ину
или каменный топор или пустить стрелу  с  костяным  наконечником;  разница
была лишь в том, что теперь  мальчик  уже  изведал  запах,  шедший  из-под
кухни,  где  затаились  гончие,  видел  ободранную  спину  и  ухо  собаки,
проявившей храбрость, чтобы, как сказал Сэм,  сметь  и  впредь  называться
выжловкой, а вчера и отпечаток живой двупалой  лапы  увидал  у  изодранной
когтями колоды. Гона не было  слышно.  Ни  лая,  ничего.  Но  дятел  вдруг
замолк, и мальчик понял, что медведь здесь и смотрит на  него.  Откуда-то.
То ли из тростника,  то  ли  сзади,  из-за  деревьев.  Он  застыл,  сжимая
бесполезное ружье, понимая уже, что оно не сгодится ему на этого зверя  ни
сейчас, ни после, и ощущая  во  рту  нехороший,  медный  привкус,  который
присутствовал в донесшемся тогда из-под кухни запахе.
   Медведь ушел. Сухой  стук  дятла  возобновился  так  же  внезапно,  как
оборвался, а немного погодя  и  собак  как  будто  стало  слышно,  донесся
слабый, невнятный шум, воспринятый не  сразу,  а  через  минуту  или  две,
должно быть; донесся и уплыл, заглох. Далеко где-то прошли, да и собаки ли
то были. И если медведя гнали, то  не  этого  -  другого.  Вместо  них  из
тростников явился Сэм, перебрел  через  воду,  за  ним  следовала  раненая
выжловка неотступно, как легавая. Она подошла к  мальчику  и,  вздрагивая,
прижалась к ноге.
   - Я и не увидел его, Сэм, - сказал он. - Так и не увидел.
   - Знаю, - сказал Сэм. - Он тебя зато увидел. И не зашуршало, значит?
   - Нет, - сказал мальчик. - Я...
   - Он умный, - сказал Сэм. - Слишком умный.
   Снова глаза Сэма вспыхнули темным и грозным огнем; он глядел на собаку,
прижимавшуюся к ноге мальчика  и  дрожавшую  мелкой,  непрерывной  дрожью.
Капельки свежей крови алыми ягодами повисли на собачьем плече.
   - И слишком большой. Собаки у нас пока нету. Но может, еще будет.
   Впереди ведь охоты, еще и  еще.  Ему  всего  одиннадцатый.  И  во  мгле
будущего, где рождается и принимает облик время, мерещились мальчику двое:
неподвластный смерти старый медведь и он сам - рядовым, но участником. Ибо
теперь он знал, чем несло от попрятавшихся собак и что омедняло слюну,  он
познал страх - так при виде женщины, много любившей и любимой многими, или
даже только при виде ее спальни в подростке, в юноше пробуждается знание о
любви и страсти, об извечном опыте и наследстве, во владение  которым  его
еще не ввели. "Выходит, придется мне его увидеть, - думал он без трепета и
без надежды тоже. - Придется взглянуть на него". И настало лето, июнь. Они
снова приехали в лагерь - отпраздновать дни рождения майора  де  Спейна  и
генерала Компсона. Хотя первый родился в сентябре, а второй среди  зимы  и
лет на тридцать раньше майора, но каждый июнь они с Маккаслином,  Буном  и
Уолтером Юэллом (а  отныне  и  мальчик  вместе  с  ними)  отправлялись  на
полмесяца в лагерь ловить рыбу и охотиться на белок, индеек и -  ночью,  с
собаками - на енотов и диких котов. Точнее, удили, стреляли белок, травили
енотов Бун и негры, а теперь и мальчик; признанные же  охотники  майор  де
Спейн и старик Компсон (проводивший эти  две  недели  в  кресле-качалке  у
казана, где  тушилась  дичина,  помешивая,  пробуя  да  отпивая  виски  из
жестяного ковшика, и тут же дядюшка Эш с сердитыми поварскими придирками и
Теннин Джим с бутылью наготове) и отнюдь не старые Маккаслин и Уолтер Юэлл
били только диких индюков из пистолета,  на  спор  или  для  упражнения  в
меткости, а до прочего не снисходили.
