Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
Комнаты,
заклиная его явиться как можно быстрей, потому что все мы заметили, как
взволнована жена Джона Хершела, и оттого, точно по молчаливому уговору,
избегали глядеть друг на друга. Альфред Старлинг с никогда не изменяющим ему
чувством такта поспешил откликнуться на мой зов и объявил, что Двойную
Комнату посещал Дух Лихорадки.
- Что еще за Дух Лихорадки? - спросили все со смехом. - На что он
похож?
- На что похож? - переспросил Альфред. - Да на Лихорадку.
- А на что похожа Лихорадка? - поинтересовался кто-то.
- А вы не знаете? - удивился Альфред. - Что ж, попытаюсь вам объяснить.
Мы оба - Тилли (этим нежным уменьшительным именем я назову мою
обожаемую Матильду) и ваш покорный слуга - единодушно считали, что дольше
ждать было бы не только нецелесообразно, но даже и полностью противно нашему
долгу перед обществом. Лично я мог бы привести сотню аргументов против
гибельных последствий затяжных помолвок, а Тилли начала уже цитировать стихи
самого что ни на есть зловещего склада. Однако наши родители и опекуны
придерживались совершенно иного мнения. Мой дядя Бонсор хотел, чтобы мы
дождались, пока акции Карлион-у-Черта-На-Куличках или Еще Чего-То-Там, в
которых я был кровным образом заинтересован, начнут подниматься - вот уже
много лет, как они только и делали, что падали и падали. Папа и мама Тилли
считали ее совсем еще девочкой, а меня совсем еще мальчишкой, хотя мы были
не какими-то там юнцами, а самой пылкой и верной парой юных влюбленных, что
только существовала на земле со времен Абеляра и Элоизы или Флорио и
Бьянкафиоре {Образцы верных влюбленных из средневековой литературы.}. Но
поскольку, на наше счастье, наши родители и опекуны были сделаны не из
кремня или романцемента, нам не пришлось внести еще одну пару в исторический
перечень несчастных влюбленных. Дядя Бонсор и мистер и миссис Стэндфаст
(папа и мама моей Тилли) наконец сжалились. Достижению желаемого эффекта
немало способствовало написанное мной сочинение на восьми листах самого
большого формата, направленное против безбрачия, с коего я снял три копии в
подарок нашим жестокосердым родичам. Еще больше успеха возымели Тиллины
угрозы отравиться. Однако решающую роль сыграло то, что мы с Тилли
объединили усилия и сообщили родителям и опекунам, что ежели они не
согласятся с нашими видами на будущее, мы все равно убежим и поженимся при
первой же возможности. Помимо родительской воли, ничто не препятствовало
нашему браку. Мы были молоды, здоровы и оба имели кучу денег. Просто уйму
денег - так мы тогда считали. Что же до нашей внешности - то Тилли была
воплощенная Прелесть, а о моих усиках в высших слоях дуврского общества еще
никто не отзывался дурно. Итак, дело уладилось, и было решено, что двадцать
седьмого декабря, тысяча восемьсот пятьдесят какого-то года, утром "дня
подарков", Альфред Стерлинг, джентльмен, соединится священными узами брака с
Матильдой, единственной дщерью капитана Роклейна Стэндфаста, Снаргестоунская
вилла, Дувр.
