покинуть кресло-качалку. -- Когда  угодно. Как только у  вас будет свободное
время.
     -- Значит, лучше всего  прямо сейчас, -- сказал  я, но мгновение спустя
подумал, что выказываю слишком большое  нетерпение, и поспешил  добавить: --
Разумеется, если вы никуда не торопитесь.
     -- Ничуть  не тороплюсь. С удовольствием покажу вам  все. -- Наконец-то
Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на
ноги и тотчас преклонил колена перед  своим чемоданом.  Повалив баул набок и
расстегивая  кожаные  ремни,  он добавил: -- Такого  молодого  человека  это
наверняка  заинтересует.  Тут...  вся...  моя... работа...  за...  уф...  за
тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.
     С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул  на меня, как
джинн, вручающий Аладдину сокровище.
     Сокровище?  Чемодан был  набит бумагой для пишущих  машин.  Целых шесть
стопок. Верхние  листы каждой стопы (подозреваю, что и  все остальные  тоже)
были  сплошь покрыты  мелкими, но четкими закорючками.  Темно-синие  чернила
имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.
     -- Что это? -- спросил я.
     -- Моя  книга, -- с благоговением отвечал писатель, похлопывая  ладонью
по ближайшей стопе. -- Вот она...
     -- Ваша книга? --  Меня внезапно охватил какой-то странный страх. -- Вы
хотите сказать, ваше жизнеописание?
     -- Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не  тянет на
книгу.  Нет, нет,  только не  это.  У меня  была не  служба,  а так,  легкая
прогулка, -- он с обожанием оглядел стопки. -- Нет, это не документалистика.
Но, разумеется,  в  основу  положены  действительные  события.  Естественно.
Действительные события.
     -- Стало быть, это роман? -- спросил я.
     --  В  известном  смысле. В некотором  роде. Но  исторический  материал
изложен  точно, -- он прищурился и взглянул на меня, словно хотел  показать,
какой  у  него  может  быть  верный глаз.  --  До  мельчайших  подробностей.
Сведения,  которые почти невозможно  раздобыть, собраны и приведены здесь  с
великой достоверностью. Я изучал эпоху и все записывал.
     Продолжая блуждать в потемках, я спросил:
     -- Так это -- исторический роман?
     -- Можно сказать  и так,  --  ответил  Уилкинс. Стоя  на  коленях перед
набитым бумагой чемоданом, он оперся одной рукой о свое творение, подался ко
мне и прошептал: --  Это --  новое описание  военных  походов Юлия Цезаря. Я
добавил ВВС.
     -- Прошу прощения?
     -- Заглавие  -- "Veni,  Vidi, Vici  благодаря воздушной мощи". Неплохо,
да?
     -- Неплохо, -- упавшим голосом ответил я.
     Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.
     -- Вы все еще не видите сути, -- сказал он. -- Думаете, что это немного
дурацкая идея?
     --  Просто слишком  свежая,  --  поспешно  возразил  я.  -- Она  еще не
уложилась у меня в голове.
     -- Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает
ей такую значимость?
     -- Боюсь, что нет, -- ответил я.
     -- Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только
новые  идеи,  неожиданные  мысли. Как  в моей  книге!  --  Дабы  подчеркнуть
важность своего  высказывания,  он хлопнул ладонью  по  рукописи,  и мы  оба
изумленно вытаращили глаза, услышав громкое "шлеп". Потом я сказал:
     -- Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?
     -- Еще какая! Вот какая! -- Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед,
замахал руками и пустился в объяснения: -- Я сохранил исторические  события,
все до единого.  Названия варварских  племен, численность  войск,  сражения,
имевшие место в действительности, -- я все это сохранил.  От  себя я добавил
только   военно-воздушные  силы.  Волею   судеб   римляне  получили  в  свое
распоряжение  самолеты,  приблизительно такие  же, которые  использовались в
годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было,
я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.
     -- И ход истории, да?
     --  Влияние на  историю в целом незначительно, -- ответил Уилкинс. -- В
конце концов, Цезарь и так  выиграл почти все сражения, поэтому последствия,
в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня  тут, все на бумаге. А Юлий, сам  Юлий Цезарь, -- это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.
