Александр Бушков. Наследство полубога

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Анастасия". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                                Он, ожидая смерти, жил.
                                                И умер в ожиданье жизни...
                                                                 Т.Корбьер


   Свершилось. Неожиданно рано. Александр, когда-то сын  царя  Филиппа,  а
теперь,  согласно  уверениям  его  самого  (верить  в   которые   признано
государственной необходимостью), - сын Аполлона и, следовательно, полубог,
неистовый македонец, позабывший в походах Македонию,  человек,  впервые  в
земной  истории  попытавшийся  создать  мировую  империю,   созидатель   и
разрушитель, - тридцати трех лет от роду ушел из этого мира навсегда.  Без
сомнения, для приближенных и окружающих это было громом с ясного неба,  но
ошеломление в таких случаях  не  столь  уж  продолжительно  -  оно  быстро
улетучивается, едва подступает сонм вопросов и проблем, с  которыми  нужно
расправиться незамедлительно, - иначе они расправятся с тобой.
   И по воде пошли круги от неожиданного камня...



        ЭЛОГИЙ ПЕРВЫЙ

   Луна над Вавилоном, желтая и грузная, тащится среди звезд, брюхатая,  с
заметным усилием, она ничуть не похожа на  серебристую  македонскую  Луну.
Впрочем, Птолемей Лаг, друг  и  ближайший  соратник  Ушедшего,  начал  уже
забывать, как выглядит Луна над ночными македонскими  горами.  Как  и  все
остальные.  Слишком  много  пройдено,  слишком  огромны  пространства,   с
которыми  познакомились  выходцы  из  маленькой  страны.  Слишком   велика
созданная империя. Поэтому никто из  оставшихся  не  собирается  выполнять
волю Александра и расширять империю  далее.  Задача  более  реалистична  -
управиться с тем, что уже завоевано. А вернее, если совсем откровенно: как
все это разделить. Разделить -  это  слово  еще  не  произнесено,  но  оно
неминуемо должно прозвучать, выводя из тупика. Все  этого  слова  ждут,  и
никто не решается произнести его первым. И никто  из  тех  кто  сейчас  не
спит,  охваченный  мучительными  раздумьями.  Они  не  знают,  что  первым
произнести это  слово  решился  Птолемей  Лаг.  Вот  только  что  решился,
наконец.
   Наверное, в такие минуты седеют. Вполне  вероятно.  Только  не  он.  Он
просто решился первым разрубить узел.  И  чтобы  избавиться  от  тягостной
неопределенности. И потому, что слишком хорошо знает  мысли  и  побуждения
всех остальных.
   Старый  македонский  обычай,  согласно  которому  наследника   престола
утверждает  войсковое  собрание,  сподвижникам  Ушедшего  кажется   теперь
устаревшим  патриархальным  установлением  полузабытой  родины.  За  время
походов они познакомились с  другими  методами  наследования.  Ни  ребенок
Александра, что должен появиться на свет месяца через четыре, ни его  мать
Роксана  не  станут  людьми,  которым  можно  добровольно  отдать  богатое
наследство. Какое  отношение,  если  поразмыслить,  имеют  эта  женщина  и
нерожденный ребенок к тяжким трудам по созданию империи? Поле  принадлежит
тому, кто старательно возделывал его. Поэтому  Птолемей  предложит  завтра
утром... нет, слово "разделить" так и не  будет  произнесено.  Всего  лишь
расчленить  империю  на  сатрапии  и  передать   сатрапии   в   управление
военачальникам.
   Конечно же, он прекрасно понимает, что пройдет совсем немного  времени,
и управители об®явят себя владыками. Что вслед за этим их  войска  ринутся
друг на друга и неминуемо завяжется долгая  кровеобильная  неразбериха,  в
которой в первую очередь погибнут никому уже не нужные и опасные родные  и
наследники Александра. Что  из  того?  Приличия  будут  соблюдены,  тайные
помыслы удовлетворены, и главное - сохранена видимость  благопристойности.
Остальное - дело судьбы, на которую и ложится вся вина за будущую кровь...
   Что касается его самого, он должен получить Египет, страну  богатую  и,
что важнее, в силу  географического  положения  более  неприступную,  чем,
например,  Фракия  или  Великая  Фригия.  Страну  великих  пирамид.  Кроме
холодного расчета, теплится в глубине души чисто детское  желание  владеть
этими   неподвластными   времени   громадами,   символизирующими   величие
государства. Итак, Египет.
