в них эти преступные наклонности. Примеры и писания  их
святых  предшественников отнюдь  не способны  исцелить их от свойственных их
профессии пороков.
     В самом деле, религия не  только не производит благотворного влияния на
нравы служителей евангелия,  но, наоборот, ведет к тому, чтобы их развратить
и сделать принципиально дурными. Верят ли они искренне в ту религию, которую
возвещают,  или смотрят  на  нее  лишь как на  средство существовать за счет
черни  -  ив  том и  в  другом случае все  содействует  тому, чтобы оторвать
священника  от  отечества, семьи и общества и привязать  его исключительно и
предпочтительно к сословию,  которому одному он должен служить, ибо  от него
зависят его  страхи и надежды.  Так как ему не разрешается  жениться, то все
общественные узы порываются для него еще более действительным образом. Он не
является ни супругом,  ни  отцом, ни родственником, ни другом. Он священник,
он живет  только для  себя.  Он пользуется  только  процентами с  имущества,
которым  владеет. Он знает, что никакая власть не сумеет  у него  отнять его
имущество,  пока он жив; поэтому само положение его внушает ему равнодушие к
отечеству и согражданам.
     Если священник  честолюбив и хочет сделать  карьеру он должен  проявить
усердие на службе господствующей партии и  не  быть  разборчивым в средствах
угождения главарям, от которых зависит его счастье. Он должен плести интриги
и заговоры в пользу сильнейших, подавлять, преследовать, давить слабейших.
     Наконец, по  мере надобности он  должен  вносить смуту в  государство и
приносить вред, будучи  уверен что получит  поддержку,  награду и отличия от
тех, кому он верно служил. Отсюда понятно, что священник- будь он фанатиком,
будь он лицемером - всегда будет  человеком,  связанным личными интересами с
сословием вредным для общества, за счет которого только и можно ему служить.
Словом, все ведет к  тому, чтобы  делать священников дурными. К  ним  прежде
всего можно отнести слова: врачи, исцелитесь сами.
     Что   сказать  о  прелате,  который  с  кафедры  проповедует  смирение,
бескорыстие,  отказ  от  преходящего  богатства  людям,   прекрасно  знающим
происки, интриги  и часто  позорные  средства, при помощи которых  достигают
сана  епископа и  добиваются  обилия  бенефиций? Что  может дать  этот самый
прелат, личное распутство  которого хорошо  известно, когда  он  вдалбливает
другим строгие  правила, а  паства видит, что он сам плохо их выполняет? Для
того  чтобы  достигнуть  каких-нибудь  результатов,  ему  приходится  обычно
перекладывать заботу о просвещении паствы на наемных проповедников,  которые
также понапрасну  разглагольствуют  против пороков, от  которых духовенство,
как  всякий знает, не свободно. Тщетно  эти  платные вероучители каждый день
восстают  против распущенности своего  времени,  которой они  сами заражены.
Тщетно они грозят громами небесными, которые их самих мало трогают. Напрасно
они у ног верующих раскрывают пропасть ада, которого очевидно, сами так мало
боятся.  Они  производят  лишь  мимолетное  впечатление на  запуганные души.
Многие  скоро забывают  страшные  уроки. Большинство  смотрит на этих  витий
просто  как на  людей,  хорошо справляющихся со своим  ремеслом. Уходя  с их
проповедей, всякий возвращается к своим любимым наклонностям, которые пустые
риторические  фигуры  неспособны  искоренить.  Все  почтительно  взирают  на
высокие  совершенства,  которых  они сами  не надеются  достигнуть,  которые
отведены  для   пустынь  и  монастырей.  Всякий  умиляется   и  восторгается
добродетелями, которых никто,  как он видит, не осуществляет, и поэтому он и
сам не  дает  себе  труда их приобрести. Такова  исконная  причина  неуспеха
евангельской  морали,  на  бесплодность  которой  постоянно   жалуются  сами
проповедники  ее.  Всякий  считает ее  замечательной в теории, но совершенно
неосуществимой на практике.