Я остался сиротой в самом нежном возрасте, и опекуном моего скромного
имущества (включая акции Карлиона-у-Черта-На-Куличках или Еще Чего-То-Там)
равно как и личным моим опекуном стал мой дядя Бонсор. Он послал меня в
"Мерчант-Тэйлорз" {Мерчант-Тейлорз-[Скул] - одна из девяти старейших
престижных мужских привилегированных средних школ Англии. Находится в
Нортвуде, пригороде Лондона, основана в 1561 г.}, а еще через пару лет в
колледж в Бонне, на Рейне. Впоследствии - полагаю, дабы уберечь меня от
греха - он заплатил кругленькую
сумму за мое зачисление в бухгалтерию фирмы господ Баума, Бромма и
Бумписса, немецких купцов, под чьим крылышком я всласть побездельничал в
соответствующем департаменте к немалой зависти моих собратьев, клерков на
жалованье. Дядя Бонсор же обитал, по большей части, в Дувре, где наживал
огромные капиталы по правительственным контрактам, суть которых, по всей
видимости, состояла в том, чтобы сперва делать дыры в известняке, а потом
засыпать их сызнова. Дядя был, пожалуй, одним из самых уважаемых людей в
Европе и его хорошо знали в лондонском Сити под прозвищем "Ответственный
Бонсор". Он принадлежал к разряду достойных доверия людей, про которых
обычно говорят, что у них денег куры не клюют. Зимой и летом он носил жилет
- жилет, оттенок которого колебался где-то между солнечно-желтым и
тускло-коричневым, и который выглядел столь неоспоримо респектабельным, что
я уверен, предъяви он его в любом банке на Ломбард-стрит, клерки немедля
обменяли бы его на любое запрошенное количество ассигнаций или же чистого
золота. Окопавшись за этим сногсшибательным одеянием, точно в крепости, дядя
Бонсор палил в вас из пушек своей добропорядочности. Жилет выносил
резолюции, смягчал гнев возмущенных вкладчиков, придавал стабильности шатким
предприятиям и вносил немалые пожертвования на нужды пострадавших от засухи
кафров и неимущих туземцев с острова Фиджи. Словом, это был солидный жилет,
а дядя Бонсор был солидным дельцом. Он числился во множестве компаний, но
всякий раз, как учредитель или патрон приходили к нему с планом, мой
ответственный дядюшка немедля проводил краткое совещание со своим жилетом и
через пять минут либо выпроваживал клиента из своей бухгалтерии либо
подписывался на тысячу фунтов.
Было условлено, что я приеду в Дувр вечером в канун Рождества,
остановлюсь у дяди, и мы вместе пообедаем у капитана Стэндфаста на
Рождество. "День подарков" решено было посвятить примерке шляпок (со стороны
моей возлюбленной) и подписыванию и подтверждению актов, соглашений,
договоров и прочих документов, связанных с законностью и финансами (с моей
стороны, а также стороны моего дяди и будущего тестя), а двадцать седьмого
мы должны были _пожениться_.
Конечно же, по такому случаю мои отношения с господами Баумом, Броммом
и Бумписсом были приведены к приятному для обеих сторон завершению. Я задал
клеркам грандиозное пиршество в гостинице на Ньюгейт-стрит, и имел
удовольствие в довольно поздний час и по крайней мере двадцать восемь раз
кряду выслушать единодушное заявление (пожалуй, слегка неразборчивое из-за
сопровождавшей его икоты), что я "веселый славный парень, об этом знают
все". Кроме того мне пришлось отложить отбытие в Дувр аж на восьмичасовой
почтовый экспресс в вечер перед Рождеством ради прощального обеда в четыре
часа в чертогах мистера Макса Бумписа, младшего партнера в фирме, в чьи
обязанности входило давать званые обеды. Обед, правда, оказался весьма
основательным и очень же веселым. Оставив джентльменов за вином, я еле-еле
успел плюхнуться в кеб и нагнать поезд на Лондон-Бридж. {Лондон-Бридж -
вокзал в Лондоне.}
Сами знаете, как быстро летит время в поездке, если перед отправлением
вы плотно пообедали. Меня словно бы передали в Дувр телеграммой - так
мгновенно промелькнули эти странноватые восемьдесят миль. Однако теперь
повествование подошло к тому месту, где долг обязывает меня уведомить вас о
моем Ужасном Злосчастье. Еще в юности, маленьким мальчиком в
приготовительной школе близ Ашфорда, я испытал на себе прикосновение
зловещей заразы Кентских Болот. Не могу судить, как долго эта лихорадка
таилась в моем организме и благодаря какому случаю проснулась вновь, но к
тому времени, как поезд добрался до Дувра, я находился уже в когтях злобной
малярии.
