напрямик, только вперед.

Ветви деревьев, тесно сгрудившихся на нашем пути, цеплялись за нас, не
желая выпускать из своих мокрых объятий. Их гостеприимство не
останавливалось перед тем, чтобы в кровь раздирать нам лица, оставлять себе
на память клочья нашего платья. Но мы шли, пренебрегая этим жестоким
приемом. Иного пути нам не было. Мы шли из последних сил, пока Канищев не
опускался в изнеможении на какой-нибудь особенно трудный для преодоления
ствол. Тогда поневоле приходилось делать роздых.

Скоро путь стал несколько разнообразней. Круча берега время от времени
сменялась небольшими отмелями с жесткой желтой травой - там, где река
делала повороты. Отмели были пологи и подходили к самой воде. Мы без труда
черпали ее, и одно это было уже большой отрадой посла двух суток выбора
между жаждой и питьем из болот.

К вечеру дождь почти перестал. Надо было подумать о ночлеге. И на этот раз
счастье, кажется, нам улыбнулось: на одной из отмелей мы наткнулись на
серый, по-видимому очень давнишний, стожок сена. Сено было трухлявое,
местами совсем черное, затхлое. Оно давно сопрело. Какими судьбами его сюда
занесло и как сохранился этот стожок? Вероятно, дровосеки или сплавщики
заготовили когда-то, да так и бросили.

Я принялся выкапывать в стоге нору для спанья, пока Канищев разводил
костер. Весело взвились к темному небу языки пламени, суля тепло. Как это
здорово - согреться и обсушиться перед сном! Не без труда подвешенная над
пнем кружка обещала нам нечто вроде горячего чая, правда, без единой
порошинки китайской травы. Но разве при достаточной силе воображения мутная
вода не может сойти за самый высокосортный чай?

Столбом валил пар от подставленных к огню ног. Платье дымилось, будто
горело. А впрочем, быть может, оно и тлело местами, - нам было не до таких
пустяков. Мы подбирались к огню так близко, как только терпело лицо.
Насладиться теплом! Вот единственное, чего нам хотелось.

Сапоги почти просохли. Но шинель и пальто пропитались водою насквозь - они
были безнадежны.

У костра было так уютно, что не хотелось лезть в тесную "спальню".

Лукаво подмигнув, Канищев принялся рыться в своем рюкзаке. Я решил, что
меня ждет приятный сюрприз. Интересно, что же он приберег для такого
случая, как вечер у яркого костра? Печенье? Кусок колбасы?.. А может быть,
банку хороших консервов?

Ждать пришлось недолго - Канищев вынул со дна рюкзака плоский сверток в
пергаменте. Я понял, что буду пить "чай" аж... с шоколадом!

Хитрый толстяк, подогревая мой аппетит (в чем, право, не было надобности),
с нарочитой медлительностью разворачивал пакетик. Вода в кружке уже
бурлила. Я бережно снял ее с огня. Кипяток с шоколадом!.. С шоколадом!

- Ваша очередь, - сказал я, глотая слюну, - по старшинству.

- Да, я с удовольствием... - ответил он, улыбаясь, и наконец раскрыл бумагу

В руке у него был маленький томик в изящном переплете красного сафьяна.
Обрез бронзовел благородной патинной позолоты.

Канищев надел очки и наугад раскрыл томик:

...it is an ever fixed mark,
That looks on tempets, and is never shaken,
It is the star to every wanderinq bark
Whose worth's unknowh, althought his height be taken...

Всей жизни цель - любовь повсюду с нами,
Ее не сломят бури никогда,
Она во тьме над утлыми судами
Горит как путеводная звезда..,

Голос Каяищева звучал все чище. В нем не слышалось теперь ни хрипоты, ни
обычной одышки. Он читал наизусть, закрыв томик:

Одна любовь крушенья избегает,
Не изменяя людям до конца...

Щеки Канищева вздрагивали, он держал очки в руке наотмашь, и стекла их при
каждом движении вспыхивали, как цветы из багряной фольги. Это было
неправдоподобно: тайга, стог сгнившего сена, просыхающие сапоги над костром
и... сонеты.

Коль мой пример того не подтверждает,
То на земле никто любви не знает.