     Если  эта божественная мораль так  мало действует на христиан, то какую
пользу они могут извлечь из  догм  и таинств, которыми постоянно их занимают
священные  витии? Таинства,  даже  по признанию тех,  кто их возвещает, выше
разумения,  недоступны  человеческому  уму.  Отсюда следует, что  это  нечто
непостижимое ни  для  тех, которые учат этому, ни для тех,  кто их  слушает.
Рассуждать о  таинствах, сказал один весьма здравомыслящий человек, и вместе
с  тем уверять,  что это тайна,- величайшее  противоречие из  тех, какие  мы
находим в величайших тайнах.
     Уверяют, что божество  решительно  требует  веры в тайны,  которые  оно
открыло.  Но в  таком случае божество требует невозможного. Верить  - значит
быть убежденным. Чтобы быть убежденным в истинности какого-нибудь положения,
надо ясно  понимать  его  изложение.  Надо  чувствовать его очевидность.  Но
понятия,  очевидность которых познаваема,  относятся к  ведению  разума, они
доступны человеческому разумению и,  следовательно, не являются уже тайнами.
Отсюда ясно, что нельзя искренне и твердо верить в тайны. Нельзя быть вполне
убежденным в  том, чего не понимаешь. Утверждать, что веришь в  нечто, о чем
не  имеешь  представления или  что заключает в себе противоречивые понятия,-
значит лгать или не понимать смысла своих  слов. Утверждение, что  отец-бог,
сын-бог,  святой  дух-бог  и  что  все-таки  существует   только  один  бог,
представляет  собою  непостижимое  положение,  абсолютно  противоречивое,  в
котором,  следовательно,  ни  один  человек  на земле не  может быть  вполне
убежден.
     Между  тем  христианская  религия полна  таких  непостижимых положений,
которыми неустанно  каждый день  пичкают  простаков. Какую  же  пользу может
получить  народ  от непонятных догм,  о  которых ему постоянно жужжат в уши?
Разве набожный человек становится умнее и лучше оттого, что  ему каждый день
говорят  о  неизреченных тайнах троицы,  воплощения, искупления, евхаристии,
предопределения, свободы воли, благодати и т.п.?
     Многие учители церкви вынуждены были признать, что  христианские народы
не  способны  были понять что бы то ни было в своей религии. "Народ,-говорит
Григорий  Назианский,-спасается  благодаря своей  неспособности разбираться"
(Ог.  21).  Блаженный  Августин говорит,  что "не  способность  понимать,  а
простота веры-вот в чем спасение для толпы".
     Действительно, ясно,  что  христиане  не  только ничего  не  понимают в
исповедуемой ими религии, но  не имеют даже веры, так как не могут верить  в
то,  чего не понимают.  То,  что выше человеческого разумения, не может быть
воспринято человеческим умом.  Отсюда следует,  что когда христиане говорят,
что верят в  ту или иную тайну,  то это просто означает,  что они с  детства
привыкли соглашаться  с некоторыми положениями. Их  священники  и наставники
говорили им, что их спасение зависит от этих положений, но они сами не могли
и  не смели их  разобрать. "Верить" на языке христиан означает соглашаться с
мнением или верованием священников  или ссылаться  в затруднительных случаях
на своих духовных руководителей.
     Но могут ли эти духовные  руководители  сами обладать прочной верой, то
есть быть полностью  убеждены в непостижимых и противоречивых положениях или
в  тайнах,  которые они возвещают? Разве тайна  не  в такой же степени  выше
разумения  священника или самого  глубокомысленного богослова,  как мирянина
или  невежды? Какая-нибудь вещь может перестать  быть тайной и  не быть выше
разумения лишь в том случае, если бы нашелся хотя бы один человек, способный
ее понять.
     Нам станут ссылаться на  божественное  внушение,  на откровение  самого
бога,  подтвержденное  чудесами. Но  ведь  само это  откровение-непостижимая
тайна. Чтобы в него  поверить, надо обладать такой же верой, как и для того,
чтобы  поверить в  самые  туманные религиозные догматы. Разве  не  требуется
веры,  не считающейся  ни с какими противоречиями,  для того чтобы поверить,
что  благой  бог захотел  открыться только  нескольким избранным  людям? Что
справедливый  бог  ненавидит  и  осуждает  всех  тех,  кому  он  не  захотел
открыться? Разве не требуется непоколебимой веры для того, чтобы вообразить,
что  благой  и  мудрый бог,  желая  открыться  своим созданиям, счел  нужным
возвестить им  тайны, то  есть  говорить им  о вещах,  которые им невозможно
понять?
