Ги де Мопассан.
Рассказы

Страх
Рука
Кто знает?


   Ги де Мопассан.
   Страх

    Поезд мчался в темноте на всех парах.
     В купе никого не было, кроме меня и старого господина, который сидел
напротив и смотрел в окно. В этом вагоне поезда Париж - Лион - Марсель,
прибывшем, вероятно, из Марселя, остро пахло карболкой.
     Ночь стояла безлунная, душная, жаркая. Звезд не было видно, и мчащийся
поезд обдавал нас горячим, влажным, тяжелым дыханием.
     Уже три часа, как мы выехали из Парижа. Теперь мы проезжали по
центральной части страны, ничего не видя кругом.
     Вдруг перед нашими глазами мелькнули, точно фантастическое видение,
два человека, стоявшие в лесу у большого костра.
     Они вынырнули из темноты лишь на миг. Это были, как нам показалось,
двое бродяг, костер бросал красноватый отблеск на их лохмотья. Они
повернулись к нам бородатыми лицами. Вокруг, словно декорации в драме,
высились деревья. Зелень была яркая и сочная, отчетливо выделялись стволы,
освещенные пламенем; листва вся сквозила, пронизанная и как бы омытая
светом.
     Затем все снова погрузилось во мрак. Поистине это была странная
картина. Что делали в лесу эти бродяги? Зачем они развели костер в такую
жаркую ночь?
     Мой сосед поглядел на часы и сказал:
   - Ровно полночь, сударь! Мы видели странное зрелище.
     Я согласился, и мы разговорились, стараясь угадать, кто же были эти
люди: преступники, уничтожавшие следы злодеяния, или знахари, готовившие
волшебное зелье? Не зажигают же такой костер в лесу летом в полночь, чтобы
сварить похлебку. Что же они делали?
     Мой сосед оказался общительным. Это был старик, род занятий которого я
никак не мог определить. Без сомнения, большой оригинал, человек очень
образованный, но как будто со странностями.
     Впрочем, разве скажешь, кто мудр, а кто безумен в этой жизни, где
рассудок часто следовало бы назвать глупостью, а безумие - гениальностью?
     Он заговорил:
   - Я доволен, что увидел это. В течение нескольких минут я испытывал
давно исчезнувшее ощущение.
     Какой жуткой была, должно быть, земля в те времена, когда она хранила
столько тайн!
     По мере того как с неведомого срывают покровы, воображение людей
истощается. Не находите ли вы, сударь, что ночь опустела и мрак стал
довольно скучным с тех пор, как исчезли призраки?
     Говорят: нет больше ничего фантастического, забыты суеверия, все
необъяснимое стало объяснимым. Сверхъестественное иссыхает, как озеро, из
которого отводят каналом воду; наука день за днем отодвигает границы
чудесного.
     Но я, милостивый государь, принадлежу к старому поколению, которому
нравится верить. Я принадлежу к наивному старому поколению, к тому
поколению, которое привыкло не понимать, не знать, не доискиваться причин;
оно примирилось с тем, что его окружают тайны, и отвергает простые, ясные
истины.
     Да, сударь, наша фантазия оскудела с тех пор, как перестали верить в
невидимое, теперь мир кажется нам покинутым, пустым и голым. Исчезли
верования, делавшие его поэтичным.
     Когда я выхожу ночью, мне так и хочется вздрогнуть от страха, от того
жуткого страха, который заставляет старух, проходящих мимо кладбищенской
ограды, креститься, а суеверных людей - убегать от причудливых болотных
туманов и капризных блуждающих огней! Как мне хотелось бы верить во
что-нибудь таинственное, устрашающее, что как будто проносится во мраке...
     Каким угрюмым, пугающим должен был казаться вечерний сумрак в те
времена, когда его населяли выдуманные, неведомые существа, блуждающие,
злобные, способные принять любой образ! Страх перед ними леденил сердце, их
тайная власть выходила за пределы нашего разума, избежать их было
невозможно.
