ть ей покой.  Кассир нехотя поднялся со своего
места и выжидательно поглядел на пастора.  Можно было подумать, что он
боится идти один.  Пастор,  в течение всего дня не отстававший от него
ни на шаг, на этот раз резко заявил:
 - Идите, идите, господин Хеккерт, я вас догоню.
 К удивлению Грачика,  кассир не высказал неудовольствия, наоборот
даже как будто обрадовался и поспешно ушел.
 - Можно подумать,  что старик боится ходить один, - сказал Грачик
пастору.
 - Так оно и есть,  - подтвердил тот.  - А получив от вашего друга
столько денег,  - пастор выразительно глянул на Кручинина,  - он будет
трястись, как осиновый лист.
 Грачик не заметил смущения на лице друга.
 - Согласитесь, старик заслужил эту тысячу крон, - спокойно сказал
Кручинин. - Это лишь малая доля того, что он должен получить в награду
за открытие клада.
 - Не понимаю - о каком кладе вы говорите?! - воскликнул пастор.
 - О ценностях ломбарда, спрятанных гитлеровцами.
 - А при чем тут кассир?
 - Теперь я знаю,  где они спрятаны.  И, должен вам признаться, не
понимаю,  как  вы,  при  вашей  проницательности и влиянии на кассира,
давным-давно не узнали от него эту тайну.
 - В моем положении,  знаете ли, было бы не совсем удобно соваться
в такого рода дела,  - степенно заявил пастор.  - Я  здесь  совершенно
посторонний и случайный человек.
 - Завтра я вам покажу это место  в  горах,  там,  в  сторонке  от
Северной дороги, - с любезнейшей улыбкой проговорил Кручинин.
 - Меня это мало  интересует!  -  гораздо  менее  любезно  ответил
пастор и,  вдруг спохватившись,  заторопился:  - Однако мне пора, а то
кассир подумает,  что я его покинул на волю злодеев,  которые,  по его
мнению, только и знают, что охотятся за его особой. Спокойной ночи!
 Весело насвистывая,  Кручинин  направился  к  себе   в   комнату,
сопровождаемый  Грачиком.  Не  успели  они  затворить  за  собой дверь
комнаты,  как на улице один за другим раздались  два  выстрела.  Через
минуту к ним в комнату уже стучался хозяин.
 - Кассир...  пастор...  оба убиты... - бормотал он побелевшими от
ужаса непослушными губами. - Эда!.. Где ты, Эда?!


Во имя отца и сына

 Не успел Грачик опомниться, как Кручинин был уже на улице.
 Несколько человек  возились  около  лежащего  на  земле  кассира.
Пастор  приказал  положить  Хеккерта на разостланное пальто и внести в
комнату.  Сам пастор остался почти невредим:  в его куртке  была  лишь
сквозная дыра от пули, слегка задевшей ему бок.
 Не обращая  внимания  на  собственное   ранение,   с   ловкостью,
достойной  медика-профессионала,  пастор  принялся  за оказание помощи
Хеккерту.  У того оказалось пулевое ранение  в  верхнюю  часть  левого
легкого.  Остановив кровь и наложив повязку, пастор наскоро рассказал,
как все произошло.  Нагнав медленно бредущего кассира, пастор взял его
под  руку.  Едва  они  успели  сделать несколько шагов,  как им в лицо
сверкнула вспышка выстрела, и пастор почувствовал, что кассир повис на
его руке. Тотчас раздался второй выстрел. Пастору показалось, что пуля
обожгла ему левый бок.  Выстрелы  были  произведены  с  такой  близкой
дистанции,  что  буквально  ослепили  и  оглушили  пастора.  Он не мог
разглядеть стрелявшего.
 Прибежавшая Рагна, узнав о положении отца и о том, что, по мнению
пастора, он будет жить, попросила оставить их наедине.
 Через несколько минут она вышла из комнаты и сказала,  что уходит
за фогтом и аптекарем. Так хочет отец.
 Пока пастор  и Грачик помогали ей одеваться,  Кручинин вернулся в
гостиную к больному. Но пробыл он там очень недолго.
 - Я  не  хотел  расстраивать  девушку,  но  ваш диагноз не совсем
точен, - обратился Кручинин к пастору. - По-моему, кассир плох.
 - Вы думаете... он умрет?
 - Совершенно уверен, - решительно произнес Кручинин.
 - В  таком  случае  мне  лучше  всего  быть возле него,  - сказал
пастор.
 - Да,  конечно.  Во всяком случае до тех пор, пока не придет хотя
бы аптекарь.
