неуловимый рой комаров.
    - "Неужели ты до сих пор не мог решить задачу?" - раздается пугающий
его возглас матери; она не ждет ответа, ее блуждающие прозрачно-голубые
глаза ищут по всем углам, нет ли где пыли; надо метлой обмести
несуществующую паутину - затем переставляют, выносят и снова вносят мебель,
раскладывают шкафы и осматривают их, дабы там не завелась моль, отвинчивают
и привинчивают столовые ножки, выдвигают и вдвигают ящики, перевешивают
картины, вытаскивают из стены гвозди и вбивают их тут же рядом, вещи
приходят в бешенство, молоток отлетает от ручки, трещат лестничные ступени,
с потолка сыплется известка - немедленно надо позвать каменщика! - тряпки
для вытирания зацепляются, иголки падают из рук и прячутся в щели на полу,
дворовый пес срывается с цепи, громыхая обрывком, вбегает в комнату и
опрокидывает стоячие часы; маленький Леонгард снова впивается в книгу и
стискивает зубы, желая найти смысл в черных кривых крючках, бегающих друг
за другом - ему надо пересесть куда-нибудь в другое место, это кресло
необходимо выколотить; он облокачивается, держа книгу в руках, на
подоконник - подоконник нужно вымыть и выкрасить белой краской - зачем это
он постоянно торчит на дороге? И может ли он, наконец, решить задачу? Затем
она исчезает; служанки должны все бросить и спешить за нею, захватив с
собою лопаты, топоры и палки, так как в погребе могут быть крысы.
     Подоконник наполовину выкрашен, у стульев нет сидений и комната
походит на груду развалин; глухая, безграничная ненависть к матери
въедается в сердце ребенка. Каждый мускул в нем жаждет покоя; он мечтает о
приходе ночи, но даже сон не приносит ему тишины, тревожные мечтания
рассекают его мысли, превращают одну в две - они преследуют друг друга,
никогда не нагоняя; мускулы по-прежнему напряжены, все тело постоянно
готово к отпору против молниеносно следующих приказаний выполнить ту или
иную бессмыслицу.
     Игры днем в саду не рождаются юным весельем, мать устраивает их так же
безрассудно, как все, что она делает, для того, чтобы прекратить в
следующую же минуту; более продолжительное занятие кажется ей покоем,
против которого она считает долгом бороться, как против смерти. Ребенок не
решается отойти от замка, он остается всегда на расстоянии звука голоса и
чувствует, что для него нет спасения: один шаг далее - и вот уже из
открытого окна слышится громкий зов, удерживающий его.
     Маленькую Сабину, крестьянскую девочку, живущую у прислуги, моложе его
годе, Леонгард видит лишь издали и, когда им удается сойтись вместе на
несколько минут, то они обмениваются тревожными, отрывочными словами,
словно люди, переговаривающиеся с двух встречных судов.
     Старый граф, отец Леонгарда, не владеет обеими ногами и сидит целыми
днями в кресле на колесах в библиотечной комнате, намереваясь читать; но и
здесь нет покоя, ежечасно нервные руки матери роются в книгах, стирают с
них пыль и бьют переплетами одну о другую, закладки летят на пол, тома,
стоящие сегодня здесь, на завтра перемещаются на самый верх или же
громоздятся целой горой, если вдруг необходимо станет вычистить обои за
полками хлебом или щеткам. И если даже графиня находится временно в других
помещениях замка, то мука деловой суеты еще увеличивается томительными
чувствами ожидания того, что она может неожиданно появиться снова в любое
мгновенье.
     Вечером, когда горят свечи, маленький Леонгард прокрадывается к отцу,
дабы разделить с ним одиночество, но при этом дело не доходит до разговора;
между ними словно тянется стеклянная стена, из-за которой невозможно
никакое взаимопонимание; иногда старик, словно пытаясь насильственно
осуществить принятое им решение и сказать ребенку нечто важное, решающее,
наклоняет возбужденное лицо и приоткрывает рот, но слова постоянно
застревают в горле, он снова сжимает губы и только продолжает молча и нежно
гладить рукой горящий лоб мальчика, в то время как его взгляды пламенно
несу.... любое мгновенье может ворваться тревога.