     Вместе со сверхъестественным с лица земли исчез и настоящий страх, ибо
по-настоящему боишься лишь того, чего не понимаешь. Видимая опасность может
взволновать, встревожить, испугать. Но что это по сравнению с той дрожью
ужаса, которая охватывает вас при мысли о встрече с блуждающим призраком,
об объятиях мертвеца, о появлении одного из чудовищ, порожденных напуганной
фантазией людей? Мрак
 кажется мне уже не таким темным с тех пор, как он стал пуст.
     Вот вам доказательство: если бы мы сейчас очутились одни в этом лесу,
то нас больше тревожила бы мысль об этих странных людях, только что
виденных нами у костра, чем страх перед какой-нибудь реальной опасностью.
     Он повторил:
   - По-настоящему боишься только того, чего не понимаешь.

    И вдруг я вспомнил историю, которую как-то в воскресенье у Гюстава
Флобера рассказал нам Тургенев.
     Не знаю, записана ли она им или нет. Никто лучше великого русского
писателя не умел пробудить в душе трепет перед неведомым, показать в
причудливом таинственном рассказе целый мир пугающих, непонятных образов.
     Он умел внушить нам безотчетный страх перед незримым, боязнь
неизвестного, которое притаилось за стеной, за дверью, за видимой жизнью.
Он озарял наше сознание внезапными проблесками света, отчего страх только
возрастал.
     Порою, слушая его, мы постигали смысл странных совпадений, неожиданных
стечений обстоятельств, на вид случайных, но на самом деле руководимых
какой-то скрытой, тайной волей. Общение с ним помогало найти незаметную
нить, таинственным образом ведущую нас сквозь жизнь, как сквозь смутный
сон, смысл которого все время ускользает от нас.
     Он не вторгался смело в область сверхъестественного, как Эдгар По или
Гофман, в его простых рассказах жуткое и непонятное сплетались в одно.
     В тот день он тоже сказал: "Боишься по-настоящему лишь того, чего не
понимаешь".
     Он сидел или скорее лежал в глубоком кресле; руки его свисали, ноги
были вытянуты; седые волосы и борода, струившаяся серебристым потоком,
придавали ему вид бога-отца или овидиевского речного божества.
     Он говорил медленно, несколько лениво, - что сообщало его речи особую
прелесть, - чуть-чуть запинаясь, как будто с трудом подбирая слова, но это
только подчеркивало точность и красочность его выражений. Светлые, широко
раскрытые глаза отражали, словно глаза ребенка, все движения его мысли.
     Вот что он нам рассказал.
     Будучи еще молодым, он как-то охотился в русском лесу. Он бродил весь
день и к вечеру вышел на берег тихой речки.
     Она струилась под сенью деревьев, вся заросшая травой, глубокая,
холодная, чистая.
     Охотника охватило непреодолимое желание окунуться в эту прозрачную
воду. Раздевшись, он бросился в нее.
     Он был высокого роста, силен, крепок и хорошо плавал.
     Он спокойно отдался на волю течения, которое тихо его уносило. Травы и
корни задевали тело, и легкое прикосновение стеблей было приятно.
     Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча.
     Он быстро обернулся и увидел страшное существо, которое разглядывало
его с жадным любопытством.
     Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну. У него было
широкое морщинистое гримасничающее и смеющееся лицо. Что-то неописуемое -
два каких-то мешка, очевидно, груди, болтались спереди; длинные спутанные
волосы, порыжевшие от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной.
     Тургенев почувствовал дикий страх, леденящий страх перед
сверхъестественным.
     Не раздумывая, не пытаясь понять, осмыслить, что это такое, он изо
всех сил поплыл к берегу. Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным
визгом касалось его шеи, спины и ног. Наконец молодой человек, обезумевший
от страха, добрался до берега и со всех ног пустился бежать по лесу, бросив
одежду и ружье.
     Страшное существо последовало за ним; оно бежало так же быстро и
по-прежнему взвизгивало.
     Обессиленный беглец - ноги у него подкашивались от ужаса - уже готов
был свалиться, когда прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз.
Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился
наутек, крича от боли. Вскоре это существо, похожее на самку гориллы,
исчезло в зарослях.
     Оказалось, что это была сумасшедшая, жившая в лесу уже свыше тридцати
лет; ее кормили пастухи. Половину своей жизни она проводила, плавая в речке.