     Что касается чудес,  на которые, говорят, опирается это откровение,  то
требуется   много   веры,   чтобы   в   них   поверить.   Чудеса  -  явления
сверх®естественные,  которые  бесконечно  превосходят  силы  человеческие  и
которых разум постичь не может.
     Впрочем,  как  это можно понять,  чтобы  справедливый  бог мог  творить
чудеса для  доказательства откровения,  противоречащего  тем представлениям,
которые мы  можем  иметь  о справедливости,  мудрости,  доброте?  Самые  эти
представления  оказались  бы  непостижимыми тайнами,  если  бы  христианское
откровение  было истинно.  Отсюда  следует,  что, поскольку откровение  само
представляет   собою  тайну,  оно   никак  не   может  служить  обоснованием
таинственных догм,  которым оно  учит  христиан, и что те,  кто им эти догмы
проповедует, не могут быть более осведомлены о них или более убеждены в них,
чем люди, которые слушают их, ничего не понимая.
     Приходится,   таким  образом,  прийти  к  заключению,  что  у  наиболее
искренних богословов, когда они нам  заявляют, что они вполне  убеждены,  их
вера, которую они называют убежденностью, в сущности говоря, лишь молчаливое
присоединение к  взглядам людей,  которых они считают боговдохновенными, или
учителей,  к авторитету  которых  они  привыкли относиться с почтением. \  В
самом  деле, во всех странах и  во всех  сектах изучение богословия  состоит
исключительно  в заучивании наизусть  мнений, принятых главарями секты,  и в
механическом  следовании  их  системам.   Этот  метод-единственно  верный  и
единственный, при  помощи  которого можно выдвинуться  в  церкви.  Богослов,
претендующий на самостоятельный  полет мысли,  рискует жизнью или, во всяком
случае,  провалом своей карьеры.  Если он  не  придерживается  вопреки своим
собственным знаниям общепринятых взглядов, его скоро затравят, как новатора,
еретика,  нечестивца,  человека  с  беспокойным  и  опасным  умонастроением.
Поэтому богослов, как и мирянин, чтобы быть ортодоксом, должен отказаться от
собственного  суждения,  заставить умолкнуть  разум  и  стараться  лишь  без
разбору  распространять  доктрины, уже  установленные,  независимо  от того,
одобряет  ли  он  их  или  внутренне  не соглашается  с  ними.  Христианские
богословы, как и масса  верующих,  не имеют права самостоятельно мыслить. Им
навязывают  необходимость верить или по крайней мере  внушать другим  веру в
установившиеся  взгляды. Богословы вынуждены  заявлять по  примеру  Дионисия
Александрийского: "Я не отвергаю того, чего не понимаю. Напротив, чем меньше
я понимаю, тем больше я восхищаюсь".
     Если  тайны,  сколько  бы  о них ни размышлять, не  становятся от этого
понятнее ни тем, кто их изучает, ни тем, кто их пропагандирует, то мы должны
прийти еще к тому выводу, что они приводят лишь к бесполезному загромождению
ума духовенства и массы верующих.
     Наконец, приходится признать, что христиане и их священники либо ни  во
что не верят, либо не  имеют подлинного  представления о том, во что веруют.
Вера народов представляет собой лишь слепое доверие к знаниям руководителей.
А  вера  этих  руководителей  тоже основана  лишь  на  доверии  к  знаниям и
добросовестности  их святых  предшественников;  но  эта последняя инстанция-
святые  об®являют  себя  боговдохновенными  сами. Правда,  они  доказали это
чудесами,  но  эти чудеса засвидетельствованы  опять-таки только ими самими,
или  о них сообщают нам писатели, связанные с этими святыми или преданные их
партии. Вот и все обоснования веры.