     Ребенок смутно догадывается о том, что происходит в старике: полнота
сердца, а отнюдь не пустота его, связывает язык отца, и вот снова горькая
волна ненависти к матери захлестывает его - он мысленно находит во всем
какую-то неясную связь с глубокими морщинами и расстроенным выражением
старческого лица в подушках кресла на колесах; в нем просыпается молчаливое
желание увидеть утром мать лежащей мертвой в постели, и к пытке постоянного
душевного беспокойства присоединяются муки адских ожиданий - он
рассматривает в зеркале черты ее лица и ищет в них следы недуга, наблюдает
за ее походкой, твердо надеясь заметить в ней признаки начинающегося
утомления. Но эта женщина обладает несокрушимым здоровьем, она не знает
слабости, по-видимому, приобретает все новые и новые силы, в то время, как
окружающие ее люди становятся болезненными и вялыми.
     От Сабины и слуг Леонгард узнает, что его отец - философ, мудрец и что
во множестве книг заключена истинная мудрость; он принимает детское решение
овладеть мудростью - быть может, тогда падет невидимая стена, отделяющая
его от отца, разгладятся морщины, помолодеет скорбное старческое лицо.
     Но никто не может ему сказать, что такое мудрость, а патетические
слова священника, к которому он обращается: "Мудрость - это страх
господень", окончательно сбивают его с толку.
     Он непоколебимо уверен в том, что мать ничего не знает об этом, и
медленно в нем нарастает сознание, что все делаемое и мыслимое ею должно
быть противоположно мудрости.
     Он, наконец, решается и спрашивает отца, когда они на мгновение
остаются вдвоем, что такое мудрость - внезапно, отрывисто, словно человек,
зовущий на помощь; он видит, как мускулы на безбородом лице его отца
напрягаются от усилий найти подходящие слова для жаждущего знания детского
рассудка - у него самого почти готова лопнуть голова от судорожного
стремления понять смысл обращенных к нему слов.
     Он ясно чувствует, почему из беззубого рта выходят такие торопливые и
отрывистые фразы - это снова страх перед вторжением матери, перед
осквернением священных семян ее разлагающим, пошлым дыханием - боязнь того,
что они превратятся в ядовитые побеги в случае ложного понимания.
     Все его усилия понять напрасны, он уже слышит громкие поспешные шаги
там - в коридоре, отрывочные, резкие приказания и отвратительное шуршанье
черного шелкового платья. Слова отца становятся все быстрее и быстрее,
Леонгард хочет их уловить, чтобы потом запомнить и потом обдумать, тянется
к ним, словно к мелькающим ножам - они выскальзывают, оставляя за собою
кровавые резаные раны.
     Фразы, сказанные без передышки: "Уже стремление к мудрости есть
мудрость" - "борись за создание в себе твердой точки опоры, с которой
ничего не сможет сделать внешний мир, дитя мое" - "гляди на все
происходящее, как на бездушную написанную картину, и не трогайся ею", -
внедряются в его сердце, но на их лике есть маска, за которую он никак не
может проникнуть.
     Он хочет расспрашивать дальше, дверь распахивается, последние слова:
"Пусть время бежит мимо тебя, как вода", - касаются его слуха, графиня
вбегает в комнату, чан опрокидывается на пороге, поток грязной воды
разливается по каменным плитам. "Не стой на дороге! Старайся быть
полезным!" - несется ему вслед, когда он, в отчаянии, бежит вниз по
лестнице в свою комнату.
     Картина детства исчезает, и мейстер Леонгард видит снова белый лес в
лунном свете перед окном капеллы - не яснее и не туманнее, чем сцены из
своей юности - для его застывше-кристалльного духа действительность и
воспоминание одинаково безжизненные и равно живы.
     Мимо крадется беззвучно лиса, вытянувшись во всю свою длину; снег
взлетает блестящей пылью там, где ее пушистый хвост касается земли, глаза
горят зеленым огнем среди темных стволов; лиса исчезает в чаще.
