им, мы  делаем демократический жест: власти, мол,
думают точно так же, как и все общество.
     -- Совершенно правильно,  ваше сиятельство.  К тому  же мы  успокаиваем
общественное мнение. Мы подчеркиваем, что власть идет в ногу с демократией и
не только доверяет ей, но и чувствует в демократии опору, понимаете - опору!
Тут три  убитых зайца -  поднятие  престижа власти, успокоение общественного
мнения и моральное разоружение рабочих...
     Воронцов поднялся. Его  лицо стало добродушным, спокойным. В отгоравших
тусклых глазах мелькнул огонек удовлетворения.
     -- Я согласен. Выдайте рабочим винтовки...
     --  Простите, ваше сиятельство, - вежливо прервал его начальник отдела,
- не  винтовки, а только берданки...  Винтовки, это немного опасно...  Нужно
всего только шестьсот берданок.
     -- Берданки так берданки. Мне все равно.
     --  Берданки  мы  выдаем  рабочим  под  поручительство  демократических
лидеров,  с  той  целью,  чтобы  мы   знали  тех  людей,   которые  отвечают
засохранность и целость оружия...
     -- Пусть будут лидеры... Согласен.
     Так  выданы  были шестьсот берданок  рабочим, проживающим в  предместье
Тифлиса - Нахаловке.
     Погромы закончились уже давно. Но нахаловские рабочие медлили со сдачей
оружия. Жандармское  управление трижды  требовало от демократических лидеров
сдать  берданки  по  принадлежности,  но   безуспешно.  Лидеры   говорили  о
непрекратившейся  еще резне,  о какой-то опасности, о том, что погромы могут
возникнуть снова, если рабочих лишить оружия.

     Впрочем, жандармское управление не доверяло ни лидерам, ни рабочим. Его
меньше всего беспокоило,  будет или не будет  резня.  Оно боялось другого  -
погрома правительственных учреждений.

4

     В  тот  день,  когда  следователь  углубился   в  чтение  "дела"  Камо,
жандармское управление получило секретный пакет из особого отдела канцелярии
наместника  е.  и.  в.  графа Иллариона  Ивановича Воронцова-Дашкова.  Пакет
содержал  в  себе   бумажку  с  коротеньким,  холодным,   но  категорическим
предложением: немедленно разоружить живущих в Нахаловке рабочих.
     В  тот же  день  под вечер выяснилось,  что  рабочие  отказались  сдать
берданки.   Им  послали   ультиматум.   Нахаловка   ультиматум   отвергла  и
взбунтовалась.
     Старый жандармский полковник  сам  руководил операциями  на нахаловском
фронте. Он окружил предместье с трех сторон.  Ему донесли: рабочие  лежат  в
цепи. Они вооружены берданками. Они решили стрелять по войскам.
     "Бунт,  анархия, черт  знает  что... И чем это все кончится",  -  думал
полковник, сурово осматривая тревожную местность.
     Полковник  командовал  эскадроном  казаков,   но  он  колебался  и   не
предпринимал решительных мер.
     Он снова послал парламентеров, и они вернулись с тем же ответом: оружие
сдано не будет;
     Ему  не хотелось устраивать  стрельбы, боя, грома, кровавой грязи, - он
намерен  был ликвидировать  беспорядки тихо, по  возможности  без жертв, ибо
выстрелы и трупы не входили в расчеты канцелярии наместника.
     Наконец  полковник  принял какое-то решение.  Он  подозвал вахмистра и,
показывая на гору, принялся что-то объяснять ему.
     Еще задолго до того, как жандармское управление предъявило рабочим свой
ультиматум, в Нахаловке начались приготовления к встрече вооруженного отряда
казаков. Комитет действия знал:  власти не  остановятся ни перед  чем, чтобы
вернуть берданки.
     В работу  комитета  целиком были втянуты все члены Кавказского Союзного
Комитета РСДРП, объединявшего тогда и меньшевиков и большевиков.
     Все дни, предшествующие бою, в комитете шли совещания. Основной вопрос,
который  обсуждался  в  нем,  - оружие. Возвращать или  нет?  Несколько дней
подряд длилось обсуждение  вопроса. Много раз вокруг него  возникали горячие
прения  и  каждый  раз  совещание   оканчивалось   ничем.  Никакого  решения
достигнуто не было. Добиться единого мнения не удавалось.