 - Господи,  сколько горя причиняют люди друг другу!  - в отчаянии
воскликнул пастор.  - Но нет,  всевышний не должен  отнимать  жизнь  у
этого несчастного...
 - Думаю,  что вмешательство хорошего врача помогло бы тут больше,
- с раздражением проговорил Кручинин.
 Пастор взглянул на него с укором.
 - Уста ваши грешат помимо вашей воли...
 - О нет!.. Право же, ваши познания в медицине...
 - Они более чем скромны.
 - И все же они нужнее ваших же молитв.
 Пастор покачал головой. Его голос был печален, когда он сказал:
 - Господь да простит вам...  Однако  я  пойду  к  нашему  бедному
Хеккерту, и да поможет мне бог... Во имя отца и сына...
 С этими словами он скрылся за дверью гостиной,  где лежал раненый
кассир.
 Жестом приказав Грачику остаться у двери,  Кручинин  на  цыпочках
подошел  к  вешалке,  где  висели  пальто  кассира  и верблюжья куртка
пастора,  снял их и поспешно унес к себе в  комнату.  Через  несколько
минут он выглянул в дверь и, поманив Грачика, сказал:
 - Дай мне твою лупу.  Постарайся занять пастора,  если он выйдет.
Но ни в коем случае не мешай ему говорить с кассиром. Мне кажется, что
этот разговор кое-что прояснит.
 Грачик был   утомлен  переживаниями  этого  дня  и,  по-видимому,
задремал на несколько минут.  Во всяком случае ему показалось,  что он
во  сне  слышит  шум подъехавшего автомобиля.  Открыв глаза,  он успел
увидеть,  как гаснет  за  окном  яркий  свет  фар.  Вероятно,  услышал
приближение автомобиля и Кручинин: он вбежал в холл и повесил на место
куртку пастора и пальто кассира.
 Пастор, сидевший  в  гостиной,  окна  которой  выходили на другую
сторону,  ничего не знал.  Он вышел в холл лишь тогда,  когда там  уже
были  фогт  и  привезенный  врач.  Следом  за врачом мало-помалу возле
больного очутились и все остальные, кроме Кручинина и фогта.
 Фогт отвел Кручинина к окну и,  понизив голос,  осведомился о его
мнении насчет случившегося.  Оказалось, что высшие власти предупредили
его по телеграфу об истинной миссии Кручинина:  выловить скрывающегося
нациста - такого же врага этой страны,  как и Советского  Союза.  Фогт
заверил Кручинина в том, что готов помочь ему всем, чем угодно, но тут
же признался,  что на деле он не может быть полезен почти ничем, кроме
авторитета представляемой им власти.
 - Быть может,  - с грустной усмешкой сказал фогт,  - для вас  это
прозвучит несколько странно,  но,  право,  до этой войны мы никогда не
думали, что в таких местах, как это, нужно держать полицейского. А тут
еще,  как на грех, заболел и наш милейший сержант Ордруп... Впрочем, -
тут фогт сделал рукой движение,  означающее безнадежность, - и старина
Ордруп принес бы вам немногим больше пользы, чем я сам.
 Кручинин с удивлением и печалью слушал фогта. Он думал о том, что
и  за  патриархальным  укладом  жизни можно было бы признать некоторые
преимущества,  если  бы  места  вроде  этой  страны  в  бурном  океане
современного  мира  не являлись островками,  доживающими последние дни
безмятежности под натиском суеты и пороков.  Даже столь незначительные
происшествия,  как нынешний случай,  застают их врасплох, с беспомощно
разведенными руками,  вместо  того  чтобы  заставить  сжать  кулаки  и
нанести  смертельный  удар  врагу.  Кручинину  был  симпатичен  фогт -
полнокровный человек с седою бородой,  как у ибсеновского героя.  Быть
может,  если  его  копнуть,  он окажется стопроцентным буржуа,  полным
предрассудков и даже пороков своего класса,  ярым приверженцем старины
и  собственником,  искренне  полагающим,  что  все  красное  несет его
обществу  гибель.  И  тем  не  менее  в  нем  было  много  человечески
располагающего   своей   патриархальной   простотой   и  сердечностью,
рождаемой суровой и скромной жизнью в этом  краю  малых  потребностей,
тяжелого труда и трудного хлеба.
 Пока фогт и Кручинин беседовали в своем уединении, врач, осмотрев
Хеккерта, заявил, что опасности для жизни нет. Сделав профилактическое
вспрыскивание,  он переменил повязку  и  сказал,  что  утром  извлечет
застрявшую в левом боку Хеккерта пулю.
 И вдруг все вздрогнули от  смеха,  которым  огласилась  гостиная.
Оказалось, что смеется пастор.