   И никаких попыток безгранично расширять будущее  царство.  Птолемей  не
без оснований уверен: сейчас, наверное, он - единственный,  кто  понимает,
что  империя  -  штука  недолговечная.  Остальные  еще  не   очнулись   от
внушавшегося долгие годы Александром  наваждения  -  мечты  о  власти  над
миром. Что ж, тем лучше. Пока будут кипеть бессмысленные страсти и схватки
за власть над распадающейся империей, он  будет  создавать  Египет,  каким
хочет его видеть. Когда другие спохватятся, будет поздно. Отказ от  власти
над миром вовсе не означает, что Египет замкнется в  своих  границах,  как
черепаха в панцире.
   Итак, путь начертан, и с этой минуты  по  нему  пройдет  Птолемей  Лаг,
основатель династии Лагидов, Птолемей I Сотер  -  "спаситель",  получивший
впоследствии  от  египтян  этот  титул  за  избавление   их   от   тирании
Александрова наместника. Начнет путь предок Клеопатры, будущий покровитель
наук и искусств, которому суждено превратить  свою  столицу  в  культурный
центр  эллинского  мира,  автор  наиболее  об®ективных   воспоминаний   об
Александре. Это - в  будущем.  Самый  осторожный,  изворотливый  и  трезво
мыслящий из приближенных Александра? Это в прошлом. А сейчас, в настоящем,
в коротком отрезке неопределенности...
   Сейчас это умный человек, которому горько.  Он  наметил  и  до  мелочей
продумал все, что скажет завтра, так что теперь можно подумать и о  своем,
но лучше не думать... Хорошо бы забыть навсегда о том, как друг  юношеских
лет,  чем  больше  было  пройдено  и  завоевано,  становился   все   более
величественным,  непогрешимым  и  жестоким,  по  пьяному  капризу  или  из
холодного расчета (именуемого льстецами - о, разумеется! - государственным
умом) уничтожал былых товарищей и казнил десятками македонских  ветеранов,
вся вина которых заключалась  лишь  в  том,  что  они  устали  шагать  или
протестовали против тиранических замашек.  О  том,  как  все  более  чужим
Александр становился родине и в конце концов отрекся от отца, провозгласив
своим отцом Аполлона. Неужели за власть над миром обязательно надо платить
такую цену? Тем более, что власть над миром так и не обретена? Неужели  он
не понимал, что  его  жизнь  давно  превратилась  в  тупое,  бессмысленное
движение вперед - и только? Может быть, он давно перестал  понимать,  ради
чего шагает, но остановиться уже не мог? Его беды и  поражения  -  беды  и
поражения его сподвижников... Неужели вся жизнь Птолемея - лишь ради того,
чтобы прийти к власти над Египтом? И только? Для того живет человек?
   Вопросов   столько,   что,   готова   лопнуть   голова,   но   инстинкт
самосохранения  останавливает  поток  опасных   мыслей.   Вино,   булькая,
наполняет тяжелую золотую чашу. К чему раздумье над загадочным путем чужой
жизни, если ты не собираешься его повторять?
   Пора посылать людей к верным войскам.



        ЭЛОГИЙ ВТОРОЙ

   Возвращение домой всегда приятно, особенно если ты долго трудился вдали
от родины для ее блага и знаешь, что оправдал надежды. Завтра они с чистой
совестью и со знанием исполненного долга могут тронуться в путь, к  городу
Ромула на семи холмах. Нужно еще выбрать дорогу - поговорка о том, что все
дороги ведут в Рим, появится значительно позже.
   Вот и все, Марк Сервилий, Юний Регул и Гней  Себурий  Марон.  Предстоит
сбросить опостылевшие личины купцов, которые  вынуждены  терпеть  досадные
тяготы бродячей военной жизни, где каждую минуту можно нарваться на грубые
насмешки, а то и  оскорбление  действием.  Достойно  ответить  нельзя,  не
выходя из роли. Только несколько человек там, на семи холмах, знают,  куда
исчезли из Рима несколько лет назад трое квиритов -  полноправных  римских
граждан,  патрициев,  прошедших  не  только  военную  подготовку   -   они
досконально изучили и эллинскую литературу (своей, латинской,  пока  почти
нет).