   То есть это Маккаслин и остальные думали, что он белок в лесу ищет.  Но
Сэм Фазерс был иного мнения, в чем он убедился на третий же вечер.  Каждое
утро, сразу после завтрака, мальчик уходил в лес. Теперь у него была новая
двустволка - рождественский подарок брата; почти семьдесят лет проохотится
он с ней потом, дважды сменит стволы и затворы и один раз ложу, так что от
прежнего ружья останется под конец только  отделанная  серебром  спусковая
скоба, на которой выгравированы имена его и Маккаслина, день, месяц и  год
- 1878. Он отыскал заводь и дерево, где стоял в то утро. Отсюда  пошел  по
компасу дальше, неприметно для себя самого становясь настоящим  лесовиком.
На третий день он разыскал и  ободранную  колоду,  около  которой  впервые
увидел  двупалый  след.  Донельзя  уже  искрошенная,  она  с   неимоверной
быстротой распадалась, в рьяном, почти зримом самоотречении возвращалась в
землю, откуда поднялась деревом. Он бродил в зеленом сумраке летнего леса,
где сейчас чуть ли не темней было, чем в ноябрьскую серую морось, и даже в
полдень солнце лишь стоячими  зайчиками  пестрило  почву,  вечно  сырую  и
кишащую мокасиновыми, водяными, гремучими  змеями,  пятнистыми,  как  этот
сумрак, так что не всегда и разглядишь их, притаившихся; с каждым днем  он
все позднее возвращался в лагерь; на третий вечер, в сумерки, он  проходил
мимо обнесенного частоколом бревенчатого сарая, куда Сэм  как  раз  ставил
лошадей на ночь.
   - Все еще не показался тебе, - сказал Сэм.
   Мальчик остановился. Мгновенье молчал. Потом сказал  спокойно  -  точно
прорвало игрушечную запруду на ручейке и спокойно хлынула вода.
   - Да. Еще нет. Но где же искать? Я у затона был. И колоду нашел. Я...
   - Все так. Не иначе как он тебя видел. Но вспомни-ка про его лапу.
   - Я... - произнес мальчик. - Я забыл... Не подумал...
   - В ружье все дело, - сказал Сэм.
   Старик, сын невольницы-негритянки и вождя чикесо, он стоял у  забора  в
потрепанном, линялом комбинезоне и ветхой пятицентовой  соломенной  шляпе,
головном уборе негров-рабов, и если он и сейчас носил эту шляпу, то именно
в знак освобождения. Лагерь - вырубка, дом, сарай и загончик - растворялся
в сумерках; над царапинкой, нанесенной лесу майором де Спейном,  смыкалась
предвечная тьма дебрей. "Ружье, - подумал мальчик. - Ружье".
   - Придется тебе выбирать, - сказал Сэм.