 - Простите,  - сказал он, несколько смутившись. - Не мог сдержать
радости.  Он будет жить!  Это хорошо, очень хорошо! Хвала всевышнему и
неизреченной мудрости его!  - Пастор подошел к врачу и  несколько  раз
потряс ему руку.
 Это было сказано и сделано с  такой  заразительной  веселостью  и
простотой, что все улыбнулись, всем стало легче...
 Как раз в это время вернулась и Рагна.  Она привела аптекаря. Но,
к счастью, ему уже нечего было делать около больного.
 Грачик все еще не мог понять,  почему  Кручинин  держит  фогта  в
неведении  и не расскажет ему,  кто истинный убийца шкипера.  Когда же
наконец он намерен навести власти на правильный след и избавить их  от
поисков ни в чем не повинного Оле?
 - Кстати,  нам так и не удалось найти след Ансена.  Парень исчез.
Боюсь, что он перешел границу, - сказал фогт.
 - Десница всевышнего настигнет грешника везде, - уверенно ответил
пастор.  -  Мне  от души жаль Оле:  он заблудился,  как многие другие,
слабые волей.  Нацисты хорошо знали,  в чьих рядах им  следует  искать
союзников.   Моральная   неустойчивость,  чрезмерная  тяга  к  суетным
прелестям жизни... Да, жаль нашего Оле!
 - Таких  нужно  не  жалеть,  а  беспощадно наказывать!  - сердито
поправил фогт.
 - Позвольте мне с вами поспорить, - неожиданно сказал Кручинин. -
Мне все же кажется, что Оле наказывать не следует.
 - Вы хотите сказать, что в преступлениях молодежи бываем виноваты
и мы, пастыри, не сумевшие воспитать ее? - спросил пастор. - Я сразу в
этом признался.
 - Вас я тоже не хочу решительно ни в чем обвинять.
 - Простите меня,  но я совершенно не понимаю,  о чем идет речь, -
удивился фогт.
 - Надеюсь,  что  очень недалека минута,  когда вы все поймете,  -
сказал Кручинин.
 Все невольно замолчали и тоже напрягли слух. В наступившей тишине
можно было расслышать легкое гудение,  потом едва слышный щелчок  -  и
все смолкло. Кручинин рассмеялся.
 - Я едва не забыл об этой игрушке,  - сказал он и  достал  из-под
дивана, на котором лежал кассир, ящик магнитофона.
 Приезжие с изумлением смотрели на аппарат;  не меньше удивился  и
пастор.
 - Как он очутился здесь?  - сдерживая раздражение,  спросил он  у
Кручинина.
 - О,  мы забыли предупредить вас,  господин  пастор,  -  виновато
проговорил  хозяин  гостиницы.  - Мы разрешили русскому гостю записать
вашей машинкой несколько песен... Верно, Эда?
 Пастор сделал  было  шаг  к  аппарату,  но Кручинин преградил ему
путь.
 - Зачем вы его запустили сейчас? - негромко спросил пастор.
 - По оплошности, - сказал Кручинин.
 - Прошу вас...  дайте сюда аппарат!  - В голосе пастора слышалось
все большая настойчивость.
 - Позвольте мне сначала взять мои ленты.
 - Нет, позвольте мне взять аппарат!- настаивал пастор.
 По лицу  Кручинина Грачик понял,  что пастору не удастся овладеть
своим аппаратом.
 И тут  в  пасторе  произошла  столь же резкая,  сколь неожиданная
перемена:  минуту назад высказав требование вернуть  ему  аппарат,  он
уже,  как  всегда,  заразительно  смеялся и,  беззаботно махнув рукой,
сказал:
 - Делайте  с  этой  штукой что хотите.  Я дарю ее вам на память о
нашем знакомстве...  и,  если позволите,  в залог дружбы...  Вместе со
всем, что там записано.
 - Вы даже не представляете,  какое удовольствие  доставляете  мне
этим поистине королевским подарком! - воскликнул Кручинин.
 Он поднял с  пола  аппарат  и  переключил  рычажок  с  записи  на
воспроизведение  звука.  Аппарат  долго  издавал  монотонное  шипение.
Пастор принялся набивать трубку.  И когда все были  уже  уверены,  что
ничего,  кроме  нелепого  шипения,  не  услышат,  совершенно отчетливо
раздались два голоса:  один принадлежал  пастору,  другой  -  кассиру.
Между ними происходил диалог:
 Кассир. ...сохраните мне жизнь...
 Пастор. Вы были предупреждены: в случае неповиновения...
 Кассир. Клянусь вам...