   Даже родным преподнесли полуправду. Потому что ставки  слишком  велики.
Народное собрание Рима  собирается  все  реже  и  реже.  Оно  -  пережиток
прошлого: чрезвычайно громоздко, магистратов избирают всего  на  год,  так
что те не успевают приобрести  должный  опыт  в  государственных  делах  и
влияние. Сенат, оплот  аристократии,  формально  числящийся  совещательным
учреждением при магистратах, фактически  держит  в  руках  все.  Планы  на
будущее в том числе. А суть этих планов, какими  бы  утопическими  они  ни
казались, -  сделать  мир  римским.  Учиться  искусству  создания  мировой
империи есть у кого, поэтому Македонец находился под прицелом зорких  глаз
последние несколько лет. Вплоть до своей глупой смерти.
   - Будет драка, конечно?
   -  Непременно,  -  согласно  кивает  Марк  Сервилий.  -  Слишком  много
загребущих рук вокруг пустого трона. Вряд ли интересно наблюдать, как  они
рвут друг другу глотки. Мы узнали достаточно.
   Официально среди них нет старшего, все  равны,  но  Марк  давно  держит
себя, как старший. Гней Себурий Марон не  возражает,  он  в  глубине  души
согласен, что в  любом  деле  необходимы  четкие  (пусть  в  иных  случаях
неписаные) разделения по субординации. Разделение, помимо  всего  прочего,
снимает с младших изрядную долю моральной ответственности. А каждый  умный
человек должен стремиться к  меньшей  ответственности,  полагает  Гней.  В
общем-то согласен с разделением по старшинству и Юний Регул, самый младший
по возрасту, кстати. Хотя причины другие  -  он  просто  так  привык.  Мир
таков, каков он есть. Вот только эта пухлая Луна над Вавилоном... Что  же,
все так просто - перенять опыт Ушедшего и браво, бездумно шагать вперед?
   Он, не удержавшись, повторяет это вслух.
   - Конечно, - вроде бы и не удивившись, кивает Марк. -  Впервые  человек
попытался  завоевать  мир.  Проходить  мимо  такого   опыта   грешно.   Мы
используем, понятно, не все из его опыта, но сам  опыт  показывает  -  мир
можно завоевать.
   - Он не завоевал мир, - тихо говорит Юний.
   - Он был слишком молод. И он был один, если вдуматься.  Один  на  самой
вершине. Здесь и кроется ошибка, от которой мы избавлены заранее.  Римская
аристократия - это сила, способная избежать ошибок и упущений одиночки.
   - У одного могут быть одни ошибки. У многих - другие.
   -  Долгое  пребывание  вдали  от  своей   семьи   порождает   известное
вольнословие. Когда мы вернемся, у  тебя  это  пройдет...  Конечно,  Юний,
ошибки возможны. Но величие цели и общий труд во имя достижения этой  цели
помогут исправить любые ошибки.
   Марк не знает сомнений и тревог. Что же, так  действует  обретенный  за
годы опыт?
   - Странно, - говорит меж тем Марк. - Похоже, ты стремишься опровергнуть
старую  истину,  что  самые  юные  -  наиболее  дерзкие   и   никогда   не
колеблются... Боишься?
   - Боюсь.
   - Чего?
   - Завоевывать мир. Италия,  затем,  должно  быть,  Сиракузы,  Карфаген,
Греция. Наследство Македонца. Какие новые  ошибки  могут  подстерегать  на
этом пути?
   Марк Сервилий пристально смотрит на  него.  И  успокаивается  вскоре  -
понимает, что  охватившие  младшего  соратника  сомнения  мимолетны,  они,
строго говоря, нормальны в разведывательной работе и  не  достигли,  и  не
достигнут той страстности и силы, когда человек яростно стремится заразить
своими сомнениями  других.  Сомнения  порой  необходимы,  как  приправа  к
кушаньям, - Марк великодушно это допускает. Он прочел немало умных свитков
и  далек  от  солдафонской  ограниченности.  Он  уверен  в  своем   знании
многосложной человеческой природы и ожидает, что сомнение  в  глазах  Юния
вскоре погаснет.
   Так оно и происходит. Юний не знает в точности, чего боится,  и  потому
не прочь расстаться со смутным призраком будущих опасностей. Впереди  Рим,
его Рим, его аристократическая община, по отношению к  которой  он  обязан
соблюдать то, что выражается словом pietas - верность, благочестие.  Да  и
жизнь Александра, огненным метеором пронесшегося над царствами и судьбами,
не может не впечатлять. Так что лучше уж без сомнений.