Я забыл о вожделенном шоколаде, и кружка стыла на земле. Дождевые капли
взрябили в ней воду. Я взял кружку и с церемонным поклоном подал чтецу. Он
принял ее, как, вероятно, принимали когда-то кубок менестрели, и, выпятив
толстые губы, стал отхлебывать мутную жижу. Она была еще горячая.

Канищев сделал несколько глотков и так же церемонно вернул мне кружку. Я
снова поднял ее, и, пока, обжигаясь, тянул кипяток, Канищев прочел еще два
или три сонета.

Однако дождь скоро заставил все же Канищева спрятать сафьяновый томик и
загнал нас в сенную нору.

Ну что же, в конце концов тут было не так уж плохо. Особенно после ночлегов
под открытым плачущим небом. Жаль только, что наш дом так эфирен. Стоило
Канищеву повернуться с боку на бок, и из стенки спальни вывалился огромный
кусок. А к утру окон стало так много, что спальня вентилировалась лучше,
чем надо. И все же убежище оказалось достаточно теплым, чтобы превратить
мокрое платье в хороший согревающий компресс. Холод мы почувствовали,
только вылезши наружу, чтобы приняться за остатки шоколада и кипяток.

7. Капитан - самозванец и гурман

День начался большим развлечением. Возле крутого берега мы увидели
застрявший плот и решили воспользоваться им для плавания вниз по реке.

Канищев отрекомендовался специалистом плотового дела. Приходилось верить на
слово. Мы сбросили с плота бревна верхнего ряда, казавшиеся лишними,
навалили кучу ветвей, чтобы багаж не проваливался в воду, и, вырубив
несколько длинных шестов, отправились в путь. Отплытие ознаменовалось
купанием: мы по очереди сорвались в воду и снова промокли до костей.

Но непривычная тяжелая работа с длинной слегой хорошо разогревала. Я едва
успевал перебегать с одного борта на другой по команде "капитана",
стоявшего на корме и направлявшего ход плота своей жердиной.

Познания Канищева в плотовом деле обнаружились очень скоро: уже через
четверть часа мы сидели на коряге, и как-то так странно вышло, что мы
засели не носом и не кормой, которые легко было бы снять простым
балансированием, а самой серединой. Плот взгромоздился на огромную
позеленевшую корягу, загадочно улыбавшуюся нам замшелыми морщинами сквозь
рябь воды. Пряди ее зеленой бороды развевались по течению.

- Экая досада! - смущенно бормотал Канищев. - Ведь место-то какое
глубокое... Все так хорошо шло... Ну да ладно, давайте с левого борта от
себя и вперед... Так, так!.. Еще! - весело покрикивал он, входя в роль.

Но по всем его ухваткам я уже разгадал, что этот плотовщик-самозванец имеет
самое отдаленное представление о методах управления нашим неуклюжим судном.

Ноги скользили по мокрым бревнам. Слега глубоко уходила в песчаное дно.
Наклоняясь к самой воде, я упирался в конец шеста наболевшим плечом.
Неверный шаг, и я полетел вверх тормашками, цепляясь за настал плота, чтобы
не выкупаться еще раз на середине реки.

"Капитан" менял распоряжения каждые пять минут. То "слева и вперед", то
"справа и назад", и так до тех пор, пока мы окончательно не выбились из сил.

Итак, за несколько часов мы продвинулись всего на полверсты. Теперь мы
решили отдохнуть, предоставив течению поработать за нас.

Однако миновал срок отдыха, а плот оставался там, где стоял. Мы снова долго
возились с длинными слегами. Коряга цепко держала плот.

Ничего не оставалось, как только раздеться и вброд переправиться на берег.

Если бы кто-нибудь мог себе представить, как отвратительно вынужденное
купание в этих широтах в начале октября!

Через час мы снова, уже наполовину измотанные борьбой с неподатливой
корягой, брели лесом по высокому берегу Лупьи. Шли как можно скорей, чтобы
согреться. Но в этот день было как-то особенно тяжело идти. Или, может
быть, это так казалось после радостной перспективы спокойного плавания,
которую мы себе рисовали, садясь на плот?

Наша обувь, кажется, была согласна с нами: путь был и ей не по силам. Сапог
Канищева жадно разинул пасть. Мои ботинки, давно уже превратившиеся в белые
скользкие опорки, тоже дышали на ладан, и я с трепетом следил за тем, как
предательски жалобно, на манер больной лягушки, на каждом шагу хлюпала
подметка. Что я буду делать, когда она отлетит? Босиком идти здесь
невозможно.

