноика  Джонса  превратилась  в  постоянный кошмар,
готовилась к смертельному исходу.
     Так называемые "Белые ночи" - жуткие репетиции массового самоубийства -
стали  неот®емлемой  частью  лагерной  жизни.  Без  предупреждения, обычно в
предрассветный час,  вдруг начинали завывать сирены, а  из громкоговорителей
неслось:  "Тревога!  Тревога!  Тревога!"  Мужчины,  женщины, дети  вставали,
одевались и молча  направлялись к веранде, где в ярком свете  прожектора уже
поджидал их Джонс. "Наемники ЦРУ добрались до нас и  ждут момента, чтобы нас
уничтожить",  -  верещал  он,  тыча  рукой  куда-то  в черноту  леса, стеной
окружившего лагерь.
     Во время  "Белых  ночей"  все выпивали  по  стакану  ароматизированного
напитка,  зная со слов  Джонса, что  это  яд. Таких  ночей за последний  год
существования  Джонстауна  было сорок четыре. И каждый раз поселенцы покорно
выпивали, что им было велено, и отправлялись спать, потому что, как об®яснял
Джонс,  "это  была  очередная  репетиция".  И только  в  последний  раз  все
разыгралось по-настоящему.
     Людей, с тревогой следивших  за развитием дел в Джонстауне, становилось
все  больше. Расследовать  происходящее  решился  член  Конгресса от  округа
Сан-Матео,     демократ    Лео     Райан.     Сторонники     называли    его
либералом-реформатором,   болеющим   за   дело   общества,   противники   же
подсмеивались над  его попытками прославиться любой  ценой. Так  или  иначе,
пятидесятитрехлетний   член   Комитета   по    иностранным   делам    Палаты
представителей  предпринимает  поездку  в Гайану,  чтобы получить ответы  на
некоторые вопросы,  касающиеся, как он выразился,  угрозы для тысячи человек
стать  жертвами   бандитизма   в   Джонстауне.   Райан  заверил,  что,  если
подтвердятся  сообщения  о  том, что  людей  там удерживают  силой,  он всех
привезет домой.
     Из этой поездки он не вернулся.
     Поездку  наметили на  ноябрь.  Райан  постарался  заручитьс  поддержкой
общенациональных  информационных  агентств.   Сопровождать  его  согласились
восемь журналистов, в числе прочих репортеры из "Вашингтон  пост", "Эн-би-си
ньюс" и "Сан-Франциско кроникл".  Ядро делегации составляли сам  Райан,  его
помощница Жаклин Спир и Джеймс Скоулларт из Комитета по иностранным делам. К
ним присоединились тридцать "товарищей по несчастью".
     С  первых  же  дней  в  Джонстауне  существовала  должность  начальника
медицинской службы. Доктор Ларри Шахт, получивший специальное образование на
деньги "Народного храма", стал  главным  медиком  колонии.  Делегация Райана
летела в Гайану, а доктор Шахт в своей аптеке в  это время  занимался важным
делом. Он  принимал новую партию медикаментов,  заказанных  Джонсом. Это был
жидкий цианид.
     15  ноября  1978  года  американские  гости  прибыли  в  аэропорт   под
Джорджтауном. Но им пришлось проторчать в столице еще несколько дней, прежде
чем правительство Гайаны дало разрешение на посещение Джонстауна. Для начала
им недвусмысленно дали понять,  что их приезду никто особенно не радуется: в
гостинице, где разместили американцев, появился  человек от Джонса и  вручил
Райану  петицию,  в  которой  шестьсот  обитателей  колонии расписались  под
требованием к своим согражданам убираться прочь и оставить их в покое.
     В  сопровождении  репортера  "Вашингтон  пост"   Чарльза  Краузе  Райан
направился  в офис "Народного  храма", расположенный  в Джорджтауне. "Я  Лео
Райан,  отчаянный парень. Кто-нибудь хочет поговорить со мной?" - спросил он
прямо с порога. Желающих не нашлось. Ему сообщили,  что с Джонсом поговорить
тоже  не  удастся:  тот  не  дает  интервью. Вернувшись  в  гостиницу, Райан
решительно заявил репортерам, что он поедет в  Джонстаун независимо от того,
ждут его там или нет. Утром в пятницу, когда наконец от правительства пришло
разрешение  на   поездку,  представители  "Народного  храма"  в  Джорджтауне
адвокаты  Марк  Лейн  и  Чарльз  Гарри  позвонили  Джонсу  на   плантацию  и
посоветовали  все-таки  принять  гостей. Гарри сказал  Джонсу: "Вы, конечно,
можете послать куда подальше и американский Конгресс, и прессу, и всех  этих
родственников.  Если  вы  это  сделаете - всему конец.  Другой  вариант:  вы
встречаете  их  и  доказываете всему  миру,  что ваши  клеветники  -  просто
безумцы".