     --  Вы  хотите,  чтобы  я прочел все это? -- спросил  я, но  мой вопрос
прозвучал  не  совсем  вежливо,  поэтому я  поспешно добавил:  -- Что  ж,  с
радостью. Очень хотелось бы почитать.
     --  От  моей  идеи просто  дух  захватывает,  вот  почему  вам  следует
прочесть, --  сказал  Уилкинс. -- Сейчас-то  вы  не  готовы  ее  воспринять,
думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но  когда до вас дойдет,
вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие
хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут  на  бреющем над  Галлией,
рассыпая копья и камни...
     -- Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?
     -- Разумеется, нет. До изобретения пороха  тогда было еще очень далеко.
А  я  стараюсь сохранить  историческую правду, поэтому у  римлян есть только
самолеты.
     --  Но  раз у них есть самолеты, значит, есть  и двигатель  внутреннего
сгорания, --  заспорил  я.  -- И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае
они просто  не могли не иметь всего остального --  всего  того, что мы имеем
сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.
     -- Да не волнуйтесь вы так, -- с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс
и снова похлопал по рукописи. -- Все здесь. Все разложено по полочкам.
     -- А издатель у вас есть? -- спросил я.
     --  Издатель!  -- выплюнул Уилкинс, разом  побагровев  от ярости и сжав
кулаки. -- Слепцы! Все до  единого! Либо норовят  спереть твой труд, либо не
желают  замечать даровитого автора. Даровитого,  именно  даровитого.  Где им
разглядеть  дарование. Цепляются за  опробированное  и затасканное, а больше
ничего знать не хотят. Когда  приносишь им настоящий  свежак,  что-то новое,
незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им
быть.
     -- Значит, вашу рукопись все время отвергают?
     -- Ходил я к одному парню, -- немного успокоившись,  продолжал Уилкинс.
--  Обещал  издать.  На  паях, кажется.  Так  это  называется.  Я  оплачиваю
издержки, типографию, все такое, а он  издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек,  что там такая механика,  но  вот поди ж ты. Парень говорит,
это  в  порядке  вещей.  Показал мне  груду  книг,  изданных таким  манером.
Некоторые  на  вид очень  даже ничего, хорошая работа: веселенькие  обложки,
белая  бумага,  буквы красивые. Но я никогда не  слыхал  их названий,  и это
настораживает. Конечно,  какой  из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти
исключительно по своей теме. Вот  вы  --  другое  дело.  Наверняка вы о  них
наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
     --  Я  тоже мало  читаю, --  признался я. -- Почти не  знаю современных
авторов. Мой круг чтения -- главным образом научные труды.
     -- Точь-в-точь как у  меня, -- радостно сказал Уилкинс. -- Мы с вами --
родственные  души. -- Он улыбнулся сначала мне,  потом -- своей рукописи. --
Завершил, наконец.
     -- Это хорошо, -- похвалил я его.
     -- Парень  говорит,  так начинали все, у кого теперь громкие имена,  --
продолжал   Уилкинс,  устремив   взор  в  пространство.   --  Издавали  свои
произведения  на паях  с такими,  как он. Лоуренс,  Джеймс  Джойс  и  другие
маститые, так он сказал.
     -- Это возможно, -- согласился  я.  -- Увы,  я  не очень хороший знаток
истории литературы.
     --  Разумеется,  это обойдется в тысчонку-другую, -- продолжал Уилкинс.
-- А  потом еще  придется вкладывать в рекламу. Без нее в  нашем мире --  ни
тпру  ни  ну, уж  вы  мне поверьте. У меня есть  задумки, как раскрутить эту
книжку.  Издать  рекламные экземпляры --  такие, чтобы глаза на лоб полезли,
прописать в "Нью-Йорк-таймс", во всех газетах страны. Пусть читающая Америка
узнает...
