него при белых солдатом был. При
нем вроде особого стрелка состоял. Очень он этим делом интересовался:
снайперов делал. Мы вместе маялись. Ихнему брату, если у кого совесть
сохранилась, тоже труба была. Помаялись мы тогда, помаялись, а потом,
гляди-кась, решение приняли удирать. Я ему говорю: "Уйдем к красным". А он:
"Не примут меня. Иди один". Может, и верно не приняли бы. Так и подались мы
с ним в разные стороны: я - к красным, а он - в тыл. А потом мы с ним в
имении Янковского встретились. Я туда по особым обстоятельствам приехал -
да прямо на него и напоролся. Он и виду на подал при людях, что меня знает.
А знал он обо мне достаточно: и то, что к красным ушел, и то, что на заимку
неспроста приехал, укрывался по фальшивому паспорту. Не выдал. Потому
только и жив я, Чувель Иван свет Иванович. Мохом порастаю и цигарки курю.

- Уж и мохом. Рановато. Молодой парень

Чувель во всю глотку заскрипел, заверещал, захлюпал?

- Это я-то молодой?.. Ай да обознался. Это Иван-то Чувель молодой? Сколько
же мне, по-твоему?

- Сорок.

Опять залился спотыкающимся своим хохотом

- Сорок?! Гляди-кась, вот да вот так Иван! - И, вдруг сразу сделавшись
серьезным: - Шестьдесят, браток. Вот как!

- А сколько же Авдотье?

- Та действительно молода: без малого полвека. А я, брат, стар. Только что
голова рыжая. Рыжие - они все такие. Пока бороды не отпустил, и старости
нету. А я, гляди-кась, бороду для того и брею, чтобы девкам невдомек, что
Чувель старый. А то лягаться станут.

- А сейчас не лягаются?

Чувель крякнул

- Пока не жалуюсь.

- А я думал, - ты действительно молодой.

- Кабы я молодым-то был, разве бы я так жил? Я бы теперь свет переделывал.
А то егерь. Разве это работа? Только потому, что больно к винтовке привык,
и не бросаю дело-то.

- Когда же ты так привыкнуть успел?

- Я, браток, с винтовкой с семнадцати годов вожусь. Как от отца-матери в
тайгу ушел, так все с винтовкой, что с бабой: днем обедаю, ночью сплю,
даром что холостой.

- Все охотничал?

- Ну, это как сказать. Бывала и такая охота, что за нее по головке не
гладили. Ты про Семенова слыхал?

- Про атамана?

- Нет, то другой. Тот в Приморье одним из первых насельников был. Потом
богатеем стал невозможным. Деньжищи греб лопатами, что навоз. Во
Владивостоке базар был Семеновский, на Семеновской площади стоял, и улица
поперек тоже Семеновская. Все по тому богатею. При старом режиме он во
Владивостоке городским головой сидел. Раздулся от важности. Уважение от
купечества и полиции умел огромное. А только я к нему много раньше пришел.
У него тогда и паспорта настоящего не было. Семенов он или кто - богу
одному известно. Вначале, как появился, он людям-то и на глаза показываться
не любил. Дело у него было не больно чистое. Царство ему небесное, сатане
проклятому, и меня он в это дело втянул. И меня он было ни за грош продал,
как других вместо себя продавал, чтобы сухим из воды выйти. Бывало, заметит
он, что выследили его пограничные кордоны или урядники и дело труба
становится, нужно к ответу строиться, так он сейчас кого-нибудь из
подручных парней под пулю пограничника и подсунет. Глядишь, на месяц-другой
глаза и отвел. Снова можно спирт через границу носить. В Маньчжурии в то
время спирт гнали беспошлинно, а в русском Приморье акциз высокий был.
Очень выгодно было маньчжурский спирт в Уссурийский край переправлять. На
этом люди целые капиталы сколачивали. В Маньчжурии даже строили специальные
заводы, работавшие на Приморье. Целая армия спиртоносов ходила через
границу. А содержал эту армию шпаны жиган Семенов. Вся спиртовая
контрабанда через него шла, но никогда он ни в одном деле не пострадал.
Чужими головами откупался. Делалось это так: приготовится партия
спиртоносов к переходу - и, чтобы охране глаза отвести, в сторонке от
намеченного места одного-двух парней нарочно заваливают. Пока охрана с ними
возится, остальные - через границу. Среди нас, спиртоносов, быть приманкой
для охраны считалось самым выгодным делом. Носильщики по пятерке за весь
поход заработают, а у отводчика четвертной в кармане. Не раз и я этим делом
занимался - отводчиком был.