   На следующее утро мальчик ушел до света, без завтрака, задолго до  того
часа, когда в кухне подымался с пола, из  стеганых  одеял,  дядюшка  Эш  и
разводил огонь в плите. При нем был только компас да палка от змей.  Почти
милю он прошел в потемках по памяти. Потом сел на  бревно,  держа  в  руке
невидимый компас, и потаенные звуки ночи, замершие  было  при  его  шагах,
воспрянули, засуетились, потом затихли уже окончательно, и совы  замолкли,
уступая место просыпающимся дневным птицам, и свет  забрезжил  в  сером  и
влажном лесу, и стала  видна  стрелка.  Он  зашагал  быстро,  но  покамест
спокойно, на ходу совершенствуясь в лесной науке, хоть еще нечувствительно
для себя; он спугнул лань с детенышем, поднял с лежки, подойдя так близко,
что  увидел,  как  она  мелькнула  своим  белым  зеркальцем,   исчезая   в
затрещавшем подлеске, а за ней и  олененок,  оказавшийся  прытче,  чем  он
думал. Он шел по-охотничьи, против  ветра,  как  научил  Сэм,  хоть  проку
сейчас в этом было немного. Ружье ведь осталось в лагере;  он  добровольно
отказался от него, и не простой дебют, вариант избрал тем самым, а  принял
особое  условие,  под  которым  не  только  ненарушимая  доселе   медвежья
незримость, но заодно и все  вековечные  правила  охотничьей  игры  теряли
силу. Но он не дрогнет, не струсит и  тогда,  когда  страх  заполонит  его
всего: пронижет кожу, кровь, нутро, кости, древней памятью ударив в мозг -
но оставив  там  узкую,  четкую,  неистребимую  полоску  трезвой  ясности,
единственно отличающую его и от этого медведя и от всех  иных  медведей  и
оленей, встреченных потом за семьдесят лет. Недаром  поучал  Сэм:  "Бойся.
Без этого нельзя. Но не трусь. Лесной зверь тебя не тронет,  пока  у  него
есть куда отступить или пока он не учуял, что ты трусишь. А труса медведям
и оленям надлежит опасаться так  же,  как  и  храброму  человеку  надлежит
опасаться труса".
   Он давно миновал заводь и к  полудню  забрался  в  неведомую  местность
глубже, чем когда-либо; теперь  он  шел,  сверяясь  и  с  компасом,  и  со
старыми, оставшимися после  отца  часами,  тяжелой  серебряной  луковицей.
Девять часов назад он вышел из лагеря, до темноты остается восемь, на  час
меньше.  Как  поднялся  с  бревна,  когда  наконец  обозначился  циферблат
компаса, так и шел с той поры без привала, но тут остановился и огляделся,
утирая рукавом пот с лица. Не взял же он ружья,  сам  отказался  от  него,
покорно, не хныча и не сожалея, раз надо; но, видно,  это  не  все,  этого
мало. Он постоял минуту -  ребенок,  чужой  здесь,  затерянный  в  зеленом
реющем сумраке дебрей без примет. Затем покорился до конца. Часы и  компас
- они мешают. Надо совсем чистым. Он  отстегнул  от  комбинезона  ремешок,
открепил цепочку, повесил компас и часы  на  куст,  рядом  прислонил  свою
палку и вошел в чащу.
   Когда он понял, что заблудился, то поступил, как наставлял и школил его
Сэм: стал делать круг, чтобы  выйти  на  свой  начальный  след.  Последние
два-три часа он шел не очень скоро, особенно с тех пор,  как  остался  без
компаса. Так что теперь пошел и вовсе не торопясь,  ведь  до  дерева,  под
которым рос тот куст, было не так уж далеко; и правда,  дерево  он  увидел
даже раньше, чем ожидал, и повернул к нему. Но там не оказалось ни  куста,
ни часов, ни компаса, и тогда, продолжая действовать, как  наставлял  Сэм,
он сделал новый круг, но в другую сторону и куда больше радиусом, так  что
общий рисунок кругов должен был пересечься со следом, и, однако же,  нигде
ему не встретилось ни намека на  след,  и  теперь  он  шел  быстрей,  хотя
по-прежнему без паники, и сердце билось хоть чаще, но достаточно  ровно  и
сильно, и снова вышел к дереву, совсем уж  не  к  тому:  тут  рядом  лежит
рухнувший ствол, которого там не было и в помине, а за  стволом  сочащееся
влагой болотце, не то суша, не то вода, - и, выполняя третье  и  последнее
Сэмово наставленье, он присел на этот ствол и увидел в сырой земле  кривую
вмятину, двупалый  отпечаток,  который  быстро  заполняла  вода,  вот  уже
переливаясь через край, съедая очертанья. Он  поднял  голову,  увидал  еще
один, шагнул, увидал другой подальше  и  не  побежал  суетливо,  а  пошел,
поспевая за будто с неба падающими отпечатками, как раз вовремя - пока  не
потерял  их  навсегда  и  сам  навеки  не  потерялся,  следуя   неутомимо,
ревностно, без трепета и колебанья, слегка задыхаясь,  с  колотящим  грудь
крепко и часто молоточком сердца - и внезапно вышел  на  прогалину.  Глушь
беззвучно ринулась навстречу и сгустилась,  оформилась  в  деревья,  куст,
часы и компас, сверкнувшие под солнечным лучом. И он увидел медведя.  Нет,
медведь не явился, не появился ниоткуда -  предстал  недвижный  в  стоячих
зайчиках  зеленого  знойного  полдня,  не  громадиной  из  снов,  а  каким
мерещился наяву или чуть крупнее -  размеры  скрадены  пятнисто-сумеречным
фоном - и смотрит. Шевельнулся. Двинулся не спеша через прогалину, на  миг
облило его горячим солнцем, опять остановился, глядит через  плечо.  Ушел.