     -- Вас  послушать, так это немалые расходы, -- ответил я, ощутив легкую
дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
     -- Чтобы  сделать  деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, --
запел  певец мировой  скорби. -- Для  начала -- книжные ярмарки.  Издания за
рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут
наброски  по  подбору  актеров. Юлий  Цезарь в молодые годы --  Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется,  он гдето здесь... -- Уилкинс принялся копаться в
стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал: -- Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
     Он протянул  мне лист  с  каким-то рисунком,  выполненным все в  той же
технике --  темно-синими  чернилами.  По  верху страницы  в  две строки  шел
заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий
     на эмблему из мультяшки про  Сверхчеловека: "VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ
ВОЗДУШНОЙ МОЩИ".
     -- Разумеется,  это  лишь грубый набросок, -- без  всякой нужды сообщил
мне Уилкинс. -- Я не живописец.  Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал
все как следует.
     Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком  случае,
Уилкинс  был прав, когда не  стал причислять  себя к живописцам. Уж как я ни
силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он
состоял  из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых,  коротких и
длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не  имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать
что-либо  определенное не  было  никакой возможности. Я  едва не  перевернул
листок  вверх тормашками в надежде  увидеть что-нибудь более вразумительное,
но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка
оскорбил  бы Уилкинса. Он  бы  подумал, что  я  поступил так  нарочно, чтобы
высмеять его как рисовальщика.
     Я сказал:
     -- Кажется, я не в состоя... это не...
     -- Цезарь на военном совете, -- пояснил Уилкинс.  -- Император и  члены
его штаба возле одного из самолетов. -- Он по-прежнему  стоял на коленях над
чемоданом, но теперь повернулся ко  мне  и принялся тыкать пальцем в завитки
на листе,  одновременно давая  пояснения: -- Вот самолет. А вот Юлий. И один
из верных ему готских воевод.
     Мне оставалось лишь кивать и отвечать: "Да, да, очень красиво", что я и
делал.
     Когда с  изучением рисунка  было покончено, Уилкинс забрал  его у меня,
снова  подполз к чемодану и  вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле
середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:
     --  Что  мне  нужно  теперь,  так  это  деньги.  Найти,   как  водится,
подходящего  человека   и  поделить  прибыль  пополам.   Верного   человека,
родственную  душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя
печать и  сбыт  --  за  наличные, без  участия  в прибылях.  Я делаю  книгу,
рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю  в "Вечернем  представлении"  и
так  далее.  Забираю пятьдесят  процентов.  Третий парень  платит,  помогает
начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.
     Я не на  шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой  не мошенник.
Он вовсе не норовит  обманом  вытянуть из меня  деньги, но  теперь  я  видел
невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание
его романа. И, увы, не видел  никакого способа  отказать  начинающему автору
завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет  как хулу в
адрес  романа, и оскорбится. Правду  сказать, мне  нравился Уилкинс; я любил
его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я
еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на
маленькую мышку.  Мне не хотелось  ранить  его чувства,  не  хотелось, чтобы
впредь,  встречаясь  у почтовых ящиков, мы избегали  смотреть друг  другу  в
глаза.
     Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил
шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались
вовсе не бестселлерами! Мало ли  великих книг, о которых  издатели  поначалу
были не лучшего мнения, чем  я --  о писанине Уилкинса?  Но ведь  находились
нужные люди,  которые вывозили телегу. То ли время поспевало,  то ли еще что
--  и  пожалуйста,  нате  вам.  А  при умелой раскрутке, не поскупившись  на
толковую рекламную кампанию, Уилкинс, чего доброго, еще сумеет взять свое.
     Но нет, надо подойти  к  делу разумно. В  конце концов,  теперь  я  при
деньгах,  больших деньгах, и если я хочу научиться обращаться с ними, беречь
их, начинать надо  сей  же час.  Уилкинс -- не мошенник,  это верно, но  его
роман вполне может оказаться чугунной чушкой, а не золотым слитком.
     Прежде чем думать о вложении  денег, я должен  поговорить с  упомянутым
Уилкинсом издателем, послушать, что  он  скажет, как оценит виды на  будущее
книги. Недаром правило гласит: всегда обращайтесь к знатоку дела.
