оим
зрителям.
   Мужики начинают подымать коня: одни тянут за  голову,  другие  толкают  в
бок, наконец, кто-то тащит кверху за хвост, и конь, к  общему  удовольствию,
встает.  Знатоки  ощупывают  его  со  всех  сторон,   подымают,   осматривая
поочередно все четыре ноги, наконец, решают, что ничего  особенного  у  коня
нет, а что просто и "у скотины своя фантазия бывает"!..
   Все возвращаются в комнату и снова ложатся спать.
   На некоторое время все несколько стихает. Слышно  дыхание  спящих,  храп,
стоны из-под лавки одного  лохматого  мужика.  На  печи  старушечий  кашель,
иногда слышно сквозь сон бормотанье слов или шепот:  "О,  господи  помилуй!"
скажет кто-нибудь, переворачиваясь на другой бок.
   На стене монотонно постукивают часы, закоптелые и засиженные мухами.
   Некоторые проезжие изредка встают,  подходят  к  часам,  спросонок  долго
вглядываются, жмурясь, в циферблат, затем, если время подошло ехать, идут во
двор поить лошадей и запрягать.

Народная песня

   Торги торговали,
   Свинцу пороху накупали,
   В стены каменны палили,
   Стену каменну прошибли,
   Красну девицу в полон взяли.

   Ко Румянцеву подводили, -
   Граф Румянцев сдивовался,
   Красоте ее любовался.

   Хороша девица румяна,
   По немецкому изобранью
   На ей шубейка шелковая,
   В косе ленточка голубая.

   - Мы пойдем во Русей замуж
   За любимого моего сына
   За Ивановича Ивана,
   За русейского енерала.

   Красна девица испугалась,
   Со Румянцевым соглашалась.

   - Вы пожалуйте лист гумажки,
   Из кармашек карандашек.
   Начала девица писать,
   Королю письма отсылать,
   Чтобы ехал король на свадьбу.

   Записана в деревне Рахотно,
   Малмыжского уезда

МЕРТВОЕ ТЕЛО

(ВОТЯКИ)