То есть не ушел - утонул, без единого движения  растворился  в  чаще,  как
однажды  на  глазах  мальчика,  и  плавниками  не   пошевелив,   скрылась,
погрузилась в темную глубь омута рыба - огромный старый окунь.



   2

   И следовало ожидать, что Лев возбудит в нем ненависть и страх.  К  тому
времени ему пошел четырнадцатый. Он уже добыл своего первого оленя, и  Сэм
помазал ему лицо горячей оленьей кровью, а через  год  в  ноябре  он  убил
медведя. Еще до этого торжественного посвящения он освоил лес лучше многих
взрослых охотников с тем же, что у него, стажем. Теперь  же  не  всякий  и
ветеран-лесовик мог бы с ним потягаться.  Он  назубок  знал  местность  на
двадцать пять миль  вокруг  лагеря  -  каждый  затон  и  пригорок,  каждое
приметное дерево и каждую тропу, и смог бы, не плутая, доставить желающего
на любое место  и  обратно  в  лагерь.  Ему  были  ведомы  звериные  лазы,
неизвестные даже Сэму Фазерсу; в третью  осень  он  без  чьей-либо  помощи
открыл оленье лежбище и, ни словом не обмолвившись двоюродному брату, взял
винтовку у Юэлла  и  подкараулил  на  рассвете  возвращавшегося  на  лежку
рогача, как, по рассказам Сэма, делали индейцы в старину.
   След старого медведя был ему теперь знаком не хуже собственного, и дело
не только в увечной лапе. Он  моментально  опознал  бы  отпечатки  и  трех
прочих лап, хотя водились в  окрестности  и  другие  медведи,  оставлявшие
следы почти такой же величины, так что требовалось  бы  наложить  след  на
след, чтобы отличить. Но не в размере лишь было дело. Если Сэм Фазерс  был
с первых лет его наставником, а приготовительными классами - зайцы и белки
опушек, то чаща, обиталище старого медведя,  стала  его  университетом,  а
медведь этот,  издавна  одинокий  и  бездетный,  точно  сам  себя  бесполо
породивший, - его alma mater.