Это была отвратительная, неуемная, постоянная дрожь, лихоманка, адская
трясучка, жестокая свистопляска, сопровождаемая - скажу без обмана - жаром и
лихорадкой, ибо в висках у меня стучало, а голова словно раскалывалась от
резкого и оглушительного шума. Кровь так и кипела в венах, бросаясь то в
голову, то в ноги, а несчастное, истомленное недугом тело беспомощно
покачивалось из стороны в сторону. Я вышел на платформу, но пошатнулся, и
мне показалось, будто первый же носильщик, за чью руку я ухватился в жажде
обрести равновесие, служил лишь передатчиком той свирепой дрожи, что владела
мной. Я всегда был весьма умеренным молодым человеком и отнюдь не
переусердствовал в поглощении редкостного старого рейнвейна, коим
гостеприимно потчевал нас младший партнер, и посему, несмотря на чертовский
шум в голове, не утратил способности связно думать и говорить - хотя зубы
мои стучали, а язык заплетался в мучительных судорогах. Никогда раньше я
почему-то не замечал, какое, оказывается, жестокосердное племя эти
железнодорожные носильщики, но один из них, рослый парень в бархатной
куртке, помогая мне забраться в коляску, ухмыльнулся самым нахальным
образом, а напарник его, низенький толстячок с косыми глазками, оттопырил
щеку языком и, к великой моей отраде, навалив на меня груду одеял и пледов,
велел кучеру ехать к Морской Площади, где обитал мой дядя. (До этого я успел
уже поведать всему вокзалу о моей малярии).
- Ну и нагрузился же он, - воскликнул нам вслед рослый парень. От души
надеюсь, он имел в виду лишь то, что в коляску загрузили весь мой багаж.
Дорога до дяди заняла пять кошмарных минут. Скрученный очередным
припадком, я не в силах был двинуть ни единым мускулом и лишь безвольно
болтался из стороны в сторону, стукаясь головой о стенки кеба с такой силой,
что просто диву даюсь, как это ухитрился не вышибить оконное стекло. Шум в
ушах не унимался. Наконец коляска остановилась и, кое-как вывалившись на
мостовую, я неверною рукою нашарил дверной молоток и выбил на двери такую
раскатистую и замысловатую дробь - предварительно разбросав по мостовой
причитающуюся извозчику мелочь в тщетной попытке вложить ее ему в руку - что
Джейкс, дядин камердинер, отворивший мне дверь, уставился на меня в немом
изумлении.
- Мне очень плохо, Джейкс, - пролепетал я, вваливаясь в прихожую. -
Опять эта чертова малярия.
- Да, сэр, - ответил Джейкс, в свою очередь сдерживая что-то,
подозрительно похожее на ухмылку. - Такое уж время года. Быть может, вам
лучше отправиться в постель, сэр?
Но стояли святки, дом был залит светом, и я прекрасно знал, что моя
Тилли и все семейство Стэндфастов находятся сейчас наверху в обществе моего
дядюшки и его неподражаемого жилета. И как бы сильно болен я ни был, но все
ж сгорал от нетерпения увидеть мою драгоценную.
- Нет, Джейкс, - возразил я. - Я соберусь с силами и поднимусь наверх.
Лучше принеси-ка мне в столовую капельку коньяку и кипятка. Это пойдет мне
на пользу и, быть может, приступ наконец прекратится.
И как вы думаете, каков был ответ этого вышколенного домочадца?
- Не стоит, сэр, - имел он наглость сказать. - Все ж таки Рождество,
сэр. Сейчас многие этим страдают. Идите-ка спать, сэр. Подумайте, что будет
с вашей бедной головой завтра утром.
- Милейший, - начал было я, все еще трясясь от озноба, как вдруг
увидел, что на лестнице показался дядя Бонсор во главе небольшой группки дам
и джентльменов. Дрожь мешала мне разглядеть их хорошенько, но я все же
заметил, что среди них виднелись и золотые кудряшки моей обожаемой Тилли.
Однако сейчас на личике ее читались испуг и смятение.
- Альфред, - сурово провозгласил дядя из глубин жилета, - стыдитесь.
Немедленно отправляйтесь в постель, сэр!
- Дядя! - возопил я в отчаянной попытке стоять ровно, - неужели вы
думаете, что я...