     В тот  день,  когда  предъявлен  был  ультиматум,  для Нахаловки  стало
очевидно, что вооруженного вмешательства властей  не  отвратить.  И тогда на
совещании между отдельными группировками разразился  такой  бурный конфликт,
что были моменты, когда дело доходило чуть ли не до стрельбы из револьверов.
     Фракция меньшевиков стояла  на  позиции подчинения ультиматуму.  Оружие
должно  быть  возвращено.   В  противном   случае  на   Нахаловку  обрушатся
неотвратимые бедствия.  Нахаловка  будет  залита кровью;  начнутся  массовые
аресты,  репрессии.  Демократии  грозит  величайшая  опасность.  Вооруженное
выступление, которого добиваются большевики, все равно  обречено на неудачу.
Это может привести  к  разгрому  революции вообще. Власти не  остановятся ни
перед чем,  чтобы раздавить  восставших. Против  могущества вооруженной силы
властей рабочим не  устоять.  Пока не поздно, оружие надо сложить... послать
делегацию и объяснить инцидент недоразумением.
     Так  говорили представители фракции меньшевиков. И едва только умолкали
последние слова ораторов, как в аудитории поднимался неистовый шум:
     -- Что? Сдать оружие? Никогда! Рабочие безбоя не  выпустят  берданки из
своих рук.
     -- Авантюра!
     -- Трусы!
     -- Долой ренегатов!
     -- Да здравствует революция!
     -- К черту соглашателей!
     -- В бой!
     --  Товарищи,  внимание!  Товарищи, спокойствие! Выдержка! Надо же быть
серьезными... Тихо!  Да замолчите  же! Черт знает, взрослые люди, а не умеют
себя вести!
     -- Долой трусов! Пусть трусы идут во дворец к наместнику!
     -- Рабочие оружия не выдадут!
     -- Замолчите же... Дайте говорить оратору!
     -- Это капитуляция перед жандармами!
     -- Опомнитесь! Тише! Тише, товарищи, надо спокойно и серьезно  обсудить
вопрос!
     -- Никаких обсуждений! И без того ясно! К оружию, и все! Довольно!
     -- Да здравствует гражданская война!
     Неизвестно, как долго продолжались  бы все эти споры, если бы у  места,
предназначенного для ораторов, внезапно не появился человек с бледным, худым
лицом  и горящими глазами. Его рука простерлась к собранию. Он выждал, когда
затих шум, и затем громко произнес:
     --  Стало  известно,  товарищи, что  сюда  направляется казачья  сотня.
Готовы ли мы к бою, к обороне?
     Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием.
     -- Прошу высказаться, - сказал председатель.
     Минутная пауза прошла бесконечно долго.
     -- Ну как же быть? Выдавать оружие или встречать с боем?
     Кто-то сказал:
     -- В бой!
     -- Сдать оружие, - послышался голос.
     -- Никаких капитуляций! Умрем, но оружия не сложим!
     -- Правильно! - раздались голоса.
     --  Тут  нам  хотят  доказать  бессмысленность  вооруженного  восстания
рабочих, - продолжал человек.  - Я спрашиваю у тех, кто стоит за повиновение
начальству: - может  быть, вы  прикажете и революцию  отменить? Может  быть,
лучше пойти на  поклон к наместнику и раскаяться в своих грехах? Он  простит
нас  и  великодушно  отпустит  по домам...  Согласны?  Пусть  тысячи рабочих
томятся  в  тюрьмах,  пусть  полиция производит  ночные  налеты  на  рабочие
кварталы, пусть  все  Закавказье,  вся Россия задыхается  под кровавой пятой
жандармерии, пусть дети рабочих пухнут от голода и матери плачут по угнанным
на  каторгу сыновьям! Пусть!  Мы будем созерцать  все  это  спокойно!  Мы не
возражаем! Мы поддерживаем!  Надо  отдать  оружие! Надо отдать  на  произвол
жандармерии рабочий  класс  Тифлиса!  Не важно, что завтра  будет  повешено,
расстреляно и  брошено  в  Метех  тысячи  людей  -  важно установить  мир  с
начальством, не раздражать, не беспокоить его, дать  ему  возможность  спать
без тревог. Вернем берданки! То, что произойдет через час после того, как мы
сложим оружие, не должно волновать сторонников повиновения. Какое им дело до
брошенных на произвол рабочих?