     Как  бы  ни  обстояло   дело  с  законностью   этих   притязаний  и   с
достоверностью этих показаний,  мы ясно видим, что проповедники христианства
не могут быть в большей  степени убеждены в проповедуемых ими догмах, чем их
послушные  слушатели, спокойно  воспринимающие  те  глубокие тайны,  которые
вероучители каждый день на наших глазах им подносят. Почему же эти краснобаи
не перестают сотрясать воздух звуками, с которыми  они сами не могут связать
никакого представления и которых,  следовательно,  они не могут  осмыслить и
для  других?  А потому, что тьма совершенно  необходима  для  всех  тех. кто
желает обманывать потому, что  злодей боится света.  Потому, что понятная  и
ясная  религия  не  принесла  бы  никакой выгоды  духовенству.  Потому,  что
туманные  речи,  загадки, двусмысленные изречения импонируют  черни, которая
ценит лишь то,  чего она  не понимает.  Потому, что если кто хочет управлять
людьми и располагать ими по своему произволу, то для него важно повергать их
в  состояние  вечного  смущения  и  тревоги.  Это  самое  удобное   средство
удерживать их под игом обманщиков, взявших на себя попечение об их спасении.
Если тайны  бесполезны для народа,  то они,  во всяком случае, очень полезны
духовенству. Оно  подносит  свои  речи от имени божества, остающегося всегда
скрытым от  слабого  зрения  смертных. Люди  большей частью следуют  примеру
Дионисия Александрийского:  чем меньше  они понимают тем больше восхищаются.
Никогда  поселянин  не  бывает  так доволен проповедью кюре,  как  когда она
начинена латинскими цитатами. Для простаков это - несомненное доказательство
учености их проповедника. Раз  так,  то приходится согласиться,  что римская
церковь угождает вкусу толпы. Она достигает того, что народ не понимает даже
молитв, с которыми он обращается к богу.
     Эти размышления помогут  нам разгадать истинный смысл тех добродетелей,
которые проповедники христианства хитроумно ввели в религию. Добродетели эти
ничего  общего  не  имеют  с  общественной  полезностью  и   благом  народа.
Преимущества этих добродетелей для  большинства  людей столь же таинственны,
как  и  глубочайшие  тайны  религии.  Мы  постараемся,  однако,  вскрыть  их
тенденцию, чтобы выяснить, кому эти добродетели выгодны.
     Реже  всего можно видеть, чтобы христианские  витии  предписывали своим
набожным  слушателям  человеческие или социальные добродетели.  Мы не видим,
чтобы  они интересовались воспитанием  людей  и  граждан.  Они  очень  редко
говорят  нам,  как  мы  должны поступать в качестве отцов, супругов,  детей,
друзей, подданных, членов гражданского общества.
     Они нисколько не  заботятся о  том, чтобы раз®яснить важность единения,
согласия, снисходительности. Если  они  случайно говорят  о таких вещах,  то
лишь мимоходом. Вообще  духовенство  отвергает  человеческие  и общественные
добродетели, не  согласующиеся  с его  честолюбивым  и мятежным  духом.  Оно
провозгласило    бы   неверующим,   философом,   "ложным   братом"   всякого
священнослужителя,  который  дерзнул  бы оставить  в  стороне "евангельские"
добродетели   и  употребить  свое   красноречие   на   проповедь  социальных
добродетелей. Проповедника,  который  имел  бы  неосторожность проповедовать
снисходительность  к  чужим взглядам  или даже протестовать  против гонений,
прогнали  бы немедленно с кафедры навсегда.  Современные фанатики и  главари
духовенства об®являют ересью  мнение тех, кто высказывается за терпимость, и
обозначают ее термином "толерантизм".
     Духовенство  требует  лишь  таких  добродетелей  и  настроений, которые
полезны  для  него.  Первая  добродетель,  которую  оно  должно  вдалбливать
людям,-это вера. Она,  очевидно, основа поповской  власти  над  умами, и она
быстро приводит к тому,  что лица, получившие этот дар  небес, душою и телом
покоряются  духовенству.  Благодаря  этой   вере   христиане  принимают  без
рассуждений  все  мнения,  догмы,  таинства, церемонии и  прибыльные обряды,
благоразумно  выдуманные церковниками для  своей личной пользы. Эту покорную
веру во все времена до того  ценили, что даже  сам апостол Павел дал понять,
что ее одной, даже без дел, достаточно для спасения. По крайней мере, в этом
смысле поняли его многие христианские  секты, которые были убеждены, что при
наличии  веры не  стоит обременять себя  добрыми  делами.  Впрочем, по  всем
данным, в  эпоху  первоначального  христианства, как мы  уже  заметили,  для
допущения  в  христианские  общины  требовалась  только  вера.  Существовала
уверенность,  что эта предварительная  добродетель не  замедлит  повлечь  за
собой все прочие, какие потребуются пастырям.