Однажды партия семеновских спиртоносов приготовилась к переходу у самого
полотна железной дороги. Нужно было охрану по ложному следу пустить. Я
взялся. Сунул бидон спирту в мешок за спину и на маленькой станции близ
границы полез на крышу вагона сибирского экспресса. Нарочно полез так,
чтобы меня увидели. Я знал: ежели заметят, то телеграмму на первую станцию
по ту сторону границы дадут - спиртоноса снимайте. Все внимание на мне
будет, а ребята тем временем груз пронесут. Но на этот раз кондуктора
оказались умнее. Когда поезд уже на полном ходу был, устроили облаву,
полезли за мною на крышу. А дело было зимой. Мороз лютейший. На вагоне
ветер такой, что душа стынет. Подо мною ледок-то на крыше подтаял, а как
поезд ходу набрал, я на ветру к крыше и примерз. Вижу, проводники ко мне
лезут, хочу встать - не тут-то было. Гляди-кась, славно меня припаяло.
Рванулся что было сил - весь перед пиджака на железе остался, вата наружу
повылазила. Бегу по крыше на другой вагон. А из пролета еще две головы. Я
как в мышеловке. Кондуктора, отчаянные попались ребята, тоже на крышу
вылезли - и ко мне с двух сторон. Ночь лунная, снег. Светло, как днем.
Вижу, в руках у них ломы железные, гаечные ключи. В живых не оставят.
Попробовал я их на испуг взять, не даются. Две уже на крыше, а у края новые
головы. Что делать? Перекрестился я да на полном ходу под откос сиганул.
Насыпь там высоченная, но снегу много оказалось. Полежал я в нем, отошел.
Спасибо, впопыхах я жестянку со спиртом не сбросил. Кабы не спирт,
замерзнуть бы мне. Ведь на всем брюхе у меня в пиджаке дыра. Через сутки к
своим добрался. Четвертной получил. Удачно обошлось. А сказать тебе,
сколько народу Семенов таким способом перевел, - спать не станешь. А потом
Семенов за другое дело взялся. Корешок такой есть в тайге - женьшень
называется. Вот за этот корешок, так же как за панты, китайцы душу продать
готовы. Он у них считается лекарством ото всех болезней и цену имеет
невозможную. Ежели хороший корешок, то больше сотни рублей тянет. А, сам
понимаешь, в те времена, до японской войны, пять, шесть сот - капитал.

Но была тут одна заковыка: корешок женьшень искать - несусветный труд. Он в
тайге так укрывается, что самый искусный китаец-женьшенщик ежели два-три
корешка в год отыщет - счастье. И на один корешок не обижались. Нашему
брату, русскому, это дело вовсе не давалось. Очень тонко нужно знать
таежные травки, цветки. Каждая травинка свое говорит: где может быть
женьшень, где нет.

Так и промышляли: китайцы женьшень ищут и оленя Хуа-лу в лудеву[2] ловят,
панты снимают. А наши пантача отстрелам добывали. Но то и другое большого
труда требовало. Ты нынче сам видел, сколько с оленем маяты, чтобы тут у
нас в парке панты с него снять. Пока сыщешь! А ведь тогда тайга была не та.
Без края, без троп. Оленю преград не было. Пойдет колесить - уведет невесть
куда. Ходит, ходит пантовщик за хорошим пантачом, а там, глядишь, еще мазу
даст, и вся охота пропала. Тяжелое было дело. Правда, зато, если забьет
нескольких хороших олешков, настоящие деньги в кармане.

Занимались тем, что кому по душе. Кто - женьшенем, кто - пантами. Но был
народ, которому не по сердцу было мучиться. Те действовали короче. Ни
женьшеня, ни пантача искать не надо, коли совести нет. Уследи только
китаезу-женьшенщика, когда он корешки собрал, или охотника-пантовщика - и
на мушку. Все корешки, весь сбор пантов - все твое. Когда там с тебя
спросится! Скорей всего, что в тайге никто никогда убитого и не найдет.
Если больше недели он пролежит, и хоронить не надо: начисто зверье
приберет. А ежели кто и наткнется, то язык придержит. Кому охота на пулю
лезть?