   - Ну, а ты-то  избавлен  от  нелепых  страхов?  -  Марк  только  сейчас
вспомнил, что за время их с Юнием разговора Гней Себурий Марон не проронил
ни слова.
   - От любых.
   Все в порядке, но Марк не  зря  числит  себя  в  знатоках  человеческой
природы: светлые глаза Гнея вызывают у него непонятную тревогу. Что в этих
глазах? Преданность идеалам и, понятно, готовность не пожалеть жизни  ради
этих идеалов - как же одно без другого? Но что-то остается  неразгаданным,
что-то ускользает.
   А меж тем все очень просто. Гней Себурий Марон с удовольствием отправил
бы к праотцам и Юния, посмевшего терзаться сомнениями, и Марка с его верой
в высшее предназначение аристократии. Гней Себурий Марон - плоть от  плоти
и  кровь  от  крови  римской  аристократии,  но,  по  его   убеждению,   и
аристократия - не более чем толпа, стадо, а Гней ненавидит толпу, из  кого
бы она ни состояла.
   С точки зрения Гнея Себурия, то, что они проникли в тайну  изготовления
"белого железа"  -  стальных  мечей,  которыми  индийцы  легко  перерубали
македонские, - не самое главное. Главное  он  открыл  для  себя,  наблюдая
Македонца: историю лепят сильные личности, чей меч не знает разницы  между
шеями  патриция  и  плебея.  Еще  вернутся  времена  полноправных  римских
властителей, вроде царя Тарквиния Гордого. Только  во  главе  с  личностью
можно надеяться покорить мир.  Только  страх,  уравнивающий  всех,  только
пирамида с абсолютным тираном на вершине и множеством тиранов помельче,  с
гармонично убывающими возможностями - основа  мирового  господства.  Хвала
богам, в Риме есть кому выслушать его и понять...
   А ведь будущее закрыто для него.  Он  так  никогда  и  не  узнает,  что
родился слишком рано, - лишь через двести с лишним лет  Рим  окажется  под
властью единолично правящих рексов, которые  растопчут,  в  конце  концов,
видимость республики и по примеру Македонца провозгласят себя богами.
   И что бы  они  ни  думали  сейчас  каждый  в  отдельности,  они  готовы
выступить перед Римом как  один  человек.  Внимательно  выслушав  их,  Рим
свернет на известную ныне во всех подробностях дорогу.
   Пора собираться. Путь от Вавилона до портового города Тира, где  верный
человек устроит их на корабль, не близок. Но время их не подстегивает. Они
даже не  представляют,  сколько  у  них  времени-Восемьсот  с  лишним  лет
пройдет, прежде чем рухнет величие города Ромула на семи холмах...



        ЭЛОГИЙ ТРЕТИЙ

   Перипатетики - означает "прогуливающиеся". Занятия со своими  учениками
и последователями Великий Аристотель Стагирит предпочитает вести, степенно
прогуливаясь под сенью деревьев Ликейской  рощи  или  на  морском  берегу.
Новичок не мог об этом не слышать, но с непривычки  ему  трудно  следовать
устоявшемуся ритму прогулки: он то отстает, то опережает Стагирита. Он  не
может не замечать усмешек и оттого  становится  все  более  неуклюжим.  Но
Аристотель словно бы не видит его багровеющего лица,  не  слышит  смешков.
Поступь  Великого  Учителя  плавна,  речь  ровна,  столь  же  степенны   и
перипатетики: гармоничная  картина  высокоученого  общества,  подпорченная
этим провинциалом, затесавшимся на свое несчастье. Перипатетики ждут,  они
все знают наперед и вслушиваются в журчание баритона Учителя с  гурманским
наслаждением.
   -  И  наконец,  -  говорит  Аристотель,  -  помимо  чисто  практических
доказательств, нельзя забывать того, что Атлантида еще  и  просто-напросто
выдумана Платоном для проповеди  своих  глубоко  ошибочных  философских  и
политических взглядов. При всем моем уважении к  Платону,  я  отрицательно
отношусь к его трудам на ниве лженауки. Лженаука вредна и опасна  как  раз
тем, что растлевает неокрепшие умы. Вот и ты  поддался  обаянию  сказок  о
погибшем континенте, не дав себе труда задуматься над тем,  для  чего  это
потребовалось Платону. Посмотри вокруг, вернись  на  землю  -  разве  мало
насущных проблем, которыми обязан заниматься ученый? Я был  бы  рад  стать
твоим наставником на пути к подлинной науке, мой Ликей...