     Оратор выдержал паузу.  Он  сжал руки  в  кулаки. Шея  его  втянулась в
плечи. Он стал еще бледнее и почти шепотом уронил:
     -- Нет, этого не будет... Берданки останутся в руках рабочих, и все мы,
вместе  с  ними - или победим или умрем.  Пусть узнают жандармы, что они  не
могут запугать нас ничем. Мы не дрогнем перед их штыками и докажем, что  без
наказанно угнетать мы себя не  дадим. Берданки - наше достояние. Отдать их -
это значит  самим себе  вырыть могилу. А если  кто-нибудь  думает иначе,  то
пусть идет домой и  спит спокойно.  Мы и без него в состоянии показать врагу
силу рабочего класса!
     Последние слова оратора потонули в громе аплодисментов и криков.
     -- Камо, правильно! Так их, Камо!
     Фракция  меньшевиков  молчала,  и  это  молчание  нарушил  председатель
собрания.
     -- Очевидно,  товарищи, -- сказал он, -- нам придется сражаться если не
сегодня,  то  завтра,  если  не  завтра,  то  через  месяц  или  через  год.
Вооруженное  столкновение  неизбежно -  лучше его начать сейчас.  Иначе нашу
уступку в выдаче берданок могут истолковать  во дворце как  капитуляцию, как
сдачу  на  милость  победителя,  а  это  грозит  слишком  тяжелыми  для  нас
последствиями.
     Собрание слушало, затаив дыхание.  Председатель, вероятно, продолжал бы
свою речь, но  в эту  минуту в дверях  появилась группа вооруженных рабочих.
Тот, кто вошел первым, пробрался к столу президиума и, поставив ружье у ног,
громко сказал:
     -- Товарищи, казаки двигаются. Рабочие требуют вас на фронт. Они решили
не сдавать оружия и защищаться до конца. Время не ждет.
     По  предложению  рабочих  тут  же  был  выбран  боевой  штаб.  Собрание
закрылось само собой, и участники его разошлись.
     В это время казачья сотня уже подходила к Нахаловке.
     Разбившись на дружины, вооруженные рабочие заняли подступы к слободке.
     Камо  руководил  операциями  отряда  в  сто человек. Ему поручено  было
защищать один  из самых  опасных  участков  фронта. Бойцы залегли  в цепи  в
ожидании противника. У всех было такое настроение, будто они готовились не к
кровавому столкновению, не к приближению смерти, а к какой-то  веселой игре.
Многие шутили, смеялись.
     Какой-то рабочий в косоворотке, больших  сапогах, небритый вел по цепям
маленького мальчика, очевидно, сына. Мальчик шел быстро. Ему было весело. Он
все  время  посматривал  на лицо отца и  улыбался.  Отец был угрюм  и нес на
плечах ружье так, будто это было не ружье, а коромысло.
     Другой боец низким угрюмым басом убеждал плакавшую жену:
     -- Ты иди домой, тебе тут нечего делать...
     Она  смотрела испуганными, слезящимися  глазами, вытирала подолом нос и
все твердила:
     -- Да что ж это вы задумали, а? Детей-то... детей хоть пожалели бы...
     -- Уйди, - гремел он, - уйди, наказанье мое... Понимаешь: не твоего ума
дело.  Да уйди же  ты, - крикнул он  вне себя и,  схватив ее за руку, быстро
повел куда-то прочь.
     -- Бабье и тут сует свой нос, - сказал кто-то и сплюнул.
     Но вдруг по всем дружинам пронеслось тревожное, жесткое слово:
     -- Казаки...
     Дружины замерли. Женщины, дети метнулись назад.  Дула ружей направились
в ту сторону, откуда ленивой и осторожной поступью двигались, поднимая пыль,
всадники.
     Камо все время беспокоила  мысль о  том,  что одна из сторон  Нахаловки
остается  никем  не  защищенной.  Там,  правда,  подступы имеют естественное
препятствие  - гору. Все силы  брошены  в наиболее доступные для  противника
места.  Но  Камо все время  казалось,  что неприятель может  появиться и  со
стороны горы.
     Он метался  по  цепи,  отдавал  распоряжения,  назначал  прицел, шутил,
улыбался и был похож на  человека,  столовой ушедшего в устройство какого-то
большого шумного празднества.
     --  Нас  они еще не знают, - говорил он, - но сегодня  мы покажем себя.
"Здравия желаем, вашскродь, пришли  понюхать - чем пахнет Нахаловка? Милости
просим!.. " Целься, ребята,  в  голову  лошади  -  попадешь  казаку в живот.
Докажем, что мы умеем стрелять не хуже их.