Немало такого народу было: промышляли охотой без хлопот и без убытка.
Впрочем, и это дело не такое простое, как может показаться. Женьшенщика не
легко уследить. Он знает, что беречься надо, и свои меры принимает. Ходит,
ходит по тайге целое лето. Пойми - когда с корешком, когда пустой. А зря
убивать его, без уверенности, что корешок при нем, расчета нет. Ведь если
корешок еще не найден, грабитель сам у себя хлеб отнимет преждевременным
убийством. А бывало и так. Старый женьшенщик корешок-то найти найдет, но не
снимет, а только отметит условным значком - мой, мол. И уже другой
жаньшенщчк его не тронет. А сам-то нашедший дальше как ни в чем не бывало
пойдет, чтобы разбойника со следа сбить. А потом улучит денек и корень
снимет. Или найдет да в укромном месте и схоронит. Ищи иголку в море. На
многие хитрости люди пускались, чтобы корень от лихих людей спасти.
Предпочитали: пускай пустого стукнет, лишь бы находка уцелела. Но Семенова
провести было трудно. Зачем ему за охотником целое лето ходить, когда проще
сделать можно? Ежели ты, например, к китайской границе женьшень носишь или
панты в таежную фанзу для варки, то опытному человеку известно, где ты
пройти можешь. Путей в тайге не больно-то много, хоть и широка она, как
море. Стал Семенов на таких тропках работать. Пантовщиков и женьшенщикав он
не трогал, а охотился на самих душегубов таежных. Как такого человека с
награбленным уследит, стук его из-за дерева. Амба злодею! Чем добро по
крохам-то собирать, Семенов сразу весь его улов брал. И трудов меньше, да и
грех не тот: что за каждый корешок кровь проливать, что сразу за все одним
убийством отделаться - разница. Двух, трех за лето стукнет - велико ли
дело? А барыш огромный. Такую аферу развел, что подивишься. Тут у него один
только страх был: как бы самого не уследили да не стукнули. Если бы
поймали, и стрелять не стали бы: к дереву привязали бы муравьям на жратву
либо живьем закопали. Но он свою линию вел умеючи. Когда же таежники
поняли, в чем дело, и для Семенова гарью запахло, тогда он себе двух
надежных парней в охрану взял. Народ в тайге, знаешь, какой был! Ни в бога,
ни в черта! За деньги - что угодно. Вот и я с ним оказался. Горазд я был
стрелять. Уж за мной - как за каменной стеной. Не глаза, а бинокль. За это
Семенов меня и жаловал. Хорошие деньги платил. А только и я цену этим
деньгам знал. Семенов очень осторожен был и долго одних людей при себе не
держал. Боялся тех, кто много знает. Подержит подручного сколько надо - да
на мушку. Был человек - спутник жизни, и нет его, концы в воду.

Засиделся я в подручных. Днем и ночью пули ждал. И действительно, поймал я
Семенова однажды на таком деле: стрельнул он в меня. Да меня не так просто
возьмешь, я завороженный. От пули его я ушел - и вон из тайги. Пришел к
батюшке на село отсидеться, хотел он меня тут к крестьянскому делу
пристроить. А какой из меня мужик? Ушел снова в тайгу, но уже по чистому
делу, на зверовой промысел. Немного пушниной баловался, тигра бил, но
больше насчет оленя. Хороший, полезный зверь олень. Очень нужен в
хозяйстве. Большую с него пользу снимать можно, если толково дело вести. А
мы не умели. Переводили зверя. Теперь вот правильно взялись. Огромное дело
будет... Да без меня уж, верно. Стар я, браток, даром что рыжий. Да и не
полный я человек. С той поры, с семеновской, нет-нет да и загорится внутри.
Точно язва. А если бы не это, разве так бы я жил? Я бы, браток, всю тайгу
теперь переделывал, новую жизнь строил.

Вдруг Чувель встал в лодке и, уставившись в темень, крикнул Ласкину:

- Эй, ты, шалавый, куды прешь-то?

Лодка зашуршала носом по песку. В черноте берега зашушукалксь деревья.
Чувель сел на весла и погнал шлюпку в пролив. Долго ехали молча. Шлюпка
обошла мыс Приглубый и повернула в бухту. С востока, над сопками, пробегала
по небу неуверенная розоватая дрожь. Будто вздрагивали сонные ресницы зари,
не в силах сбросить с себя тяжесть влажной ночи. А в пролив, между мысами
Фелисова и Фалькерзама, ворвался кусочек проснувшегося океана,
встряхнувшего заалевшие зарею волны. Туда добралось уже утро.

- Японцы называют свои острова Страной восходящего солнца, а ваше Приморье
- Краем росы, - сказал Ласкин. - Они говорят, что, когда их солнце взойдет
над Приморьем, роса поднимется и исчезнут туманы. Раз и навсегда.