   - ...открыт для любого, пожелавшего  рассеять  заблуждения  Платона.  Я
знаю.
   Перебивать Учителя не полагается, и шепоток возмущения  проносится  над
морским берегом, но не похоже, что провинциал  смущен.  Странное  дело,  у
него вид человека, получившего подтверждение каким-то своим мыслям, к ходу
беседы не относящимся. Аристотеля это беспокоит. Неужели Атлантида -  лишь
предлог? Тогда зачем явился к  нему  этот  человек,  где  пересекаются  их
интересы?
   - Обычно критики старались щадить Платона, - говорит провинциал. -  Они
деликатно  замечали,  что  Платон   некритически   воспользовался   чужими
вымыслами - Солона либо  египетских  жрецов.  Ты  первый,  кто  обвинил  в
умышленной лжи самого Платона.
   - Я дорожу и Платоном, и  правдой,  но  долг  ученого  заставляет  меня
отдавать предпочтение правде.
   - О да, ты служишь  лишь  правде.  Родом  ты  македонец  и  никогда  не
из®являл желания получить афинское гражданство. Но ты лучше  самих  афинян
знаешь, что рассказы о героических деяниях их предков вымышлены  Платоном.
Что  Платон,  прикрываясь  легендой  об  Атлантиде,  распространял  ложные
политические теории о былых свершениях  афинян.  И  мне  крайне  любопытно
знать, на чем зиждется твоя уверенность в обладании истиной.
   Окружающие выражают свое возмущение откровенным ропотом, но  Аристотель
спокоен, он даже улыбается, и голоса стихают.
   Наглец сам лезет  в  ловушку  -  и  Учитель  приглашает  учеников  этим
полюбоваться.
   - На чем? - переспрашивает Аристотель.  -  На  том,  дорогой  мой,  что
идеалистические  взгляды  Платона  побеждены   самой   жизнью,   то   есть
присоединением афинской  республики  к  империи  великого  Александра,  не
имеющей ничего общего  с  государством-утопией  Платона.  Может  быть,  ты
хочешь  меня  заверить,  что  божественный  Александр   для   тебя   менее
авторитетен, чем идеалист и лжеученый Платон?  Что  измышления  Платона  о
республике можно противопоставить деяниям Александра?
   Удар неотразим. Только самоубийца может ответить утвердительно. Так что
оплеванному  оппоненту  представляется  право  потихоньку   убраться,   не
обременяя более своим присутствием ученых мужей, светочей истинной  науки.
И чем скорее, тем лучше для него.
   А он стоит на прежнем  месте.  Он  словно  постарел  внезапно,  смотрит
жестко, и Аристотелю помимо воли начинают  видеться  другие  лица,  другие
имена, вычеркнутые им из жизни и из истории Афин.
   - Все правильно. Твоя логика непобедима, с  тобой  невозможно  спорить,
Учитель, - говорит  провинциал.  -  Впрочем,  меня  об  этом  предупреждал
Крантор.  Знаешь,  он  еще  жив,  хотя  наше  захолустье  дает  ему   мало
возможностей для научных занятий по сравнению с великолепными Афинами.  Но
он упорен.
   - Я знаю, - говорит Аристотель.  -  Пожалуй,  кроме  упорства,  у  него
сейчас и не осталось ничего?
   Сзади шелестит вежливо приглушенный смех.
   - Пожалуй, - соглашается провинциал. - Ты прав, он  потерял  многое  из
того, чем обладал. Но он и не  обзавелся  ничем  из  того,  чем  не  желал
обзаводиться. У него остался он сам, точно  такой,  каким  он  хочет  себя
видеть. Я рад был познакомиться с, тобой. Учитель,  и  с  вами,  почтенные
перипатетики, опора истинной науки. Мне непонятно, правда, почему вы вслед
за Учителем усердно повторяете, что у мухи восемь ног? Ног у мухи шесть, в
этом легко убедиться, возле вас вьется  много  мух...  Но  не  смею  бо