     Где-то вдали  тишину  прорезали выстрелы.  Это стреляли  по  движущимся
казакам. Среди них, казалось, была какая-то неуверенность. Они остановились,
по-видимому,  ожидая  дальнейших  приказаний  начальства.  Вот  они  тронули
лошадей  и  медленным  шагом  двинулись в  сторону позиций. В  тот же момент
позиции ответили залпами.
     Камо поднял из цепи десять человек.
     -- За мной, товарищи, к горе... быстро...
     Он бежал, спотыкаясь о кочки,  туда, где осталась незащищенная позиция.
За ним, взяв берданки наперевес, спешили  десять рабочих. Вот они у подножия
горы. Они карабкаются по  горе...  взобрались на вершину. Внизу - выстрелы и
крики "ура". Там идет бой...
     Камо  хотел  взглянуть вниз,  но  в  ту  же  минуту, прямо  в  лицо ему
двинулась  лошадиная  морда.  Он увидел  печально-испуганные  глаза  лошади,
услышал храп. Что-то загрохотало,  завыло, ринулось на него тяжелой,  темной
массой  и сбило с ног. Он ударился лицом о землю. Совсем  близко - выстрелы.
Почему такие громкие, такие оглушительные выстрелы, будто из орудия?
     Камо  быстро поднялся  и  приложил  к  плечу  ложе  берданки. Его глаза
остановились на казаке. Он прицелился  и выстрелил. В то же  мгновение казак
ткнулся лицом в гриву лошади. Она взметнулась и помчалась в сторону. Всадник
свалился. Камо  побежал, но  споткнулся  о  чье-то недвижно лежавшее  тело и
упал. Что-то со свистом мелькнуло мимо, и Камо  почувствовал удар в затылок.
Одно мгновение  ему показалось,  что он  теряет сознание,  но он  сделал над
собой  усилие и поднялся. Кровь горячими струями текла по лицу; он ощущал ее
на шее,  за воротником. И вот он  скорее почувствовал, чем увидел и осознал,
что  его  окружили,  за него  уцепились чьи-то  руки. Его  держат... над ним
ругаются мрачными ругательствами... Он - в плену...
     Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление.
Когда его уводили, один, смертельно раненый,  с трудом  приподнялся на руки,
устремил догорающие глаза на пленного и простонал:
     -- Прощай, Камо... Мы еще увидимся.
     Казачий  вахмистр  вздрогнул  и пристально взглянул на  пленного. Потом
близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил:
     -- Это ты, Камо?
     Но пленник  старался  остановить  платком  лившуюся  из  головы  кровь.
Вопроса вахмистра он не слышал.
     Конвой  не  хотел  замечать  мучений пленника.  Вахмистр все  добивался
сведений  о складах оружия, о местопребывании бунтовщического штаба,  но, не
добившись  ничего,  внезапно  остановился   и  объявил,  что  пленного  надо
повесить.  Однако под  рукой не  оказалось  веревки. Оборванного,  покрытого
кровью, Камо доставили в тюрьму.
     Его бросили в  одну из переполненных камер. Он истекал кровью, медленно
сочившейся из головы и заливавшей глаза. Вдруг кто-то тронул Камо за плечо:
     Перед ним стоял человек с молодым, почти еще юношеским лицом.
     -- Вот вам вода, - сказал он, - умойтесь, обмойте голову.
     -- Да, да, спасибо... Это очень хорошо.
     Человек  принялся  лить  ему  на  голову воду.  Вода стекала  прямо  на
цементный  пол  и  убегала  под  нары.  Обитатели  камеры привыкли  к  таким
обмываниям  и  к  окровавленным   людям.  Все   оставались   равнодушными  к
происходившему  у стены.  Камо  дали  полотенце.  Он  вытер голову,  лицо  и
окончательно.  пришел в себя. Около него заботливо хлопотал с ведром  воды и
полотенцем все тот же молодой человек.
     -- Спасибо вам, товарищ, - сказал Камо.
     -- Где, тебя захватили? - спросил молодой человек.
     -- На Нахаловке.
     -- Там, на горе, где начался бой?
     -- Да,
     -- Меня тоже поймали там  три часа  назад, хотя я и не дрался и был без
оружия, а так... ходил смотреть. Долго ли они меня теперь продержат?
     Он промолчал и со вздохом добавил:
     -- А может быть, предадут военному суду?
     -- А ты боишься суда?
     -- Нет, не боюсь. Не  хочется только отвечать за то, чего  Не  делал...
Жалко, что и я не был вместе с рабочими.
     -- Ничего, все будет хорошо.