     Перед мейстером Леонгардом встают также бедно одетые фигуры,
маловыразительные и вовсе ничего не говорящие лица, различного возраста,
отличающиеся каким-то странным сходством; он слышит, как они шепчут ему на
ухо свои имена - обычные, ходячие имена, могущие едва ли служить средством
для различения их носителей. Он узнает в них снова своих домашних учителей,
которые появляются и исчезают через месяц - мать никогда не бывает довольна
ими, увольняет одного за другим, не имея для этого никакого повода и даже
не ища его; вот они тут - а затем снова исчезают, словно пузыри в
закипающей воде. Леонгард - юноша с пушком, пробивающимся на губе; он уже
почти такого же роста, как его мать. Когда он стоит против нее, то его
глаза находятся на равной высоте с ее глазами, но ему приходится постоянно
смотреть в сторону, он не решается на попытку, к которой его вечно,
мучительно влечет: победить ее пустой, беспокойный взгляд и влить в него
смертельную ненависть, которую он питает к ней; каждый раз он заглушает в
себе это желание, чувствуя, как слюна его во рту становится горька, словно
желчь, и отравляет ему кровь.
     Он ищет и копается внутри себя и все-таки не может найти причину того,
что делает его столь бессильным перед этой женщиной с ее непостоянным,
извилистым полетом летучей мыши.
     Хаос понятий вращается в его голове, словно взбесившееся колесо,
каждое биение сердца приносит новые обломки полуготовых мыслей в его мозг,
и снова смывает их.
     Беспланные планы, противоречащие друг другу идеи, бесцельные желания,
слепые, пламенные, жадные хотения, толкаясь и разбивая друг друга,
появляются в водовороте глубины, которая сейчас же снова поглощает их,
которая сейчас же снова поглощает их; крики замирают в груди и не могут
дойти до поверхности.
     Дикое, воющее отчаянье овладевает Леонгардом, увеличиваясь день ото
дня; в каждом углу перед ним, словно призрак, появляется ненавистное лицо
матери; когда он раскрывает книгу, оно выскакивает оттуда с ужасной
гримасой; он не решается перелистывать страницы, боясь снова его увидеть,
не смеет обернуться, дабы оно не восстало перед ним в действительности:
каждая тень принимает пугающий облик, свое собственное дыхание кажется ему
шуршанием черного платья.
     Чувства его изранены и восприимчивы, как обнаженные нервы: лежа в
постели, он не знает, бодрствует он или спит, а когда, наконец, сон
овладевает им, из земли вырастает ее фигура в рубашке, будит его и кричит
резким голосом: "Неужели ты уже спишь, Леонгард?"
     Новое, страшно жгучее чувство овладевает им, сжимает грудь, преследует
и заставляет искать близости Сабины, хотя ему еще не ясно, чего он от нее
хочет; она выросла и носит юбки до лодыжек и их шуршанье возбуждает его еще
более, чем шелест платья матери.
     С отцом невозможны более никакие объяснения: глубокая ночь овладела
его духом; с правильными промежутками слышатся ужасные стоны старца среди
домашней травли, часами ему моют лицо уксусом, передвигают кресло то туда,
то сюда, терзают до смерти - умирающего.
     Леонгард зарывается с головой в подушки, чтобы не слышать - лакей
дергает его за рукав: "ради Бога, скорее, старому графу приходит конец!"
Леонгард вскакивает, не может понять, где он, почему светит солнце и не
наступает темная ночь, если его отец умирает; он спотыкается, шепчет
засохшими губами, что все ему только снится и сбегает вниз в комнату
больного; мокрые полотенца висят рядами на веревках, протянутых поперек
комнаты, корзины заграждают путь, ветер дует в открытое окно и колеблет
белую ткань - где-то в углу слышится хрипенье.
     Леонгард срывает веревки, так что мокрое белье звонко шлепается на
пол, откидывает все в сторону, пробивается к угасающим глазам, которые,
после падения последней преграды, смотрят па него из глубины кресла на
колесах слепым и стеклянным взглядом, падает на колени, прижимает ко лбу
безучастную влажную от предсмертного пота руку: он хочет воскликнуть
    "Отец!" и не может - слово внезапно исчезает из памяти: оно тут, на
языке, но полный ужаса он забывает его в ближайшую секунду, безумный страх
давит его, боязнь, что умирающий не придет в себя, если он не произнесет
этого слова - мысль о том, что лишь он имеет силу на краткое мгновение
вернуть угасающее сознание к порогу жизни; он рвет на себе волосы и бьет
себя по лицу: тысячи слов одновременно проносятся мимо и лишь одно искомое
его пылающим сердцем, не появляется - а хрипенье становится все слабее и
слабее.