Если бы еще хоть на часок перестал дождь!

Нам было уже все равно - сухи мы сами или мокры. Хотелось только подсушить
багаж - хотя бы для того, чтобы он стал легче. В вате моего полупальто было
не меньше полупуда воды. Сняв его на плоту, я уже больше не мог просунуть
руки в рукава. Они стали тесны, словно туда напихали набухшей губки. После
длительного совещания мы пришли к необходимости бросить его. Прощай, наша
ночная подстилка!

К концу дня я настоял на том, чтобы и Канищев облегчил свою ношу. Нужно
было идти скорее, а нас очень задерживали приборы. После настоящей ссоры мы
бросили психрометр и альтиметр. Сохранили только барограф - единственный
нелицеприятный свидетель того, сколько времени мы летели, на каких высотах,
с какой скоростью, как управляли аэростатом.

Багаж Канищева стал более компактным. Я взял у него все, кроме шинели и
барографа. На спине у толстяка остался тюк из пудовой шинели, пристроенный
ремешками от брошенных приборов.

Думаю, что вид наш был очень жалок. Но настроение пока оставалось сносным.

Когда я застегнул на груди и спине Канищева сложную систему ремешков,
удерживающих поклажу, он удовлетворенно крякнул.

- Вот теперь, маэстро, совсем другой табак! Хотя мою младую грудь в железо
заковали, но дышится свободно и легко. Пошли?

И на ходу, помахивая сучковатой палкой, трагически продекламировал, как
пускающийся в путь Несчастливцев:

Рука ль моя тебе над гробом строфы сложит
Иль будешь ты в живых, как я сгнию в земле...

Мы шли недолго. Путь нам пересек глубокий овраг. Сползши туда на карачках,
мы обнаружили на дне его неширокий, но быстрый и глубокий приток Лупьи.
Темно-коричневая вода была холодна, как лед. Судя по виду, я решил, что она
должна быть очень горькой, и удивился, обнаружив, что она приятна для
питья. Однако температура делала ее совершенно неприемлемой для переправы в
брод. К тому же оказалось, что перейти ручей невозможно и потому, что
глубина его не меньше трех аршин.

Два часа убили на устройство двухсаженного моста из нескольких тут же
поваленных сосенок.

Переправившись, шли уже в сумерках. От реки поднимался пронизывающий туман.
Стогов, которые мы в тайне надеялись опять найти на отмелях, больше не было
видно.

В потемках я провалился в кучу хвороста и, когда выбирался, увидел, что
стою в десяти шагах от темного силуэта крошечной, почти игрушечной избушки.
Ей не хватало только курьих ножек - точь-в-точь жилище бабы-яги.

Среди толстых тридцатиметровых сосен и елок спрятался дочерна прокопченный
сруб охотничьего зимовья. Вместо крыши на жердины был набросан лапник,
пересохший до того, что при малейшем прикосновении не только к нему самому,
но даже к стенам избушки на нас сыпался дождь иголок. Щит, заменявший
дверь, развалился и выпал из колоды.

Осветив нутро избы лучом ручного фонаря, я вполз в полуторааршинное
отверстие. Мне представилось нечто до такой степени черное, что далеко не
сразу глаз мог различить контуры предметов и даже самой постройки. Потолок,
стены, очаг - решительно все было покрыто плотным слоем маслянистой копоти.
Здесь было черно до фантастичности - наверное, как в камере фотоаппарата.
Посредине зимовья стоял небольшой, грубо сложенный очаг. Дым мог выходить
только в дверь. Земляной пол до самого порога был залит гнилою водой,
черной, как деготь.

Долго я присматривался, пока увидел, что тут не все черно: были и светлые
пятна - грибы в углах избы и на переводинах потолка.

Много времени у нас ушло на то, чтобы устроить постель из валежника,
прикрытого еловым лапником. Но зато ложе получилось поистине королевское.
Кроме того, решили сегодня как следует просушиться и потому запасли топлива
для очага.

Пламя бойко побежало по шипящим веточкам ельника, белый дым веселыми
клубами взлетел к потолку и, скопившись там кудрявой сизой подушкой, нехотя
потянулся к двери. Сделалось теплей. Мы принялись за ужин: по одному
кусочку раскрошившегося печенья на человека.