 Пастор. А эти деньги?! Он знает все. Он сам сказал мне.
 Кассир. Я честно служил вам...
 Пастор. Пока  вы  служили,  мы  платили...  а изменников у нас не
щадят...  Единственное,  о чем сожалею:  вас нельзя  уже  повесить  на
площади  в  назидание  другим  дуракам.  Никто не будет знать,  за что
наказан ваш глупый  брат  и  вы  сами...  Готовьтесь  предстать  перед
всевышним... Во имя отца и сына...
 Больше присутствующие  ничего  не  услышали:  два  удара   -   по
магнитофону и по лампе - слились в один.  Прыжком звериной силы пастор
достиг двери.  Еще мгновение - и он очутился  бы  на  улице,  если  бы
Кручинин  не  оказался  у  двери  раньше него.  Грачик услышал злобное
хрипение пастора.  Через мгновение фонарик  помог  Грачику  прийти  на
помощь  другу.  Им  удалось скрутить пастору руки.  Тот лежал на полу,
придавленный коленом Кручинина.
 Но преступник не смирился.  Он пускал в ход ноги,  зубы,  голову,
боролся,  как зверь,  не ждущий пощады, и успокоился лишь тогда, когда
ему связали ноги.
 Первое, что Грачик увидел в ярком свете электричества,  было лицо
кассира Хеккерта.  Без кровинки,  искаженное судорогой боли,  оно было
обращено к фогту.  Слезы текли из мутных глаз Хеккерта.  Это было  так
неожиданно, что Грачик застыл от изумления.
 - Подойдите ко мне,  - обратился кассир к фогту.  - Я знаю,  меня
нужно арестовать. Я должен был раньше сказать вам, что он был оставлен
тут гуннами,  чтобы следить за нами,  следить за мною,  чтобы охранять
ценности.  Он  должен  был  переправить  их  в  Германию;  когда гунны
прикажут.
 - Пастор ?! - удивился фогт.
 - Он никогда не был пастором, он... он фашист.
 - Вы знали это?  - укоризненно сказал фогт.  - И вы...  вы скрыли
это от меня, от нас всех?!
 Кассир упал на подушку, не в силах больше вымолвить ни слова.
 - Прежде всего,  господин фогт,  - сказал Кручинин, - вам следует
послать  своих людей в горы,  чтобы они взяли спрятанные там ценности.
Рагна Хеккерт знает это место.
 - Как, и вы?! - воскликнул фогт.
 Девушка молча опустила голову.
 - Рагна искупила свою вину,  - вмешался Кручинин. - Она показала,
где спрятаны ценности, награбленные нацистами.
 - Она знала это и молчала?! - не мог успокоиться фогт.
 - Вы узнали все на несколько часов позже меня, - сказал Кручинин.
- А скажи я вам все раньше,  вы сочли бы меня сумасшедшим. Кто поверил
бы,  что шкипера убил пастор?  Кто поверил бы,  что в кассира  стрелял
пастор?  Кто,  наконец,  поверил бы тому, что пастор спрятал ценности?
Вот теперь,  когда вы знаете,  что этот человек никогда не был тем, за
кого вы его принимали,  я объясню вам,  как все это случилось, и тогда
вы поймете, почему я молчал.
 - Но Оле! Где же Оле и что с ним будет? - вырвалось у Рагны.


Он хочет говорить на равных началах

 С чего  же начать?..  - задумчиво проговорил Кручинин,  когда все
уселись, и поглядел на сидящего рядом с Грачиком связанного по рукам и
ногам   лжепастора.  -  Если  я  в  чем-нибудь  ошибусь,  можете  меня
поправить,  -  начал  Кручинин.  -  Итак,  первую  совершенно  твердую
уверенность в том, что так называемый пастор...
 - Насколько я понимаю,  - скривив губы,  сказал  пастор,  -  речь
пойдет обо мне?! Вы считаете это достойным: глумиться над связанным?..
 - Вы  имеете  возможность  возражать  мне,  спорить  со  мной,  -
спокойно произнес Кручинин. - Или вам хотелось бы участвовать в беседе
как равному?
 - Я  не дам вам говорить!..  Слышите,  я не дам вам произнести ни
слова!.. Я буду кричать! - взвизгнул пленник.
 - Это не принесет вам пользы.
 - Если вы не трус,  - крикнул преступник,  - развяжите меня  -  и
тогда можете говорить что хотите... Иначе я буду кричать. - И с лицом,
перекошенным злобной гримасой, он процедил сквозь зубы: - Разве это не
унизительно для вас - спорить со связанным?
 - А разве я собираюсь с вами спорить?! - удивился Кручинин.