Тут я попытался было подняться по ступеням, но ноги мои зацепились то
ли за складку ковра, то ли за удерживавшие ковер медные полосы, и, не успев
договорить, я кубарем скатился вниз. Но даже лежа на полу безгласною грудой,
я дрожал от лихорадки стократ сильнее, чем прежде. Я услышал повелительный
голос дяди, распоряжавшийся, чтобы меня унесли - и меня унесли. Джейкс на
пару с долговязым лакеем оттащили мое трепещущее тело в спальню.
Ночь была короткой и мучительной, точно в бреду, и я лежал, трясясь и
дрожа в пылающей постели. Утром же дядя передал мне, что вся моя болезнь -
сплошная ерунда и что меня ждут к завтраку.
Я спустился вниз, настроенный самым решительным образом, но с дрожью во
всем теле и держась за перила. О, унижения этого гнусного рождественского
дня! Меня встретили шутками и советами выпить крепкого чая с чуточкой
коньяка, но после завтрака дядя пожал мне руку, сказав, что, в конце концов,
такое случается только раз в год, а "мальчишки всегда мальчишки". Все кругом
желали мне счастливого Рождества, а я только и мог, что, заикаясь, бормотать
ответные пожелания. Сразу же после завтрака я отправился прогуляться по
пирсу, но едва не свалился в море и натыкался на столбы столь часто, что
какой-то моряк в желтой зюйдвестке отвел меня домой и выманил у меня пять
шиллингов под предлогом, что хочет выпить за мое здоровье. Затем мне
предстояло еще более тяжкое испытание - визит на Снаргатестоунскую виллу,
дабы сопровождать мою Тилли и все ее семейство в церковь. К великому моему
облегчению, хотя я и дрожал от макушки до пят, но никто не обращал на мое
печальное состояние никакого внимания. Я начал уже надеяться, что приступ
пройдет, и все обойдется, но надежды мои не оправдались - приступ не только
не улегся, но скорее возрос и стал еще ужаснее. Моя дорогая девочка
погладила меня по голове и выразила надежду, что "теперь я стану хорошим
мальчиком", но когда я срывающимся голосом сослался на малярию, лишь
засмеялась в ответ. Мы направились в церковь, и там моя лихорадка очень
скоро вновь ввергла меня в немилость. Сперва я вызвал чудовищный скандал,
налетев на старуху-нищенку и едва не сбив с ног сторожа. Потом скинул с
кафедры расписание церковных служб и несколько сборников псалмов. Затем
выбил подушечку для коленопреклонения из-под самых ног моей будущей тещи.
Следом отдавил - ей-ей, нечаянно - пальцы Мэри Ситон, прехорошенькой кузины
моей Тилли, отчего она вскрикнула, а моя возлюбленная поглядела на меня
отнюдь не ласково; и наконец, в виде достойного завершения, в припадке
необычайно свирепой дрожи я распахнул церковную дверь настежь и вновь
налетел на скамью, с которой мне весьма суровым тоном и ссылаясь при том на
церковного старосту велели либо угомониться, либо покинуть церковь. Поняв,
что бороться с недугом мне не под силу, я и в самом деле покинул ее, но даже
стремглав выбегая из-под величественных сводов, явственно видел, как
священник мерно колышется пред алтарем, а за ним качается туда-сюда
причетник, а мемориальные доски так и ерзают на стенах и орган в галерее
подпрыгивает то позади приютских мальчиков, то позади приютских девочек.
Виной тому не было головокружение, хотя при таких обстоятельствах,
пожалуй, впору бы пойти кругом и самой крепкой голове. Нет, это была малярия
в чистом виде, причем самого худшего сорта - меня сотрясала жестокая дрожь,
а от жара в ушах бешено стучала кровь.