- Смотрите-ка, маэстро, - мрачно проговорил Канищев, бережно держа в
пальцах, уже совершенно черных от прикосновения к окружающим предметам,
последний кусочек печенья величиною в почтовую марку, - как странно: даже в
бликах огня все черное не делается светлей... Хоть бы покраснело, что ли!..
Право, как душа грешника или... могила! - Он повел плечами и насупился: -
"Тебя, о смерть, тебя зову я, утомленный..."

- Нет, - прервал я его решительно, - это мне не нравится.

- Не нравится? - Канищев посмотрел на меня удивленно, словно я сказал
что-то очень несуразное. Потом поднял взгляд к черному, как адская бездна,
потолку.

Ничто не может помешать слиянью
Двух сродных душ. Любовь не есть любовь,
Коль поддается чуждому влиянью,
Коль от разлуки остывает кровь...

Запамятовав продолжение, он было потянулся к своему мешку, где был спрятан
сафьяновый томик Шекспира. Но, поглядев на свои черные руки, передумал и,
полузакрыв глаза, сосредоточившись, продолжал на память:

Как вянуть будешь ты день ото дня, так будешь
День ото дня цвести ты в отпрыске своем...

...let those whom Nature hath hot made for store...

Кто на земле рожден не для продленья рода,
Уродлив, груб, суров, - тот гибни без следа!

- Это обо мне - смоковнице бесплодной... - Он посмотрел на меня и
рассмеялся.

В пляшущих бликах огня он смахивал на провинциального трагика, небрежно
загримированного под Отелло.

Не знаю, право, был наш вид смешон или трагичен, - нам было весело. Мы
предвкушали ночь, которую сможем проспать под крышей, в тепле и в полной
безопасности. Даже сам Михаил Иваныч Топтыгин не был нам страшен:
шестивершковые стены хаты служили надежной защитой, а выход загораживался
прочно заклиненным пнем.

Но с уютом приходит и особенно острое ощущение недавно перенесенных
трудностей. Тело точно оттаивало и начинало нестерпимо болеть. Острее
чувствовалась боль в кровоточащих руках.

- Ну-с, маэстро, вы какого мнения? - спросил Канищев, поудобнее подбирая
под себя разутые ноги.

- О чем это, позвольте узнать?

- Разве это зимовье не служит указанием на то, что здесь бывал человек? А
раз так - наши шансы повышаются. Позавчера - стог, сегодня - зимовье, а
завтра, может статься, - деревня. Как полагаете?

- Судя по всему, в зимовье уже невесть сколько времени никто не бывал, -
ответил я. - А от того, что во время [OACUTE]но здесь жили охотники и,
может быть, придут сюда еще когда-нибудь, мне не слаще.

- Говоря откровенно, по-моему, не больше двадцати пяти шансов из ста за то,
что мы встретим в этом краю людей... Попробуйте привыкнуть к мысли, что нам
придется устраиваться на житье в таком вот зимовье и превращаться в лесных
людей. Вон ведь сколько мы видели здесь дичи! Глухари сами лезут в руки. А
раз так, значит мы рано или поздно научимся их ловить и получим в наше
распоряжение отличное жаркое.

- Хотелось бы только получить это жаркое раньше, чем мы сами превратимся в
жаркое для кого-нибудь другого, - вероятно, не очень весело ответил я. - А
впрочем, утро вечера мудренее, давайте спать. Ух, черт ее возьми, какая
холодная эта шинель!

- Да не будет мне бренное ложе сие смертным одром...

Канищев выколотил трубку и теснее прижался ко мне. Не знаю, долго ли мы
дремали. Вероятно, не больше получаса. Нас разбудил удушливый дым,
заполнивший избушку. Сырые дрова стали так чадить, что дым клубился над
нашими головами, грозя задушить. Кончилось блаженство у очага. Сухих дров
не было, значит не было и огня. Пришлось выбросить из очага последние
головешки. На память о тепле нам остался только отвратительный угар. Чего
доброго, утром от него и вовсе не проснешься.

Утро оказалось для нас еще более ранним, чем все предыдущие. Оставаться в
промозглом помещении не было никакой возможности. Холод пронизывал до
костей.

Когда мы выползли наружу, стало ясно, почему ночью нас корчило от холода
так, что теперь зуб не попадал на зуб. Перед нами высились посеребренные
морозом ели. Иней блестел на всђм вокруг. Под нашими подошвами трава
ломалась и хрустела, с веток деревьев спадали льдинки.