     Джонс согласился принять делегацию, хотя все это ему явно не нравилось.
Незадолго  до прибытия гостей обитателей  Джонстауна предупредили, что нужно
быть  начеку. Громкоговорители внушали: "Каждый,  кто  сделает что-нибудь не
так, будет жестоко наказан".
     Делегация Райана вылетела во  второй половине дн на  небольшом заказном
самолете,  на   борту   которого   могли   разместитьс  только  девятнадцать
пассажиров. Вместе с Райаном летели два  его помощника,  девять журналистов,
сотрудник  посольства  США  в  Гайане   Ричард  Дуайер,  один  представитель
гайанского  правительства  и  четверо  "товарищей  по  несчастью".  Полет  в
Джонстаун, над девственным тропическим лесом, занял один час.
     Около  четырех часов  дня  самолет сел на  взлетно-посадочной  полосе -
простая  гравийная  дорожка  и  жестяной  навес  вместо  ангара.  Неподалеку
виднелась  тихая   деревушка  под  названием  Порт-Кайтума,  от  которой  до
Джонстауна  было шесть  миль на  север,  по  грунтовой  дороге.  К  самолету
под®ехал желтый грузовик с шестью представителями "Храма".
     Краузе вспоминал,  что,  когда он впервые увидел  плантацию, глазам его
представилась  идиллическая  картина,  как  из  фильма  "Унесенные  ветром":
"Старые негритянки пекли хлеб в пекарне, кто-то стирал в прачечной,  белые и
черные ребятишки играли в салочки на детской площадке, а чуть поодаль сидели
за  длинными  столами в  ожидании  ужина  остальные  колонисты,  в  основном
чернокожие". И поначалу лагерь показался ему "мирным буколическим уголком".
     Марселина  Джонс  любезно  встретила  гостей  и  повела  их к  длинному
деревянному столу под навесом. Там их ждал улыбающийс  Джим  Джонс, в шортах
цвета хаки и спортивной рубашке, в неизменных своих летчицких очках.
     Пока  журналисты из  "Эн-би-си ньюс" готовились к  интервью с  Джонсом,
Райан  пошел погулять  по лагерю  и перекинуться парой  слов с кем-нибудь из
местных жителей. Предложенный гостям ужин оказался на  удивление  обильным и
вкусным: горячие сандвичи со свининой, капуста  и картофельный салат - и все
это подавалось на пластмассовых подносах.
     После ужина зажглись неяркие лампы. Оркестр Джонстауна исполнил сначала
гайанский  национальный гимн, затем - "Прекрасную Америку". Когда  все сели,
начался двухчасовой концерт,  где было все  по полной программе  - и хоровое
пение, и детские пляски.
     Райан  был растроган  и  начал  было подумывать,  что  все те  ужасы, о
которых   ему   твердили  родственники   колонистов,  были,   мягко  говоря,
преувеличением.  После  представления  его попросили сказать несколько  слов
собравшимся, так что он и вовсе расчувствовался.
     Он сказал:
     -  Я слышал о Джонстауне  много неприятного, но теперь лично  убедился,
что все эти люди знают одно: здесь им лучше, чем где бы то ни было. Мне не в
чем их упрекнуть.
     Когда он  замолчал, семьсот колонистов, собравшихс на веранде, встали и
бурно зааплодировали.
     Но Джонс, успевший принять  изрядную дозу амфетамина, сам все испортил.
Отвечая  на  вопросы  журналистов,  позируя  в  черных  очках,  несмотря  на
сгустившийся  мрак,  он  постепенно  становилс все  более  раздражительным и
агрессивным.