     И великий русский писатель добавил:
   - Никогда в жизни я так не пугался, потому что не мог понять, что это
было за чудовище.

    Мой спутник, которому я рассказал это приключение, согласился:
   - Да, боишься только того, чего не понимаешь. Дикую судорогу души,
называемую ужасом, испытываешь лишь тогда, когда к испугу примешивается
суеверный страх, свойственный людям минувших столетий. Я ощутил этот ужас
во всей его полноте, и притом из-за такого пустяка, из-за такой чепухи, что
мне стыдно об этом и рассказывать.
     Я путешествовал по Бретани, пешком, один. Я уже обошел Финистер,
пустынные обнаженные ланды, где растет лишь терновник вокруг огромных
камней, священных и часто посещаемых. Накануне я побывал на угрюмом мысе
Раз, оконечности Старого света, о которую непрерывно разбиваются волны
Атлантики и Ламанша, и мой ум был полон прочитанными или услышанными
легендами и сказаниями об этой стране преданий и суеверий.
     Я шел ночью из Пенмарша в Пон-л'Аббе. Знаете ли вы Пенмарш? Это
плоский, отлогий берег, такой низкий, что кажется ниже уровня моря. Море
видно отовсюду, седое, грозное; оно усеяно рифами, покрытыми пеной, как
пасти разъяренных зверей.
     Я поужинал в рыбацкой харчевне и шел теперь прямой дорогой,
пролегавшей по ландам. Было очень темно.
     Время от времени попадались высокие друидические камни, похожие на
призраки, следившие за мною, и мало-помалу в мое сердце закрадывался
смутный страх. Чего я боялся? Я не знал и сам. Бывают вечера, когда
кажется, что тебя обступают духи, когда душа беспричинно трепещет, а сердце
бьется сильнее от непонятного страха перед чем-то необъяснимым, об
исчезновении которого из нашей жизни я сожалею.
     Путь казался мне долгим, нескончаемо долгим. Дорога была пустынна.
     Ни звука, только плеск волн за спиной. Иногда этот монотонный грозный
шум казался близким, таким близким, как если бы волны, увенчанные пенистыми
гребнями, преследовали меня по пятам, катясь по равнине; и я испытывал
желание помчаться со всех ног, спасаясь от них.
     Ветер дул порывами, свистя в терновых кустах. И хоть я шел очень
быстро, мне было холодно, противный холодок страха пробегал по рукам и
ногам.
     О, как хотелось кого-нибудь встретить!
     Стало так темно, что я с трудом различал дорогу.
     Вдруг послышался далеко впереди стук колес. Я решил: "Ага, повозка!"
Затем все смолкло.
     Через минуту тот же звук раздался ясно и теперь уже ближе.
     Правда, огней не было видно, но я подумал: "Они ездят без фонарей, и
это не удивительно в таком захолустье".
     Шум то затихал, то возобновлялся. Он был слишком слаб для телеги; к
тому же я не слышал звука копыт; это меня удивило, так как ночь была очень
тихая.
     Я старался угадать: что бы это могло быть?
     Звуки приближались быстро, очень быстро. Но слышался только стук
колес: ни шагов, ни звяканья подков - ничего. Что же это такое?
     Теперь шум был совсем близко. В порыве инстинктивного страха я
бросился в канаву и увидел, как мимо прокатилась... тележка. Она двигалась
сама собой... никто ее не толкал. Да, тележка... совершенно одна...
     Сердце у меня забилось так сильно, что я опустился на траву и долго
слушал стук колес, удалявшихся по направлению к морю. Я не решался ни
подняться, ни идти, ни даже шевельнуться. Если бы она вернулась и стала
преследовать меня, я бы умер от страха!
     Я не скоро пришел в себя, очень не скоро. И в течение остального пути
меня томил такой страх, что от малейшего шороха дыхание у меня прерывалось.
     Ну, не глупо ли? А как я испугался! Позднее, думая об этом, я понял,
что тележку, без сомнения, толкал босой ребенок, а я искал человеческую
голову на обычной высоте.
     Вы понимаете, когда в душу уже закрался страх перед
сверхъестественным... так страшно увидеть тележку, которая катится сама
собой...какая жуть!