- А знаете, - с неожиданной бодростью воскликнул Канищев, - надо
воспользоваться морозом: вероятно, рябина сегодня более приемлема.

И он принялся за рябину. Для меня этот завтрак не был новостью - я уже
вторые сутки жевал горько-кислую ягоду.

Тщетно пытаясь преодолеть судорогу, сводившую лицо в такую гримасу, что и у
меня-то во рту делалось кисло, Канищев проговорил:

- Интересно бы заглянуть в меню завтрака, который поедают сегодня наши
уважаемые конкуренты Федосеенко и Ланкман.

При этих словах он аппетитно причмокнул: он был гурман.

Я знал, что, если сейчас же не отвлеку его мысли от еды, он, как чеховская
Сирена, начнет фантазировать по поводу того, что заказал бы сейчас на
завтрак, на обед, на ужин, и меня стошнит, как в тайне от него уже стошнило
однажды, когда я переел рябины.

8. Трубка мира

Два дня прошли в отчаянной борьбе с буреломом, в проклятиях дождю и
взаимных попреках. Я упрекал Канищева в том, что он слишком тихо идет; он
твердил, что нельзя так мчаться, когда нет надежды на иную пищу, кроме
рябины и брусники.

Ко всему прочему, видимо для разнообразия, на нашем пути снова встал приток
Лупьи - такой же, как первый, глубокий и быстрый. Снова построили мост. Но
на этот раз наша переправа уперлась в крутой и очень высокий песчаный
обрыв. В самом начале подъема вам бросились в глаза большие следы на песке.

- Глядите, друг мой Коко, здесь недавно был человек! - обрадовался Канищев.
- Ясный след. Молодец-то какой здесь пер! Точно лестницу построил. А
комплекция у него была основательная: ишь как промял песок!

- Да! Комплекция преосновательная, - согласился я, заметив, что каждый след
лапищи кончается совершенно отчетливым рядом здоровых когтей. - Тут пер ваш
тезка - Миша.

- Не хотел бы я повстречаться с ним здесь.

Одолели мы кручу откоса и на следующем роздыхе обнаружили невозместимую
утрату: с ременной привязи где-то, видимо в чаще, у меня сорвало топор.
Финский нож Канищева был давно потерян. Мы остались с голыми руками. Силы
убывали. Плечи ломило от ремней. Руки болели до такой степени, что с трудом
держали палку. Усталость во всем теле дошла до того, что и я перестал уже
нагибаться за брусникой.

Этот день стоил нам еще одной большой потери. Мы понесли ее добровольно, но
от этого она была еще чувствительней и казалась нам почти преступлением:
решили вскрыть барограф, сняли с барабана барограмму, а прибор бросили.

У Канищева стояли слезы на глазах:

- Ведь, по регламенту состязаний, это означает нашу дисквалификацию.

Однако вопрос стоял просто: сидеть с барографом между какими-нибудь
гостеприимными стволами, пока зимою не придут люди и не найдут наши скелеты
плюс барограф, или, бросив всю лишнюю ношу, все же пытаться найти жилье
минус барограф? Ну, а слезы Канищева... Так он же вообще стал немного
слезлив. Я уже несколько раз ловил его на том, что он украдкой утирает
глаза. Правда, пока только на роздыхе.

Но в том-то и была беда, что роздыхи становились все чаще и длительней. Я
мог закрывать глаза на то, что мало-помалу исчезала жизнерадостность моего
спутника; я мог делать вид, будто не замечаю, как из тучного, розовощекого,
любителя поострить он превращался в апатичного соглашателя, готового на
все, что ни предложишь; я даже мог не особенно тревожиться по поводу того,
что кожа его стала походить на измятый серый саван, который не по мерке
скелету. Но я не имел права не замечать, что Канищеву просто не под силу
идти. Это могло означать гибель для нас обоих. И я понимал, что если не
поддержать его силы - да, говоря откровенно, и мои тоже, - где-то недалеко
конец.

На привалах, ставших теперь более затяжными, чем переходы, Канищев, сидя,
быстро засыпал. Он был так слаб и, вероятно, так остро нуждался в отдыхе,
что однажды не проснулся, даже свалившись с пенька.

По-видимому, наступил тот крайний случай, для кото