     --  Вы уже подписали какой-нибудь договор с этим издателем?  -- спросил
я.
     --  Это  невозможно, -- ответил  Уилкинс. -- Необходимо поручительство,
что наличные будут уплачены. В конце концов, парень  тоже несет  расходы. Не
может же он  заключать договор с каждым  чокнутым, который заглянет к нему в
контору.  Надо  выложить   деньги  на  бочку,  доказать   серьезность  своих
намерений.
     -- Иными словами, вы должны снова встретиться с ним?
     -- Мы оставили вопрос открытым, -- пылко прошептал Уилкинс. -- Я должен
позвонить, если найду человека, который войдет со мной в долю.
     --  Полагаю,  вам следует... -- начал я, и тут раздался громовой стук в
дверь.  -- Минутку,  -- попросил  я Уилкинса,  вышел в прихожую и  распахнул
дверь.
     Я уже  напрочь  позабыл о Герти Дивайн.  Но разом вспомнил, когда  она,
подтверждая мои опасения, вошла в дом с двумя мешками съестных припасов.
     --  С тебя три  доллара, -- сообщила мне Герти и с некоторым изумлением
взглянула на Уилкинса, который стоял на коленях над разверстым чемоданом. --
У тебя тут молельный дом? -- спросила она.
     -- Мой сосед мистер Уилкинс,  --  сказал  я. -- Мистер Уилкинс,  это...
хм... мисс Дивайн. Она была другом моего дяди.
     Не выпуская из рук мешков, Герти оглядела Уилкинса и спросила:
     -- Что это там у вас, отче? Конец прошлой проповеди?
     Уилкинс поспешно захлопнул чемодан и повернулся ко мне.
     -- Ей можно доверять?
     Герти отплатила  ему за подозрительность  той же  монетой, и  отплатила
сполна. Глядя на меня сквозь щель между мешками, она осведомилась:
     -- Что замышляет этот старикашка, Фред?
     -- Нас  с мистером Фитчем  связывают  партнерские отношения, -- ледяным
тоном ответил ей Уилкинс. -- Их содержание пока не подлежит разглашению.
     -- Да что вы!
     -- Мистер Уилкинс написал роман... -- начал я.
     -- И  хочет  его  издать,  -- договорила за меня Герти. -- А  ты должен
оплатить его тщеславие, выложив доллары галантерейщику.
     Я захлопал глазами.
     -- Галантерейщику?
     --  Когда  творец  сотворит  какую-нибудь  галиматью, которая никому не
нужна, -- пояснила она,  --  он идет  к издателю графомании,  и  тот обирает
творца до нитки. У меня была подружка, которая настрочила "Правду и истину о
подлинной жизни настоящей стриптизерки, как на духу". Издание обошлось  ей в
шесть с  половиной  тысяч  долларов.  Было продано аж восемьсот экземпляров,
кто-то даже написал дурацкую рецензию, а читатели плевались.
     Лицо Уилкинса окаменело, и он холодно проговорил:
     -- Господин, с которым я встречался, занимает должность главы почтенной
фирмы с давними традициями. Они издают целый спектр...
     -- Сивого бреда, -- сказала Герти, потом  повернулась ко мне  и, кивнув
на Уилкинса, добавила: -- Выкини отсюда этого старого дармоеда.
     -- Вот что, послушайте-ка... -- начал Уилкинс, с  кряхтением и  хрустом
поднимаясь с колен.
     --  А впрочем, не надо, лучше подержи, -- с этими словами Герти всучила
мне  оба мешка,  развернулась, схватила  Уилкинса  за  руку  и  стремительно
потащила  к  двери.  Когда  он  мчался  мимо  меня,  я  мельком  увидел  его
обескураженную физиономию.  Он был  так изумлен, что  обрел дар  речи,  лишь
очутившись на лестничной клетке.
     -- Моя рукопись! -- взвизгнул Уилкинс.