Чувель звучно сплюнул и засмеялся:

- Пока их солнце взойдет, наша приморская роса им очи повыест.

Чувель внимательно пригляделся к горизонту.

- Тайфун будет, - заметил он и, увидав, что Ласкин беспокойно заерзал,
усмехнулся. - Не бойсь! Ты на месте. Тут уже недалеко. Вот за тем мыском и
пристань. Тебя тряхнет ужо на пароходе, но на нем безопасно.

- Уже близко?

- Гляди-кась, эвона мачта под сопкой и есть пристань.

Ласкин пригляделся, и ему показалось, что в характерных контурах высоких
сосен, вытянувших прочь от моря длинные ветви, и в этой мачте с коротенькой
рейкой наверху есть что-то ему знакомое. Еще несколько ударов весел,
укоротивших расстояние; открывшаяся за поворотом крыша дома; еще некоторое
напряжение памяти - и Ласкин вполне отчетливо представил себе и дом, и
окружающие его высокие сосны, и мачту. На ней не хватало сейчас только
флага с зеленой полосой понизу. Это была пограничная застава.

Ласкин опустил глаза, делая вид, будто ничего не заметил. Обернулся к
Чувелю. Тот как ни в чем не бывало продолжал грести.

Ласкин, казалось, ни с того ни с сего рассмеялся, полез левой рукой за
пазуху и протянул Чувелю портсигар.

- Закурим?

В это же время его правая рука нащупывала в кармане пистолет.

- Можно, - добродушно ответил Чувель, бросая весла, и потянулся за
папиросой.

Когда его голова оказалась на уровне груди Ласкина, тот выхватил пистолет и
ударил рукоятью по ничем не защищенному затылку Чувеля. Егерь, не издав ни
звука, повалился на бок. Лодка накренилась и черпнула воды. Ласкин
испуганно схватил Чувеля за длинные, ставшие теперь мягкими и безвольными
ноги и без сопротивления сбросил в воду.

СТОРОЖ С ПЛАНТАЦИИ МАКОВ

Ласкин знал, что Ван должен доставить его к границе в районе Посьета.
Ласкин знал, что Ван, огромный маньчжур с сутулой, как у быка-яка, спиной,
человек господина Ляо.

В руках Вана конец шкота казался жалкой нитью. Ван напрасно подтягивал
снасть. Парус беспомощно полоскался, не набирая воздуха. Тайфун прошел, и
наступило безветрие. По заливу катились широкие валы зыби. На них уже не
было пенистых гребней, вершины их не обрывались с грохотом и плеском. Горы
воды методически надвигались с океана - бесшумные, ленивые, но такие мощные
и бесконечные числом, что от одного вида их Ласкина мутило.

Он вместе с шампунькой поднимался на пологий скат волны и с высоты смотрел
на темно-синюю бездну, куда все быстрей и быстрей сползала лодка. За
стремительным скольжением вниз следовал опять ленивый подъем. И гак без
конца. Ласкину казалось, что неуклюжая посуда качается на месте.

Шампунька Вана пристала к берегу гораздо позже, чем они рассчитывали.
Вместо ночного и тайного, берег был уже утренним и откровенным. Поспешно
вытащив шампуньку на гальку, беглецы углубились в тайгу.

Не отдыхая, шли до полудня.

Маньчжур был неутомим. Ласкин с трудом поспевал за ним. Полдневный зной
делал свое дело. У Ласкина шли круги перед глазами. Ему начинало казаться,
что вместе с сутулой спиной Вана, мерно раскачивающейся в такт его широкому
шагу, кланяются деревья, даже вершины сопок и облака начинают приплясывать.

Маньчжур неохотно дал Ласкину передохнуть. После роздыха пошли еще быстрей.
Тропа круто карабкалась в гору, ныряла в ручьи, цеплялась за малейшие
выступы скал, змейкой вилась под завалами бурелома и гари. Иногда на пути
ложилось болотце. Тогда тропка обрывалась, конец ее повисал над коричневой,
дышащей удушливым паром водой. Чтобы ухватиться за другой конец тропки на
противоположном берегу болотца, нужно было с безошибочностью канатоходца
пропрыгать полкилометра по кочкам. Кочки пружинили, оседали под ногами в
воду, они были, как подушки, поросшие жестким зеленым ворсом. Не было
уверенности ни в едином шаге.