   Теперь ему не составляло труда отыскать двупалый след в десяти, в  пяти
милях от лагеря, а то и ближе. За три прошедших года он дважды еще  слышал
со своего номера, как собаки брали этот след, а  раз  даже  наткнулись  на
самого зверя, и тонко, жалко, почти по-человечески  истерично  звучали  их
голоса. Затаясь однажды на лазу с винтовкой Уолтера Юэлла, он  видел,  как
Старый Бен брал длинную полосу поваленного бурей  леса.  Медведь  пронесся
локомотивом через, вернее, сквозь кавардак сучьев и стволов с  неожиданной
для мальчика почти оленьей быстротой, а ведь олень прыжками бы  летел  над
буреломом; мальчик понял тогда - чтобы не дать ему ходу, нужна  собака  не
только исключительной отваги, но и редкостной величины и быстроты. У  него
был дома помесной породы песик, каких негры зовут сморчками,  -  крысолов,
сам чуть побольше крысы и храбрый до безумия, до дурости. Он взял  его  на
одну из июньских охот и в урочное время, как будто отправляясь на деловое,
заранее условленное свидание, понес своего крысолова,  закрыв  ему  голову
мешком, а Сэм повел пару гончих на сворке,  и  они  засели  на  следу,  за
ветром, так что медведь угодил в форменную засаду.  Собаки  оказались  так
близко к зверю,  что  даже  остановили  его  -  сбитого,  должно  быть,  с
панталыку бешеным визгом крысолова, как сообразил мальчик после. Припертый
к  стволу  большого  кипариса,  медведь  встал  на  дыбы,  все  выше,  все
непомерней вырастая над гончими, которые словно от крысолова обе набрались
отчаянной и отчаявшейся смелости. И тут до мальчика дошло, что сморчок  не
шутя намерен схватиться со  зверем.  Он  бросил  ружье  наземь  и  кинулся
вперед. Дотянулся в падении, выхватил прямо  из-под  медведя  пронзительно
орущую,  свирепо  забарахтавшуюся  собачонку.  В  ноздри  ударил  крепкий,
горячий медвежий смрад. Прямо над собой он увидал грозовою тучей нависшего
зверя. "Это было уже где-то раньше", - мелькнуло, и  вспомнилось  где:  во
сне.
   Медведь ушел. Он и не видел как. Стоя на коленях, обеими  руками  держа
осатанелую собачку, он слушал, как удаляется плачущий лай гончих.  Подошел
Сэм, тихо положил рядом ружье, выпрямился, глядя на мальчика.
   - Вот ты и с ружьем его два раза видел, - произнес Сэм.  -  Сегодня  ты
его наверняка бы уложил.
   Мальчик поднялся на ноги. Все еще держа  крысолова.  Песик  по-прежнему
яростно визжал, изворачивался, рвался из рук за глохнущим лаем, точно жгут
пружинок-проволочек под током.
   - А ты сам? -  сказал  мальчик  чуть  прерывающимся  голосом.  -  Ружье
осталось тебе. Почему же ты не стрелял?
   Сэм точно не слышал. Протянул руку, коснулся песика,  который  все  еще
тявкал и тянулся, хотя собак уже не слышно было.
   - Он ушел уже, - сказал Сэм. - Успокойся, отдохни теперь до  следующего
раза.
   И песик стал затихать под гладящей рукой.
   - Ты нам почти подходишь, - приговаривал Сэм. - Только маловат вот. Нет
у нас пока собаки. Поратость ей понадобится, а сверх того, рост,  а  сверх
того и другого - храбрость.
   Он убрал с головы песика руку,  поднял  взгляд  на  лес,  где  окрылись
медведь и собаки.
   - Когда-нибудь кому-нибудь кончать...
   - Знаю, - сказал мальчик. - Поэтому придется одному из наших.  Чтоб  на
самый напоследок. Когда он сам уже захочет, чтобы кончилось.
   Так что ему следовало бы питать ко Льву ненависть и страх. Это  было  в
четвертое лето, когда он в четвертый раз  приехал  справлять  по-охотничьи
день рождения майора де Спейна  и  генерала  Компсона.  Кобыла  майора  де
Спейна ожеребилась ранней весной. И как-то летним вечером, пригнав на ночь
лошадей и мулов к конюшне, Сэм недосчитался этого жеребенка, а обезумевшая
матка ни за что не шла в загородку. Сэм подумал было, что  лошадь  поведет
его на то место в лесу, где остался жеребенок. Но никуда она не повела. Из
ее шараханий нельзя было угадать ни места, ни даже направления. Она просто
металась вслепую, все  еще  вне  себя  от  ужаса.  Раз  даже  повернула  и
бросилась на Сэма с ожесточением предельного отчаяния и точно  разучившись
вдруг понимать, что он человек и свой. Наконец ему удалось загнать  ее  за
загородку. К тому времени стало слишком темно, чтобы можно было  пойти  по
следу вспять и разобраться в ее наверняка путаном беге.