   Высокий вековой лес кончался, и сквозь деревья вдали были видны  какие-то
строения; но была ли это русская деревня, или вотяцкая, - я не знал.  Кругом
тесными рядами стояли  громадные  "мачтовые"  ели  без  ветвей  с  кудрявыми
метелками на вершинах. Между  ними  густо  росли  мелкие  деревья  и  кусты,
валялось множество старых, гниющих сломанных  стволов.  Было  тихо  в  лесу,
только пчелы жужжали над белыми пышными  цветами  донника,  и  перекликались
звонки колокольцев пасущегося стада.
   Я осторожно пошел вперед и  очутился  перед  можжевеловой  изгородью,  за
которой тянулся огромный пчельник, сотни  в  две  ульев.  Долбленые  колоды,
больше сажени в вышину, стояли вперемешку с небольшими  деревцами  яблонь  и
вишень, и на каждой колоде сверху белел  большой  лошадиный  череп,  вымытый
дождями.
   Посреди   пчельника   пряталась   под   прислоненными   к   ней    новыми
колодами-ульями низенькая избушка. На коньке крыши прибиты  сучья  и  корни,
причудливо изогнутые, как застывшие змеи. Это был вотяцкий пчельник.
   Старик вотяк в войлочном колпаке, с седой бородкой клином и  прищуренными
глазами, медленно ходил между ульями, которые были почти  в  два  раза  выше
его. Нагибаясь к колоде, он прислушивался к жужжанию пчел внутри ее.
   Старичок меня не  видал:  он  останавливался,  что-то  бормотал  и  кивал
дрожащей головой. Отойдя к краю изгороди, он с кем-то  заговорил.  Я  прошел
опушкой леса и увидел небольшой шалаш, сложенный из хвороста. Перед  ним  на
корточках сидел молодой вотяк и варил что-то в котелке над костром.
   Голубой  дымок  поднимался  в  тихом  воздухе.  Возле  костра,  тоже   на
корточках, сидела вотячка в короткой юбке и синих холщовых штанах до пят.  С
ними-то и разговаривал старик. Все трое говорили, тихо посмеиваясь, указывая
руками куда-то в сторону, - где посреди песчаной  полянки  виднелся  бугорок
наваленного лыка. Выйдя к  вотякам,  я  подошел  и  поздоровался.  Все  трое
замолкли и неподвижно уставились на меня испуганными голубыми глазами.
   - Здравствуйте! Что вы здесь делаете? Лыко дерете?
   - Здравствуй!.. Нет, мы мертвое тело хороним.
   - Какое мертвое тело?
   - Мужичок убил себя. Пошел в лес и на дереве убил себя.
   - Как же это он? Повесился что ли?
   - Да, да! На лыке, обвязал лыко вокруг шеи и удавился.
   - Зачем же его не отвезете на кладбище и не похороните?
   - Становой не приказал. Сказал, надо подождать. Суд еще будет.  Знаки  на
мужичке нашли.
   - Какие-такие знаки?
   - Мы не знаем какие, только хоронить не приказал!
   - А давно вы его так стережете?
   - Не знаем. Мы не ученые, где нам знать. Вторая смена уже идет.
   Каждый день новый мужик стережет, по очереди, и один раз уже вся  деревня
его простерегла. Теперь опять сначала пошло... А ты сам откуда будешь?
   - Из Петербурга.
   - Из Петербурга? - и вотяки  переглянулись  и  замолчали;  затем  сказали
между собой несколько фраз по-вотяцки и опять уставились на меня испуганными
светлыми глазами. Меня  же  ошеломила  эта  неожиданная  встреча  с  трупом.
Вспомнилось "мултанское дело" .  Старый
казенный лес, которым я только что шел и любовался, как тихо покачивались  и
глухо шумели высокие ели, теперь стал  казаться  мрачным.  Вотяков,  видимо,
встревожило то, что прибыл я из Петербурга:
   - Зачем ты к нам пришел? Не подослан ли ты, хочешь узнать, как мы  живем?
Ты думаешь, мы какое злое дело делаем? А мы никому не  вредим,  живем  тихо.
Это русские мужики на нас говорят, что мы "человека молим" - это пустое! Это
они с досады говорят, хотят у нас отобрать наши земли...
   - Что же они о вас говорят?
   - А говорят, что мы человека подвешиваем над котлом  и  ножичками  колем,