Чем выше поднималось солнце, тем гуще становился воздух. Все трудней было
втягивать его в легкие. Он сушил губы, обжигал гортань. Каждый вдох
хотелось запить холодной водой, точно он был крепко наперчен.

Запахи тайги кружили голову. Временами Ласкин напрягал все силы, чтобы не
упасть. Он шел, как пьяный, хватаясь руками за ветви. Только бы не упасть,
только бы не упасть! Об остальном уже не думал. Не было даже сил снимать с
лица паутину. Ее клейкое сито ложилось на щеки, лоб, волосы.

Быстро подвигаясь в зарослях, Ван уверенно раздвигал ветви, и они хлестали
плетущегося сзади Ласкина. Не в силах отвести удары, он только защищал
руками лицо. Колючки чертова дерева хватали его за платье, впивались в
тело. Рубашка трещала, клочьями обвисла шерсть на брюках.

Ван шел и шел, не оглядываясь. Его движение казалось Ласкину полетом, за
которым не может угнаться человек. Он, Ласкин, простой человек, а впереди
сквозь лес продирается какое-то чудовище с непомерно широкой спиной,
загораживающей весь мир. Все вертится перед глазами, охваченное пламенным
сиянием беспощадного солнца, и погружается в жаркий багровый котел.

Ласкин увидел широкую раму и в ней цветистый ковер. Ковер был залит
солнцем, выхватывавшим из окружающей зелени белое пятно такой яркости, что
оно казалось продолжением сна. Приглядевшись к нему, Ласкин понял, что это
поле, сплошь заросшее маками. Они стояли, прижавшись друг к другу так
плотно, что зеленых стеблей не было видно, - поле лежало как покрытое
снегом...


Когда глаза проснувшегося Ласкина привыкли к полутьме фанзы, он увидел в
ней Вана и какого-то старого кнтайца. Они сидели на корточках и молча
курили.

Глядя на неподвижного старика, Ласкин вспомнил книги из далекого детства.
Вот так же сидели, вероятно, вожди индейских племен и молча с важным видом
курили трубку мира.

Китаец был очень стар. Солнце и годы высушили его тело до состояния мумии.
Но он не был дряхл, четким и уверенным движением подносил ко рту длинный
чубук.

Заметив, что Ласкин очнулся, старик нагнулся к нему. В лицо Ласкину пахнуло
крепкой смесью табака, черемши и еще каких-то необъяснимых запахов. На лоб
легла сухая, шершавая ладонь.

Старик удовлетворенно кивнул головой и заговорил, хорошо выговаривая
русские слова:

- Не бояться, все прошло.

- А что было?

- Тебе нужно ходить с покрытой головой. Голова твоя не привыкла к солнцу.

- Ты врач?

- Нет, сторож.

- Сторожишь свою убегающую жизнь, старик?

- Каждый из нас сторожит ее, друг. И никто не знает, от кого она раньше
убежит. Я старый сторож и, может быть, укараулю ее лучше тебя.

- Извини, старик. Я пошутил.

Китаец укоризненно покачал головой.

- А вот советские люди давно уже так не шутят со старыми китайцами.

- Что же, они, по-твоему, разучились смеяться?

- Смеяться они любят. Больше смеются, чем смеялись прежде. Но они шутят со
старым китайцем, как со своим собственным отцом.

- Э, да ты философ... Но что же ты здесь сторожишь? Я так и не знаю.

- Мак, - старик указал на ковер цветов. - Видишь сам, сколько его тут.
Большее, очень большое богатство.

- Цветы в тайге? Кто же их разводит?

- Советская власть. Опиум - большая ценность.

- Еще бы, каждая трубка - деньги.

- Ты не понял: опиум идет на лекарство.

- Ну, небось перепадает тебе кое-что и на курево.

- Если бы так, я не был бы здесь сторожем.

- Не куришь?

- Нет.

- И никогда не курил?

- Гляди... - Старик протянул сухую, но крепкую, как свилеватое дерево,
коричневую руку. В ней не было и признаков дрожи.

- Какие же силы удержали тебя от этого самого сладкого забвения?

Старик вопросительно посмотрел на Вана:

- Ты сказал, что у вас есть время для отдыха?

- Да, отец, - ответил маньчжур. - Мы будем гостями твоего дома до
наступления ночи. Этот человек должен отдохнуть. Ночью голове его не
угрожает солнце, тогда мы и пойдем... Иначе... иначе я не доведу его куда
нужно.

- До ночи далеко, - сказал старик и поставил перед гостями плошку рису. На
почерневшую от времени, про