     Он помолчал, затем продолжал:
   - Знаете ли, сударь, мы присутствуем при любопытном и ужасном зрелище -
вторжении холеры.
     Слышите запах карболки, которым пропитаны вагоны? Это значит, что
холера близка.
     Побывать бы сейчас в Тулоне! Ясно чувствуется, что она там. И вовсе не
от страха перед болезнью обезумели люди. Холера - нечто иное, это
Невидимка, это бич древних времен, что-то вроде злого духа, возвращение
которого и удивляет и ужасает нас, ибо он явился из глубины минувших
столетий.
     Мне смешны доктора с их микробами. Не эти козявки так пугают людей,
что они готовы прыгать из окон, а Холера - непонятная, ужасная гостья,
пришедшая с Востока.
     Поезжайте в Тулон: там на улицах пляшут.
     Зачем плясать в дни смерти? На равнине вокруг города зажигают
фейерверк, все горит огнями; в местах общественных гуляний оркестры играют
веселые мотивы.
     Зачем все эти безумства?
     Потому что Она здесь, и люди бравируют своим отношением - не к
микробам, а к ней, к Холере, хотят казаться бесстрашными, как перед лицом
врага, скрывающегося, подстерегающего. Вот почему танцуют, смеются, кричат,
зажигают огни, играют вальсы - все из-за этого несущего смерть злого духа,
чье незримое грозное присутствие ощутимо повсюду. Холера подобна одному из
тех гениев зла, которых заклинали в древности языческие жрецы.



   Ги де Мопассан.
   Рука

    Все окружили судебного следователя, г-на Бермютье, излагавшего свое
мнение о таинственном происшествии в Сен-Клу. Уже целый месяц это
необъяснимое преступление волновало Париж. Никто ничего не понимал.
     Г-н Бермютье стоял, прислонившись к камину, и говорил об этом деле,
приводя одно за другим доказательства, обсуждая различные мнения, но не
делая никаких выводов.
     Несколько женщин поднялись с места и подошли ближе, не сводя взгляда с
выбритых губ судебного чиновника, произносивших важные, веские слова. Дамы
содрогались, трепетали от мучительного любопытства, страха и ненасытной
потребности ужасного, которая владеет женской душой и терзает ее, как
чувство голода.
     Когда наступило минутное молчание, одна из слушательниц, самая
бледная, произнесла:
   - Это ужасно. Это граничит с чем-то сверхъестественным. Здесь никогда и
ничего не узнают.
     Судейский чиновник повернулся к ней:
   - Да, сударыня, весьма вероятно, что никто ничего не узнает. Однако
слово "сверхъестественное", которое вы употребили, тут совсем ни при чем.
Мы столкнулись с преступлением, очень ловко задуманным, очень ловко
приведенным в исполнение и так умело окутанным тайной, что мы не можем
постигнуть загадочных обстоятельств, при которых оно совершилось. Но мне
однажды пришлось вести такое дело, в которое как будто действительно
замешалось что-то фантастическое. Это дело пришлось, впрочем, бросить из-за
полной невозможности внести в него какую-либо ясность.
     Несколько женщин произнесли одновременно и так быстро, что их голоса
слились:
   - Ах, расскажите нам об этом.
     Г-н Бермютье важно улыбнулся, как подобает улыбаться судебному
следователю, и продолжал:
   - Не подумайте, однако, что я сам, хоть на минуту, мог предположить
участие в этом деле чего-то сверхъестественного. Я верю только в реальные
объяснения. Поэтому будет гораздо лучше, если мы вместо слова
"сверхъестественное" употребим для обозначения того, что для нас непонятно,
просто слово "необъяснимое". Во всяком случае, в деле, о котором я
собираюсь вам рассказать, меня взволновали прежде всего побочные
обстоятельства, обстоятельства подготовки преступления.
     Вот как это произошло.