чтобы кровь текла, а эту кровь будто собираем в  чашечки  и  пьем.  Это  все
пустое! Вот и теперь, напрасно мы стережем этого мертвого мужика в  песке  и
керосином поливаем; думают, верно, что мы  его  "замолили".  А  это  пустое!
Мужичок - с горя убил себя! Был он парень молодой да бедный, нанялся  пахать
поле у одного мужика, еще того беднее. А  как  стал  пахать,  так  соху  ему
ненароком и сломал! Пришел к тому мужику и плачет, -  сломал  я  твою  соху,
говорит, зачем я взялся пахать? Кабы не  я,  ты  бы  еще  долго  этой  сохой
работал! А новую соху тебе не могу купить. Что ты теперь  будешь  делать?  И
так он убивался-убивался, да и пропал из деревни. Испугались мужики, пошли в
лес его искать, а он уже удавился!..
   Мне стало жутко. Я видел, что здесь опять тайна, что мне не дождаться  от
вотяков ясного безбоязненного разговора. Они  напуганы  и  в  самом  простом
вопросе видят заднюю мысль.
   - Как называется ваша деревня?
   - Гузношур-Кибья.
   - Есть в деревне хоть один русский человек?
   - На деревне у нас есть один русский - лесной  стражник.  Если  хочешь  к
нему пройти, так иди по тропинке, четвертая изба с краю будет,  как  выйдешь
из лесу.
   Я пошел мимо пчельника. Заходящее  солнце  красноватыми  лучами  освещало
белые лошадиные черепа на ульях.  По  тропинке  встречались  вотяцкие  дети;
мальчики были одеты так же, как русские ребятишки, а девочки  в  длинных  до
пят узеньких штанах и платьях с  вышивками  и  побрякушками.  В  детях  меня
поразило странное взрослое выражение лиц; сперва даже  показалось,  что  все
дети одноглазые. Правый глаз закрыт или  прищурен,  а  левый  глядит  как-то
своеобразно, точно насмешливо. Но это было от трахомы, которой больны  почти
все вотяки, и это искривление глаз придает им загадочное  выражение,  словно
они хранят какую-то тайну.
   Когда показалась деревня и я пошел вдоль ее изб, то окошки распахивались,
высовывались вотячки, с недоумением глядя  на  нового  неведомого  человека,
забредшего в их уединенную деревню.
   В четвертой избе оказался русский  мужик,  лесник,  единственный  русский
человек в этой деревне, и на душе у меня сделалось легче.  Он  радушно  меня
принял и сей же час стал угощать кирпичным чаем с баранками.
   - Это самые добрые люди, -  отозвался  лесник  о  вотяках.  -  Русский  -
медведь, татарин - волк, вотяк - рябчик, так они сами себя называют.
   Всего-то они боятся и потому всякому пню кланяются. Сперва вотяк в церкви
молебен отслужит, потом в лесу своему богу помолится, затем и с татарином  и
с черемисином пойдет молиться, думает, значит - замолит разных богов,  чтобы
ни один ему не повредил!..
   Только когда праздник у них, тогда нужно от вотяков сторониться; они поют
песни про свое старое время, как раньше их деды хорошо жили, и как теперь их
боги оставили. Я тогда их сторонюсь, да и сами они мне говорят:
   "Уходи лучше, Ефрем, куда подальше!"
   Когда напьются своей самодельной водки "кумышки", так видят наяву невесть
что! Богов своих, и добрых и злых, и с ними разговаривают; а коли русский им
попадется на то время, навалятся на него толпой и изобьют, в одиночку-то  им
не справиться.
   Раньше я не знал этого. Как-то в праздник ихний лежу я  в  избе  у  окна,
время было уже к ночи. Вдруг - шасть кто-то колом  в  окно.  Стекла  у  меня
посыпались, только кол-от не задел. Выскочил я на улицу, вижу - бегут  вдали
несколько мужиков. Заробел я за ними гнаться, еще убьют за околицей;  а  кто
это был - в темноте не разглядел.
   С тех пор, как праздник ихний, я инда выйду на крыльцо да стрельну в небо
из леворвера для острастки. А так-то мы живем мирно, в милую душу...