     В награду за выгоды, какие вера приносит попам,  они нам  дают надежду,
то  есть  требуют от своих  учеников, чтоб они ни  минуты  не сомневались  в
реальности тех благ,  которые божество на том свете доставит тем, кто в этой
жизни проявил надлежащую покорность попам  и был предан  духовенству душой и
телом.
     Указанные   две  добродетели  совершенно   бесполезны,  если   они   не
сопровождаются любовью. Эта христианская добродетель  проявляется различными
способами,  и все  они одинаково выгодны  духовенству. Она предписывает  нам
"любить бога превыше всего". Тем самым она нас крепко привязывает к орудиям,
толкователям и представителям божества,  которое нам представляется всегда в
таких чертах, какие  попам  угодно  было ему придать. Таким  образом, любить
бога превыше всего - значит предпочесть всему священников, быть готовым ради
них на все.
     Далее,  любовь  предписывает  нам  "любить  ближнего, как самих  себя".
Отсюда   не   следует  заключать,  что   мы  должны   любить  все  существа,
принадлежащие  к  нашему  роду.  Мы  должны дарить  свою  нежность, согласно
наставлениям  духовенства, лишь тем, кто мыслит, как  духовенство.  Еретики,
раскольники,  неверующие не  относятся к  нашим ближним.  Бог был  бы  очень
недоволен,  если  бы  мы проявили к ним любовь. Любовь требует, чтобы  мы их
ненавидели, мучили, даже истребляли ради величайшего блага  их души. Словом,
она требует, чтобы мы  вооружились святой жестокостью против тех, кого  наши
священники  об®являют   врагами   бога.   Отсюда   ясно,   что   любовь-мать
рвения-добродетель, благодаря которой церковники выдвигались в святые.
     Любовь  требует, далее,  чтобы мы  творили милостыню, то  есть чтобы мы
щедро жертвовали священникам, вручили им по крайней мере часть наших тленных
богатств, с тем чтобы они распорядились ими таким способом, какой они найдут
наиболее удобным для приобретения  нами  нетленных богатств в ином  мире.  А
пока это дает им возможность сохранить  в этой жизни власть,  блеск  и  силу
духовенства. Ведь  на него  возложено  распределение милостыни, которую  оно
использует отчасти для собственных надобностей, отчасти  для раздачи бедным,
отчасти  для украшения храмов господних,  а это всегда доставляет служителям
алтаря либо власть, либо честь, либо выгоду.
     Наконец,  добродетелью,  чрезвычайно необходимой для христиан, то  есть
весьма  полезной для их наставников,  которые  сами ей не  следуют, является
смирение.  Ничто  так тщательно не подчеркивается  в  евангелиях и  писаниях
основоположников  христианской  религии,  как  эта  важная  добродетель, без
которой вера, служащая опорой духовенству, сама не могла бы удержаться. "Бог
противится гордым  и  дарует  свою благодать смиренным". Во  всяком  случае,
очевидно,  что  надо  много смирения,  чтобы обрести  благодать  веры  - это
настроение, не  позволяющее  что  бы  то  ни  было подвергать  критике,  эту
набожную   покорность,   мешающую   рассуждать,   это   святое   ослепление,
заставляющее закрывать глаза  на противоречия, могущие  встретиться в учении
духовных учителей,  наконец,  ту "духовную  нищету",  за  которую  наследуют
царство  небесное.  При   помощи  смирения  вероучители   имеют  возможность
навязывать нам те или иные церемонии, обряды, распоряжения, догмы, таинства,
толкования, которые они  считают выгодными в данное время для их интересов и
которых  никто  никогда не