 - О,  разумеется, о чем вам спорить?! Вы спокойно можете оплевать
беззащитного человека.
 - Хорошо...  Сурен, развяжи ему руки. Если ему хочется поговорить
со свободными руками - пусть говорит.  В конце концов, преступник ведь
имеет право оправдываться... Пусть говорит, хотя ему и нечего сказать.
Ведь если он и не непосредственный убийца шкипера, то во всяком случае
имеет основание скрывать истинного виновника. Это я понял после фразы,
произнесенной им еще на борту "Анны" в утро смерти  Эдварда  Хеккерта.
Так  называемый  пастор  сказал  мне:  "Мой  взгляд  нечаянно  упал  в
иллюминатор, и я увидел Оле... Я успел различить его фигуру, когда Оле
бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами". Преступник, однако,
упустил одно: ведь и я мог взглянуть в тот же самый иллюминатор! Я мог
сделать   это  чисто  машинально,  даже  если  бы  безусловно  доверял
"пастору".  А к стыду своему, должен признаться, что до того момента я
ему  верил...  Но тут он утратил мое доверие:  иллюминатор,  в который
"пастор" якобы увидел  убегающего  убийцу,  выходил  на  глухую  стену
пакгауза. Этот пакгауз загораживал пристань, и при всем желании нельзя
было увидеть происходящего на пристани.  Кроме того,  иллюминатор  был
еще задернут шторой.  Вероятно,  поэтому "пастор" и не знал,  куда оно
выходит. Я тогда спросил "пастора": "Не трогали ли вы тело убитого?" И
он  ответил:  "Нет!"  А между тем штора была придавлена телом шкипера.
Значит,  она была задернута до,  а не после убийства.  Это было первым
уязвимым звеном в показаниях "пастора".  После этого я вынужден был не
доверять ему ни в чем. Именно так: я обязан был не доверять ему.
 Не знаю,  что  толкнуло  "пастора"  затеять  игру  с  отпечатками
пальцев на хлебном мякише, - продолжал Кручинин. - Может быть, сначала
он хотел только проверить,  имеем ли мы - я и мой друг - представление
о дактилоскопии.  Быть может,  он уже и подозревал:  не из пустого  же
любопытства  мы ездили на острова и кое-что смыслим в делах,  которыми
он занимается.  "Пастора" снедало сомнение: опознаю ли я его, если мне
удастся получить его отпечатки и сличить их со следами на кастете и на
клеенке, которую я, кстати говоря, по оплошности взял при нем со стола
в каюте? Увы, тогда я еще не знал точно, с кем имею дело! А на клеенке
оставалась вся его левая пятерня,  когда он оперся о стол, нанося удар
несчастному шкиперу.  Может быть,  он этого и не заметил,  но инстинкт
опытного   преступника,   никогда   не   забывающего   о   возможности
преследования,  заставил его заметать следы "на всякий случай". Именно
ради этого он "склонился в молитве" перед телом убитого  шкипера.  Эта
поза,  надеялся  он,  даст  ему  возможность  у меня на глазах стереть
рукавом свой след с клеенки.  И он действительно несколько раз  провел
рукавом  по  клеенке,  но  все мимо следов.  Вообще,  такие вещи редко
удаются:  уж  раз  след  оставлен,  так  он   оставлен.   Поздно   его
уничтожать...  Тут,  господин "пастор",  вы просчитались,  несмотря на
свой опыт и отличную выучку, полученную в школе Генриха Гиммлера.
 - А  я никогда там и не был,  в этой школе,  - насмешливо перебил
лжепастор.
 - Ах да,  простите, - тотчас поправился Кручинин, - я оговорился:
вас обучали в системе адмирала Канариса. Но я не вижу тут разницы.
 - Это  были  совершенно  разные  и  даже  враждебные  друг  другу
ведомства!
 Кое-кто из  слушателей  рассмеялся.  Не  мог  удержать  улыбки  и
Кручинин.
 - Это уточнение делает честь вашей чисто немецкой пунктуальности.
Однако властям этой страны, приютившей и обогревшей вас, вероятно, все
равно,  как звали атамана вашей шайки,  Гиммлер или Канарис, - оба они
были подручными обер-бандита Гитлера.  С вас спросят здесь по  законам
этой страны за преступления перед этим народом.  Для него вы не только
военный  преступник,  подлежащий  выдаче,  -  вы  еще  и   убийца.   И
оставленные вами следы ведут вас прежде всего в тюрьму этой страны.
 - Я не оставлял никаких следов, - поспешно возразил Эрлих.
 - Так говорит почти всякий преступник:  "Я не оставил следов",  -
но редкий из них