     -- Говорят, там дрался Камо и его  зарубили казаки. С десятком людей он
пошел отстаивать  позицию от целого эскадрона. Жалко, - такой за мечательный
революционер.
     Камо посмотрел на него.
     -- А что ты слышал про него?
     -- Многое слышал. Разве ты ничего не знаешь о Камо?
     -- А ты кто такой?
     -- Я фармацевт из аптеки Рухардзе. У меня мать, и она не любит, когда я
шляюсь там, где идет стрельба. А мне нравится все это. Только почему это они
сажают ни  в  чем  неповинных  людей,  простых  зрителей?  Вот  если  бы  за
что-нибудь  посадили...  Ну  был,  скажем, на  Нахаловке  вместе  с  другими
рабочими - это другое дело. По крайней мере, за революцию сидел бы.
     Камо вдруг задумался.
     -- Вот что, товарищ, ты хотел бы послужить революции?
     -- Революции? Еще  бы! Но как  можно, сидя в тюрьме, сделать что-нибудь
для революции? Революционером каждому хочется быть, да не каждый сможет.
     Камо взял его за руку.
     -- Ты никогда не видал Камо?
     --  Сегодня,  на  Нахаловке,  только издали. Он  показался  мне  совсем
молодым.
     -- Видишь ли... Камо совсем не убит. Он жив. Он сейчас в тюрьме, в этой
камере, перед тобой. Я -- Камо.
     Фармацевт  изумленно  открыл  глаза,  покраснел,  потом  заулыбался  и,
казалось, не мог найти для себя подходящего выражения лица.
     --  Ты... ты Камо!  Ну да, я так и знал. Хоть  и  болтали тут, что тебя
убили, но я не верил. Как можно убить Камо!
     -- Слушай дальше. Время дорого. Как твоя фамилия?
     -- Шаншиашвили.
     -- Так вот:  если ты хочешь быть революционером, ты им станешь здесь, в
тюрьме. В твоей власти меня спасти. Меня могут повесить завтра, послезавтра,
через неделю. Непременно повесят. Сейчас я убил казака, а в прошлом за  мной
много других дел. Меня не помилуют, понимаешь?
     -- Как все это можно сделать? - спросил фармацевт.
     Камо поправил свои повязки и тихо сказал:
     -- Дело очень простое. Здесь, в тюрьме, мы обменяемся одеждой. Ты  дашь
мне свои документы. Ни меня, ни тебя еще не  допрашивали. Меня  в лицо здесь
не знают, и ты немногим моложе меня. Ты будешь Камо,  я - Шаншиашвили, а все
остальное я сделаю  сам. Главное, пока  я здесь,  в  тюрьме, ты  на  допросе
должен держаться как Камо. А потом можешь снова стать Шаншиашвили...
     Он пристально посмотрел на фармацевта, ожидая его решения.
     --  Я согласен, - сказал фармацевт. - Но  как я должен сделать  из себя
Камо?
     --  Главное, держись гордо. Отвечай на вопросы дерзко. А если не будешь
знать, как отвечать - молчи, будто ты все знаешь, но не желаешь говорить.
     С этого момента Камо стал Шаншиашвили, а Шаншиашвили - Камо.

     В  тот  же день Камо был допрошен следователем.  Арестованный  держался
вызывающе.  На  все  вопросы  он отвечал  презрительным молчанием и  взбесил
следователя, который  от него решительно ничего не добился. "Жуткий субъект,
- подумал следователь. - Но все равно теперь ему - крышка..."
     Камо возвратился в свою камеру.
     Вслед за  тем следователь  вызвал  Шаншиашвили и с  первого же  вопроса
понял, что перед ним глуповатое нескладное существо.
     "Хорош  "бунтовщик",  у  которого дрожат  от  страха  колени и  который
вот-вот разревется". Следователю стало  даже  неприятно от того, что  тюрьму
наполняют такими "революционерами"...
     Шаншиашвили не  выдержал  и расплакался.  Он  несомненно  был перепуган
насмерть... Он не мог примириться с мыслью, что его называют "арестованный".
За что? Неужели он сделал какое-нибудь преступление? Придерживая  повязку на
голове, он объяснил, что во  время  свалки он упал и расшиб голову об острый
камень. Он  чистосердечно рассказал, не скрывая ни одной подробности, как он
попал  на  Нахаловку  после  дежурства  в  аптеке  Рухардзе,  где  он служит
аптекарским учеником, как он  шел на  свидание к  своей невесте,  живущей на
Нахаловке, и как стыдно ему теперь появиться дома, встретиться с невестой, и