За обедом - страдания мои так и не прекратились, хотя никто не замечал
их - я, образно выражаясь, снова сплоховал. Сперва, провожая к столу миссис
Ван Планк из Сандвича - дядя Бонсор эскортировал мою Тилли - я умудрился
запутаться в гроздьях стекляруса, коими эта богатая, но тучная дама была
обвешана с головы до ног - и мы вместе рухнули ниц, причем с самыми
плачевными последствиями. Громоздкая туша миссис Ван Планк тяжко придавила к
полу беспрестанно трясущегося меня, а когда нам наконец помогли подняться,
она была весьма недовольна и умаслить ее было совершенно невозможно. Она не
присоединилась к нам за обедом. Она приказала подать свой экипаж и вернулась
в Сандвич. Едва карета с громыханием откатила от дома, капитан Стэндфаст, в
прошлом подвизавшийся в военном флоте, поглядел на меня с таким свирепым
видом, точно желал, чтобы меня немедля отвели на нижнюю палубу и всыпали мне
шесть дюжин плетей, и сказал:
- Глядите, вон уезжает бриллиантовый браслет бедняжки Тилли. Старая
карга теперь ни за что не подарит его ей. Я сам видел коробку на сиденье
кареты.
И я был тому виной! Ужели я не мог справиться с злосчастной малярией?
За столом же я выступил еще хуже. А именно: пролил две полных ложки
жирного черепахового супа на новую скатерть из камчатного полотна. А именно:
опрокинул на голубое муаровое платье Мэри Ситон бокал мадеры. А именно: в
судорожном припадке трясучки едва не проткнул серебряной вилкой лейтенанта
Ламба из пятьдесят четвертого полка, расквартированного в Хайте; и наконец,
в маниакальной попытке разрезать индейку, запустил всей тушкой этой
рождественской птицы, обвешанной гирляндами сосисок, прямиком в
ответственный жилет дяди Бонсора.
Мир каким-то образом был восстановлен - не знаю уж, как, но полчаса
спустя все мы были в самом приятном расположении духа и за непринужденной
беседой перешли к десерту. Употребляя слово "все", я, разумеется, исключаю
из этого числа себя, несчастного. Что же до меня, то я по-прежнему не мог
совладать с дрожью. Должно быть, кто-то провозгласил тост за мое здоровье.
Встав для ответной речи, я трепещущим локтем заехал моему поздравителю в
левый глаз, при этом потерял равновесие и, жаждя его обрести, выплеснул
полный бокал кларета в расшитую батистовую грудь все того же
многострадального лейтенанта Ламба и в полном отчаянии вцепился обеими
руками в край стола и скатерти. Теперь-то я понимаю, как все произошло:
предательское полированное дерево выскользнуло у меня из рук, я невзначай
зацепился ногой за ножку стола - и тут сам стол, хрустальные графины и весь
десерт со страшным треском взлетели в воздух. Нос лейтенанта Ламба изрядно
пострадал от пары массивных серебряных щипцов для орехов, а чело дядюшки
Бонсора на классический манер увенчалось живописными гроздьями орехов и
винограда.
Унылое декабрьское солнце следующим утром поднялось, дабы осветить
арену окончательной катастрофы. Насколько я могу собрать воедино
разрозненные воспоминания о той ужасной поре, мои вчерашние выходки против
светских приличий были в очередной раз прощены и преданы забвению - не из
снисхождения к моей болезни (в которую друзья мои и родственники все так же
упорно не верили), а из того рассуждения, что такое, мол, "бывает только раз
в году". Все утро по Снаргатестоунской вилле шныряли адвокаты, вдело было
пущено несметное количество чернильниц, красной тесьмы, синих печатей,
гербовой бумаги и пергамента, а дядя Бонсор выглядел еще ответственней, чем
обычно. Наконец доверенные лица, усиленно перешептываясь между собой,
принесли и мне на подпись какую-то бумагу. Я пытался протестовать,
утверждая, что вижу пред собой лишь большое белое пятно, приплясывающее на
фоне зеленой скатерти, и бумага, точно непоседливый краб, так и ерзает по
столу, как ненормальная. Но делать было нечего. Собравшись с духом, я
сосредоточился на невыполнимой задаче подписать документ, закусил губу,
стиснул левую руку в кулак, попытался твердо водрузить шаткую голову на
вялой шее, поджал пальцы в ботинках и задержал дыхание - но моя ли была в
том вина, что когда я сжал-таки ручку и попытался начертать свое имя,
злосчастное перо само собой принялось плясать, и скакать, и прыгать, и
дергаться, и зарываться носом в бумагу? В отчаянии я схватился за
чернильницу, чтобы поднести ее поближе к перу, но тут же расплескал все ее
черное содержимое одной ужасной, отвратительной и гнус