Удмуртские народные песни

   На что меня мать родила?
   Вместо меня лучше бы девок родила.
   От меня отец и мать теперь далеко.
   Пойду я вперед по длинной дороге.

   Вот когда пичужки поют песни  утром  рано,  какое  им  дело  до  мерзлого
дерева?
   Вот когда пестрые пичужки есть, какое тебе дело до девок?

   В чистом поле, в середке, ключ говорит.
   Бабы лес-то пилят.
   В чистом поле на горке дуб зеленый стоит; если на него  птички  какие  не
сядут - уйдем от него.
   В деревне, в середке, наш дом.
   Не хай, хоть и плох, да зайди!

   Утки плывут по Каме. Видишь?
   Ты за меня на лодке не гребешь.
   Я за тебя греблю.
   Побежим бегом на большую гору.
   Деревня больно далеко.
   Там осталась мать и плачет.

   У одного отца было три сына.
   Сам отец не знал, который милее, - все кормили, поили его.
   Пошли на лужайку, скосили и нагребли стог сена.
   Отец говорит им: друг дружке не смейтесь!

   Пару лошадей запрягали и гуляли мы.
   Не упустим хороших товарищей!
   Пойдем гулять по деревне, к кому вздумаем, туда зайдем.
   Наши товарищи хороши очень, друг дружку не бросаем.

   Камыш шумит от ветра.
   На камыше белый пух растет.
   Ветром вода несет пух камыша скоро, с полдня ветер когда бывает.
   Были мы молоды, холосты, скоро, да недолго.
   В траве вода рано утром бывает, да недолго: ветер скоро ее разносит.

   Записано со слов удмуртов в деревне Старый Мултан Малмыжского уезда.

АНТИХРИСТОВ РАБОТНИЧЕК

(Сомнения)

   В Кузнерке, соседней деревне от Старого Мултана, остановился  я  в  избе,
имевшей вывеску "Въезжая квартира", и прожил несколько дней в обществе  двух
очень богомольных баб и старика. Они были услужливы, но относились ко мне  с
крайним недоверием, не понимая, что мне нужно в их деревне?
   Я уже не говорил, что прибыл из Петербурга, так как  убедился,  что  одно
это слово "Петербург" производит паническое впечатление, а уверял всех,  что
я сам из Москвы, езжу и хожу по деревням записывать песни  и  сказки.  Такое
занятие казалось всем в деревне  не  только  легкомысленным,  но  и  грешным
делом, а также имеющим в себе какой-то задний коварный умысел.
   - Смотри! - говорили соседи той  бабе,  которая  решилась  сказывать  мне
песни, - теперь он спишет у тебя все песни, а потом, как  поедет  он  прочь,
так побежишь сзади за телегой! Возьми, дескать, деньги назад!  Только  песни
отдай! Память у тебя отшибет от песни,  ни  одной  больше  не  вспомнишь,  а
евоные деньги руки тебе жечь будут!..
   В этой деревне я чувствовал сильное недоверие к себе со стороны мужиков и
долго не мог понять, чем оно вызвано. Сижу как-то раз в избе у окна и  слышу
доносившийся снаружи разговор. Две бабы,  односельчанки,  проходившие  мимо,
спрашивают мою хозяйку, гревшуюся на завалинке:
   - Ну что ваш чудородец делает?
   - Сидит за столом и в книгу глядит. Книга-то махонька, но больно боязно в
нее заглянуть.
   - А поди в подполье запирался?
   - Нет, на что ж ему туда?
   - Да ведь он, верно, деньгодел - деньги у  него  больно  дешевые.  Верно,
лазит в подполье и там их работает!
   - Нет, родные. Он, должно  быть,  купецкий  сынок,  сбежал  с  тятькиными
деньгами, да и мотает их здесь на сказки да бесовские песни.
   - Нет, мои голубушки! Знаете, кто "ен"? И сказать-то боязно. Уж  так  мне
страшно, что ен в моей избе стоит, так страшно, что я уже опоганилась!
   Да как откажешь ему! Вон выгонишь, так, пожалуй, подожжет!
   - Да кто же это? Не томи, Пелагеюшка?
   - Милостыню он подает, оно верно, да вы видели, как "ен" подает-то?
   Ведь ен "Христа ради" не приговаривает, и при том не крестится!
   - Господи Иисусе Христе! Страсти-то какие! Так ты что же думаешь, кто это
"ен" будет?
   - А, голубушка родная, скажи мне, какой  у  нас  год-то  нынче:  99-й!  В
январе, стало быть, и веку этому конец? А что перед концом века будет?
   - Антихрист!
   - Нет, голубушка, не сразу антихрист, а  сперва  работнички  антихристовы
пойдут народ смущать, да во антихристово стадо совращать, а там  уже  и  сам
"Ермошка" придет!..
   Обе соседские бабы торопливо ушли сообщить новость по деревне, а  хозяйка
вернулась в избу, косясь на меня, и села в углу на лавку.  Я  тотчас  сказал
ей, что слышал недавний разговор, и счел нужным для успокоения показать, что
на мне надет крест, а также прочел "Отче наш"...  Тогда  хозяйка  как  будто
поверила, а в знак успокоения просила написать письмо ее сыну-солдату.
   - А я-то тряслась, тряслась! Думаю, что это будет?  Ты  чужак  тихий,  да
работники лукавые ловким манером в душу лезут! А думать так я  стала  вот  с
чего. Проходила баба через нашу  деревню,  шла  она  из  города  Малмыжа,  и
говорит мне: "Скоро такой закон выйдет - засыплют  все  реки  и  колодцы,  а
вместо них поделают "фонталы", из них будет казенная вода течь, и положат на
эти "фонталы" оброк. Кто пошлину  уплатил,  той  бабе  на  коромысло  клеймо
прижгут!" Услыхав про то, я плакать собиралась, право! Думаю, возьму каравай
хлеба и убегу в лес, а клеймо не позволю  ставить.  Это-то  и  есть  "печать
антихристова", думаю. Проживу в лесу, покуда хлеба хватит,  а  там  лучше  с
голоду помру, чем антихристу предамся...