     Я был тогда судебным следователем в Аяччо, маленьком, белоснежном
городке, дремлющем на берегу чудесного залива, у подножия высоких гор. Чаще
всего мне приходилось там вести следствие по делам вендетты. Попадались
замечательные дела, драматичные до последней степени, жестокие,
героические. Мы встречаемся там с самыми поразительными случаями мести,
какие только можно себе представить, с вековой ненавистью, по временам
затихающей, но никогда не угасающей совершенно, с отвратительными
хитростями, с убийствами, похожими то на бойню, то на подвиг. Целых два
года я только и слышал, что о цене крови, об этом ужасном корсиканском
предрассудке, заставляющем мстить за всякое оскорбление и самому виновнику,
и всем его потомкам и близким. Я сталкивался с убийством стариков, детей,
дальних родственников, и голова у меня была полна таких происшествий.
     Однажды я узнал, что какой-то англичанин снял на несколько лет
маленькую виллу, расположенную в глубине залива. Он привез с собою
лакея-француза, наняв его по дороге, в Марселе.
     Вскоре этот странный человек, который жил в полном одиночестве и
выходил из дома только на охоту и на рыбную ловлю, привлек общее внимание.
Он ни с кем не разговаривал, никогда не показывался в городе и каждое утро
час или два упражнялся в стрельбе из пистолета и из карабина.
     Вокруг него создавались легенды. Говорили, что это какое-то
высокопоставленное лицо, бежавшее со своей родины по политическим причинам,
затем стали утверждать, что он скрывается, совершив страшное преступление.
Даже приводили ужасающие обстоятельства этого преступления.
     По обязанности судебного следователя я счел нужным навести справки об
этом человеке, но так ничего и не узнал. Он называл себя сэром Джоном
Роуэллом.
     Я ограничился поэтому тщательным наблюдением, но, по правде говоря, за
ним не было замечено ничего подозрительного.
     Однако, поскольку толки о нем не умолкали, а, наоборот, росли,
ширились, я решил попробовать лично повидаться с иностранцем и для этого
начал регулярно охотиться неподалеку от его владения.
     Я долго ждал благоприятного случая. Он представился, наконец, когда я
подстрелил куропатку под самым носом у англичанина. Собака принесла мне
дичь, но я тотчас же извинился за свою невежливость и попросил сэра Джона
Роуэлла принять убитую птицу.
     Это был очень высокий, широкоплечий человек, с рыжей шевелюрой и рыжей
бородой, - нечто вроде смирного и воспитанного Геркулеса. В нем совсем не
было так называемой британской чопорности; за мою деликатность он горячо
поблагодарил меня по-французски, но с сильным английским акцентом. В
течение месяца мне случилось разговаривать с ним пять или шесть раз.
     Как-то вечером, проходя мимо его виллы, я заметил, что он курит трубку
в саду, сидя верхом на стуле. Я поклонился, и он пригласил меня зайти
выпить стакан пива. Я не заставил себя просить.
     Он принял меня с педантичной английской любезностью, расхваливал
Францию и Корсику и заявил, что очень любит "этот страна и эта берег".
     Тогда я чрезвычайно осторожно и с видом живейшего участия задал ему
несколько вопросов о его жизни, о его намерениях. Он отвечал без всякого
замешательства и сообщил, что много путешествовал по Африке, по Индии и
Америке. Он добавил со смехом:
   - У меня был много приключений. О, yes!
     Затем я перевел разговор на охоту, и он поведал мне немало
интереснейших подробностей об охоте на бегемота, на тигра, на слона и даже
на гориллу. Я сказал:
   - Какие это опасные животные!
     Он улыбнулся.
   - О, нет! Самый скверный животное это есть человек.
     И он рассмеялся довольным смехом здоровяка-англичанина.
   - Я много охотился на человек тоже.
     Потом он заговорил об оружии и предложил зайти в дом посмотреть ружья
разных систем.
     Его гостиная была затянута черным шелком, расшитым золотом. Большие
желтые цветы, разбросанные по черной материи, сверкали, как пламя.
     Он объявил:
   - Это есть японская материя.
     Но тут мое внимание привлек странный предмет, висевший посредине
самого большого панно. На квадрате красного бархата выделялось что-то
темное. Я подошел ближе: это была рука, человеческая рука. Не рука скелета,
белая и чистая, но черная, высохшая рука, с желтыми ногтями, с обнаженными
мускулами и следами запекшейся крови, похожей на грязь, причем кости были
обрублены по