     -- Терпение, терпение,  --  сказала Герти.  Она  вернулась в  гостиную,
сгребла  в  охапку  чемодан, словно ящик  с  пивными банками,  вынесла его в
прихожую  и швырнула  на  ступеньки.  Кажется,  я  слышал  несколько  глухих
шлепков: что-то тяжелое кубарем летело  вниз  по  лестнице. Потом, вроде бы,
донеслось  шуршание,  похожее  на  шелест  тысяч маленьких  крыльев, и Герти
захлопнула дверь, оборвав исполненный отчаяния вопль Уилкинса.
     Я знал, что должен как-то вмешаться, остановить Герти, помочь Уилкинсу,
защитить свои хозяйские права, но вместо этого стоял истуканом и наблюдал за
происходящим.  Мое поведение  лишь  частично  объяснялось  трусостью,  хотя,
конечно, не обошлось и  без  нее. Но, кроме боязни,  я чувствовал облегчение
оттого, что  решение по роману  Уилкинса принято кем-то другим.  Сам я ни за
что не смог бы сказать Уилкинсу "нет", хотя в  глубине души знал, что просто
обязан  отказать ему, и  когда  Герти взяла это на себя, я испытал смешанное
чувство облегчения, вины и удовлетворения.
     Герти вернулась  в квартиру, отряхивая пыль  с ладоней. У нее был очень
довольный вид. Взглянув на меня, она остановилась, подбоченилась и сказала:
     -- Ну, и что ты стоишь, будто столб? Поди разложи покупки.
     -- А вы не сорвете шторы с окон? -- жалобно спросил я.
     -- На кой черт мне сдались твои шторы?
     -- Бог знает, -- ответил я и потащил мешки со снедью на кухню.

        7

     Во  всей  этой  кутерьме  я  напрочь позабыл  о  сотрудниках отдела  по
расследованию убийств, которые, как сказал Райли, должны были  заглянуть  ко
мне. Поэтому, когда в четыре часа послышался стук в  дверь, я поначалу решил
не открывать, боясь, что пришел Уилкинс с дробовиком.
     К несчастью, а  может, и к счастью, мои  решения больше  ничего в  этом
доме не значили. Я  сидел в гостиной,  силясь распутать клубок своих мыслей.
Герти прошагала мимо меня,  помахивая  зажатым в  правой  руке острым ножом,
облепленным сельдереем, и  распахнула  дверь,  прежде чем я успел  придумать
какой-нибудь предлог, способный удержать ее от этого действия.
     Бог  знает,  что подумали сыщики,  когда  дверь им  открыла вооруженная
тесаком женщина.  Но они тотчас  же узнали ее, и я  подозреваю, что лишь это
обстоятельство помогло им довольно быстро  преодолеть оцепенение. Как бы там
ни было, я услышал мужской голос, который произнес:
     -- Ба, да это Герти. Ты -- тоже часть имущества наследодателя, милочка?
     -- Вот именно, Стив, -- ответила Герти и, в свою очередь, осведомилась:
-- Вы по делу, мальчики?
     -- Скорее, по долгу службы, -- отвечал голос, принадлежавший Стиву.
     -- Тогда заходите, -- пригласила Герти и посторонилась, пропуская в мое
жилище двух мужчин, вид которых почти в точности совпадал с
     обликом самозванного легавого, кинувшего меня нынче утром.
     -- Вот Стив и Ральф, -- сообщила мне Герти. -- Они шпики.  -- Указав на
меня, она добавила: -- А это Фред  Фитч, племянник Мэтта. Полагаю, к нему-то
вы и пришли.
     -- Лично мне хочется видеть только тебя одну,  Герти, -- молвил Стив не
более  игриво,  чем  это мог бы  сделать  бульдозер. --  А вот  с Фредом мне
хотелось бы побеседовать.
     -- Я стряпаю, -- сообщила Герти. -- Надеюсь, вы меня извините, господа.
     --  Почти  за  любое прегрешение,  Герти,  -- грубовато-льстивым  тоном
ответил Стив.
     Герти лукаво улыбнулась ем