Народная песня

   Сострой, батюшка, сострой новый теремок!
   Светик мой аленький, розовый, малиновый?
   Проруби-ко, батюшка, три окна косящатыи!
   Перво-то окошечко на большу дороженьку,
   Другое-то окошечко во зеленые лужки,
   Третье-то окошечко на сине морюшко.

   По синему морюшку кораблики плавали,
   Кораблики плавали не с простыми товарами, -
   С купцами и с боярами.

   Записана в деревне Козынево,
   Елабужского уезда

У КОСТРА

   Тихая ночь спустилась над степью. На горизонте еще пылает багровая полоса
неба и на ней черными силуэтами вырисовываются пасущиеся лошади.
   Отчетливо слышно, как они неровно переступают спутанными ногами. В сонном
воздухе,  над  неподвижной  росистой  травой,  звуки  доносятся,   как   над
поверхностью озера, и откуда-то, близко ли, далеко ли, слышны чьи-то голоса.
Небо темное, облака мрачно нависли над отлогим холмом, через  который  ведет
дорога, и на его вершине изредка вырисовывается идущая шагом лошадь,  лениво
везущая поскрипывающую телегу, постукивающую на сухих кочках, с  неподвижной
фигурой дремлющего мужика на ней.
   Несколько парней лежат на рогожах и тулупах вокруг костра и разговаривают
вполголоса. Яркое пламя и красные угли освещают их загорелые лица, а за ними
высокие неподвижные стебли растений с белыми цветами,  над  которыми  вьются
ночные бабочки. Один парень, лежа на спине, раскидав длинные ноги,  начинает
петь:

   ...Мне не спится, не лежится,
   Сон не берет.
   Я сходил бы ко любезной,
   Сам не знаю, где живет...

   Над дремлющей степью  звонко  понеслись  чистые  звуки  и  с  холма  эхом
возвратилось последнее слово. Парень смолк и, перевернувшись на живот,  стал
свертывать цигарку. В наступившей  тишине  тьма,  спустившаяся  над  степью,
показалась еще гуще и как будто со всех сторон  понадвинулась  к  костру.  А
откуда-то из степи зазвенел женский голос:

   ...Кто меня да девчоночку
   Да полюбит эту ночку?
   У кого душа стражает,
   Ен ко мне дорожку знает...