     Прерывается.
     Начинается вновь.
     Обрывается.
     Замолкает.
     Раскрывается рот.
     И остается открытым.

    "Отец!" - вскрикивает Леонгард; наконец он обрел слово, но тот, для
кого оно звучало, более не движется.
    На лестницах начинается шум: крикливые голоса, звонкие бегущие шаги в
коридорах, собака лает и воет. Леонгард не обращает на это внимания, он
видит и чувствует лишь ужасающий покой на застывшем безжизненном лице; этот
покой наполняет комнату, освещает и окутывает его. Его сердцем овладевает
ошеломляющее ощущение неведомого счастья, чувство неподвижного настоящего,
находящего вне прошедшего и будущего - немое ликованье, потому что кругом
растет сила, в которой можно спастись от неумолчной домашней тревоги, как а
облако, скрывающее человека.
     Воздух полон света.
     У Леонгарда льются слезы из глаз.
     Его вспугивает оглушительный треск распахивающихся дверей; мать
вбегает в комнату -"теперь не время плакать; посмотри-ка - полны руки
дела!" - бьет его, словно ударом кнута; мчатся приказания, одно отменяет
другое, служанки рыдают, их гонят вон, с поразительной поспешностью лакеи
вытаскивают мебель в коридор, звенят оконные стекла, разбивается склянка с
лекарством, надо позвать доктора - нет - священника - стой, стой - не
священника - могильщика: он должен не забыть лопату - пусть принесет гроб,
гвозди для заколачиванья, откроет замковую капеллу, немедленно, сейчас же
приготовит могилу - а где же зажженные свечи, почему никто не кладет тело
на катафалк - неужели же все надо повторять по десяти раз? Леонгард видит с
содроганием, что безумный ведьмовской танец жизни не прекращается даже
перед величием смерти, и шаг за шагом приближается к отвратительной победе,
- он чувствует,
 как мир в его груди расточается, словно дым.
     Рабски послушные руки уже хватаются за кресло с покойником, чтобы
унести его; он хочет поддержать, защитить мертвеца, простирает руки - но
они бессильно падают. Он стискивает зубы и принуждает себя отыскать взор
матери, чтобы прочитать в нем страдание или печаль: ни на секунду нельзя
уловить ее непостоянного, беспокойного, обезьяньего взгляда - он мечется из
угла в угол, вверх и вниз, от окна к двери с мухоподобной быстротой,
выдавая тем самым существо без души - одержимую, от которой должны
отпрянуть боль и ощущение, словно стрелы от вертящегося диска,
отвратительное гигантское насекомое в образе женщины, воплощающее в себе
проклятие бесцельного и бессмысленного труда на земле. Крик ужаса сотрясает
Леонгарда, он смотрит на нее, как на существо, видимое им впервые, он
содрогается перед нею; в ней больше нет для него ничего человеческого, она
кажется ему внезапно совершенно чуждым существом из дьявольского мира -
наполовину кобольдом, наполовину злобным зверем.
     Сознание, что это - его мать, заставляет его ощущать в собственной
крови нечто враждебное, разъедающее тело и душу, вздымает дыбом волосы,
внушает страх к самому себе, гонит вон -дальше, дальше от нее: он бежит в
парк, не зная, зачем и куда, набегает на дерево, падает на спину, теряет
сознание.