   Сэм направился в дом и доложил майору де Спейну. Было ясно,  что  здесь
не обошлось без крупного хищника и что жеребенок погиб, ищи  не  ищи.  Это
понимали все ужинавшие.
   - Это пантера, - тут же решил  генерал  Компсон.  -  Та,  что  в  марте
оленуху с теленком задрала.
   Когда Бун Хоггенбек весной, как обычно, приехал в лагерь взглянуть, как
перезимовали, Сэм передал через него майору де Спейну про этот случай -  у
лани вырвано горло, а затем и беспомощный олененок настигнут и зарезан.
   - Сэм не уточнял, чьих клыков было дело, - сказал майор де  Спейн.  Сэм
стоял и  непроницаемо  молчал,  как  будто  ожидая  только,  когда  кончат
говорить и  можно  будет  уйти  к  себе.  Взгляд  у  него  был  совершенно
отсутствующий.
   - Пантера способна повалить лань и запросто поймает олененка после.  Но
напасть на жеребенка, когда матка  тут  же  рядом,  не  отважится  никакая
пантера. Это Старый Бен, - продолжал де Спейн.  -  Я  был  о  нем  лучшего
мнения. Он нарушил правила. Не ожидал я от него. Одно дело вышибать дух из
собак моих и маккаслиновских. Собаки - наша  ставка  против  него,  и  обе
стороны предупреждены. Но вламываться в мои владения, резать мой скот,  да
еще летом - такое уж против правил. Это дело Старого Бона, Сэм.
   Сэм по-прежнему молча стоял, ждал, когда де Спейн кончит.
   - Завтра пройдем по следу и удостоверимся, - заключил майор де Спейн.
   Сэм ушел. Он не захотел поселиться в  самом  лагере,  выстроил  себе  в
четверти мили отсюда, у затона, хижину вроде той, что была у Джо  Бейкера,
но сбитую попрочней и поплотней, и сложил из бревен крепкий сарайчик,  где
хранился запасец кукурузы для откармливаемого ежегодно  поросенка.  Наутро
Сэм явился, когда все еще спали. Он  уже  нашел  жеребенка.  Не  дожидаясь
завтрака,  отправились  на  место.  Оно  оказалось  поблизости,  шагах   в
шестистах от конюшни - трехмесячный жеребенок лежал  там  на  боку,  горло
вырвано, выедены внутренности и часть  бедра.  Судя  по  трупу,  зверь  не
сверху прыгнул, а сбоку ударил и повалил, и не  было  царапин  от  когтей,
которыми пантера впивалась бы по-кошачьи, пока  добиралась  до  горла.  По
следам они прочли, как лошадь кружила без памяти возле и наконец атаковала
хищника с тем же ожесточением отчаяния, с каким бросилась на Сэма вечером,
прочли длинный след неживого от страха галопа и след зверя,  который  даже
не рванулся навстречу, а только сделал шага  три-четыре  к  лошади,  и  та
ударилась в бегство; и у генерала Компсона вырвалось:
   - Не дай господи, волчина!
   Сэм все молчал. Мальчик не  сводил  с  него  взгляда,  пока  остальные,
присев на корточки, вымеряли след. На  лице  у  Сэма  было  теперь  что-то
новое. Не торжество, не ликованье, не надежда. Выросши,  мальчик  разгадал
это выражение, понял: Сэм с самого  начала  знал,  чьи  это  следы  и  кто
зарезал весной лань и олененка. Провиденье конца - вот что было на лице