   Опять замолкла песня и опять  тишиной  заволокло  кругом.  Певший  парень
приподнялся и с равнодушным видом докончил свертывать цигарку,  обратился  к
соседу:
   - Ваня, ты последишь здесь за огнем?
   Медленной раскачивающейся походкой парень удалился  во  мрак.  Далеко,  в
разных  местах,  один  за  другим  начали  петь  женские   голоса,   к   ним
присоединились новые, и не  смолкая  зазвенели  над  степью.  Точно  нехотя,
другие парни вставали по очереди и исчезали во мраке ночи,  пока  на  рогоже
возле костра не остался  один  парень.  Он  бросил  на  угли  охапку  сырого
хвороста, в середине возник желтый огонек; он то  потухал  и  синие  струйки
дыма вились  по  сучьям,  то  вспыхивал  и  желтым  светом  озарял  лежащего
голубоглазого парня, задумчиво молчавшего, положив голову на руки.
   По траве шуршат  шаги,  и  в  полосу  света  к  костру  подходят  высокий
крестьянин и с  ним  маленькая  девочка.  Крестьянин  одет  по-дорожному,  с
лыковой котомкой за плечами, посохом в руке, в лаптях  и  высокой  войлочной
поярковой шляпе.  Девочка  в  малиновом  сарафанчике,  тоже  с  котомкой,  в
больших, не по ноге, лаптях.
   - Здравствуйте, добрые люди! - говорит прохожий; девочка хватает  его  за
полу кафтана, смотрит робко и любопытно.
   - Здоров буди! - равнодушно отвечает лежащий парень.
   - Умаялся-то на дороге. Да и холод сдымается к ночи.
   - Садись к костру; огня-то чего жалеть!
   Прохожий снимает котомку, опускается на землю. Девочка, став  на  колени,
греет руки перед костром.
   - Степь-то как у вас тянется! Ни одной деревни. Как вышел  из  лесу,  так
все, чай, полем шли. Место-то какое напольное!
   - Да, степь теперь потянется, поди, до самой Казани. А наша деревня здесь
сейчас за горой, версты две только. Мы здешние.
   Костер разгорелся, и  при  его  пламени  казалось  медно-красным  суровое
загорелое лицо прохожего, с темной бородой, прямыми жесткими волосами.
   - Цыгане здесь не проезжали ли?
   - Цыгане, говоришь? Нет, давно цыган не  видно  было.  Все  обозы  шли  и
порожнем мужики возвращались. А на что тебе цыгане?
   - Это я так, к слову спросил. Мужика я встретил, очень уж  он  убивается.
Шли мы это полем. Кругом гладко, далеко видно на поле. На холм выйдешь, тоже
верст за десять кругом видать, как на ладони. Говорит моя девчонка: "Тятька,
никак человек за нами бегит!"  Оглянулся  я,  и  впрямь  вдали  будто  точка
чернеет. Вроде человек бежит по дороге и то припаднет  на  землю,  то  опять
вскочит и быстрым бегом по дороге бежит. Оно-то сразу и боязно стало...  Но,
думаю, недобрый человек так не побежит,  а  хорониться  станет.  Верно,  ума
лишился человек. Но и такого тоже страшно, кто себя  не  помнит,  тот  будто
зверь, и на другого кинуться может. Но  все-таки  сели  мы  на  холмике  под
иконой Казанской богоматери, на перекрестке, ждем, не нас  ли,  поди,  ищет?
Когда близко уже был, вижу, человек будто помешался, бежит весь  красный,  в
пыли, грязи вывалялся, и слезы из глаз, и пот текут, по лицу размазались.  А
глаза его ровно как у полоумного. Увидел он нас и прямо к моей девчонке:
   - Манька! - закричал он, - ты ли это?
   Я его отстранил рукой и говорю:
   - Очнись, очумел ты! Где ты видишь Маньку? То моя дочь Оленка!..
   Тут упал он на дорогу лицом и  заплакал.  Стал  я  его  утешать,  поднял,
посадил под иконой Казанской. Тут он нам про себя и рассказал:
   "Был я, - говорит, - в Сибири. Ушел в тайгу, золото промывал.  Ну,  намыл
достаточно, думал, можно и справить все, что нужно, и дело какое завести.  А
жену и детей четверых в деревне ос