     Мейстер Леонгард вглядывается в новую картину, проходящую словно в
лихорадочном сне: капелла, в которой он сидит, освещена горящими свечами,
пред алтарем бормочет священник, запах вянущих цветов, открытый гроб,
мертвец в белой рыцарской мантии со сложенными на груди желто-восковыми
руками. На темных иконах сверкает золотой отблеск, люди в черном стоят
полукругом: губы шепчут молитвы, сырое, холодное дыхание земли несется с
полу, железная подъемная дверь с блестящим крестом полуоткрыта, зияющее за
нею четырехугольное отверстие ведет в склеп. Заглушенное пение на латыни,
солнечный свет за цветными оконными стеклам бросает зеленые, синие,
кроваво-красные пятна на летящие клубы ладанного дыма, с потолка звучит
настойчивый серебряный звон, рука священника в кружевном рукаве колышет
кадильницу над лицом усопшего. Внезапное движение кругом, появляются
двенадцать белых перчаток, поднимают гроб с катафалка закрывают крышку,
канаты натягиваются, гроб опускается в глубину склепа: мужчины сходят по
каменным ступеням, глухой отзвук в сводах, шуршание песка, торжественная
тишина. Без звучно появляются серьезные лица из склепа, подъемная дверь
наклоняется, падает, пыль поднимается из щелей, блестящий крест лежит
горизонтально - свечи гаснут: вместо них снова пылают сосновые лучины на
маленьком очаге, алтарь и иконы превращаются в голую стену. Земля покрывает
плиты, венки распадаются в прах, фигура священника расплывается в воздухе,
мейстер Леонгард снова один с самим собою.
     С тех пор, как старого графа нет более в живых, идет брожение среди
прислуги; люди не желают более повиноваться бессмысленным приказаниям, один
за другим связывают свои вещи и уходят, Немногие остающиеся упрямы и
непослушны, делают только необходимейшую работу, не приходят, когда их
зовут.
     Мать Леонгарда, как прежде, закусив губу, носится по всем комнатам, но
ей не хватает помогающей спиты: пылая яростью она хватается за тяжелые
шкафы, которые не двигаются с места при ее неумелых попытках, комоды словно
привинчены к полу ящики упираются, то не открываясь, то не задвигаясь; все,
что она хватает, падает из рук, и никто не поднимает за ней: кругом
валяются тысячи пещей, хлам растет мало-помалу, превращаясь в непреодолимые
препятствия - нет никого, кто бы привел все в порядок. Книжные полки
выскакивают из брусков, целая книжная лавина загромождает комнату, к окну
невозможно подойти, ветер раскачивает его до тех пор пока не вылетают все
стекла: дождь потоками льется в комнату, и вскоре плесень затягивает все
своим сероватых покровом. Графиня беснуется, как сумасшедшая, бьет кулаками
по стенам, задыхается от недостатка воздуха, кричит, рвет в клочки все, что
только может. Бессильная злоба на то, что ей более никто не повинуется -
что она даже не может пользоваться, как слугою, своим сыном, который со
времени своего падения все еще ходит, опираясь на палку и мучительно
прихрамывая - совершенно отнимает у нее последние остатки рассудка: она
нередко часами говорит, полушепотом, сама с собою, скрежещет зубами, гневно
вскрикивает, бегает, словно дикий зверь, по коридорам.
     Но постепенно в ней совершается удивительная перемена, она становится
похожей на ведьму, глаза приобретают зеленоватый блеск, ей мерещатся
призраки; открыв рот, она внезапно прислушивается к словам, нашептываемым
воздухом, и спрашивает: "Что, что, что я должна сделать?"
     Демон, владеющий ею, сбрасывает маску, бессмысленная жажда
деятельности уступает место сознательной, расчетливой злобе. Она оставляет
вещи в покое, ни к чему не притрагивается; повсюду скопляются грязь и пыль,
зеркала слепнут, сорная трава разрастается в саду, нет больше ни одной вещи
на своем месте, нельзя разыскать самого необходимого; прислуга готова
уничтожить нестерпимый беспорядок, она запрещает ей это делать в грубых
выражениях - ей нравится, что все погибает, что черепицы падают с крыши,
дерево гниет, полотно портится - с дьявольским злорадством она видит, как
новая мука сменяет прежнее отсутствие покоя, отравлявшее жизнь, как
окружающими овладевает боязнь, влекущая за собою отчаянье; она больше не
говорит ни с кем ни слова, не отдает никаких приказаний, но все совершаемое
ею делается с коварным намерением держать слуг в постоянном страхе и
возбуждении. Она изображает сумасшедшую, прокрадывается ночью в спальни
служанок, с грохотом сбрасывает на пол кувшины, оглушительно громко
хохочет. Запираться нет смысла: у нее все ключи от дверей; нет ни единой
двер