     -  Говорят,  я  стремлюсь к  власти, - и он  обвел  рукой  в сверкающих
перстнях свою улыбающуюся паству. - О какой власти может  идти речь, когда я
уже  на  пороге смерти? Я  ненавижу  власть. Ненавижу деньги. Я  хочу только
покоя. Мне все равно, за  кого мен  принимают. Но  всякую критику Джонстауна
нужно прекратить,  - заявил  он неожиданно резко. - Если бы  мы  сами  могли
прекратить эти нападки! Но раз мы не можем, то я не поручусь за жизнь тысячи
двухсот своих людей...
     Тут гостей  вдруг  попросили удалиться  и прийти  на  следующий  день к
завтраку. Их отвезли к месту стоянки самолета, и они провели ночь в спальных
мешках.
     На  другой  день  в атмосфере  явно  что-то переменилось,  и американцы
поняли, что загостились.  Прогуливаясь по лагерю после  завтрака, журналисты
заметили, что,  несмотря  на  тропическую  жару,  некоторые  бараки  наглухо
закрыты, а  окна в  них  зашторены. На вопрос, кто там  находится, охранники
довольно бесцеремонно отвечали, что там прячутся те, кто боится пришельцев.
     И все-таки  журналисты  уговорили охрану  показать  им один из  бараков
изнутри. Они  увидели ряды коек - больше сотни, они нависали одна над другой
в два,  а то  и  в  три яруса. На койках лежали старики  чернокожие.  Старая
медсестра, Эдит Паркс, украдкой шепнула одному из репортеров, что хотела бы,
чтобы он  забрал  ее из лагеря,  где кроме нее живут  еще ее сын, невестка и
трое внучат.
     Журналисты поспешили к Джонсу, чьи попытки представить все, в том числе
и себя самого, в лучшем свете явно не удавались. Перед оператором "Эн-би-си"
предстал  человек  с  помятым  лицом,  налитыми  кровью  глазами, необычайно
возбужденный. Дон Харрис  из "Эн-би-си" спросил его,  правду ли говорят, что
вооруженные  охранники поставлены для того,  чтобы люди не могли  сбежать из
лагеря.
     - Наглая ложь! - заорал Джонс.
     И продолжал кричать, быстро теряя над собой контроль:
     - Нас всех тут опутали ложью! Это конец! Лучше бы я умер!
     Телекамера крупным планом  снимала его  лицо, а он тем временем изрыгал
проклятия по адресу неких злобных заговорщиков.
     - Хоть бы меня застрелили! - кричал он. - Теперь пресса начнет поливать
нас грязью как последних убийц!
     Харрис  остолбенел.  Казалось,  он присутствует  при  распаде личности,
причем происходило  это на виду у  всех, перед работающей камерой. Пользуясь
моментом, он передал Джонсу  записку,  в которой  один  из колонистов просил
отпустить его.
     -  Тебя разыгрывают, друг  мой, - нашелся  вдруг Джонс и с  отвращением
порвал записку на мелкие кусочки. - Они  лгут. Но что  же  я  могу поделать,
если вокруг столько лжецов? - Но бегающий  взгляд, искаженное страхом лицо -
все это говорило о том, что  он загнан в угол. - Кто хочет уйти от нас? Если
такие есть  - уходите,  милости  просим!  -  надсаживался он. -  Любой может
убраться отсюда, если  захочет. Чем больше народу уйдет, тем проще нам будет
жить: меньше ответственности. На что, черт побери, нужны эти люди?
     Между тем  небо нахмурилось.  Налетел ветер, стал накрапывать  дождь. В
это время к Джонсу подошел Райан, а следом за ним - взволнованный поселенец,
попросивший отпустить его вместе с детьми.
     - Есть еще одна семья  из шести  человек,  - сказал Райан.  -  Они тоже
хотят уйти.
     Всего  таких  набралось  пятнадцать  человек,  и  Райан  опасался,  что
самолет,  рассчитанный  только  на девятнадцать  пассажирских мест, всех  не
поднимет.
     Джонс не унимался.
     -  Меня предали!  Этому не  будет  конца!  -  но тут же  сам  предложил
оплатить  транспорт для  всех желающих уехать.  -  Я заплачу!  Американскими
долларами! - вопил он.
     Но охранники уже уводили людей к желтому грузовику, который  должен был
отвезти их к самолету.
     Джонс  обратился  к  миссис  Паркс,  которая  была рядом с  ним  еще  с
индианаполисских времен, а теперь смотрела на него с печальным укором.
     -  Вы не  тот человек, которого я знала  когда-то,  - произнесла о