разломает снизу пол,  и как только  он просунет морду
внутрь -- я и угощу его. Потом мне будет легче выбраться из западни.
     Эта  мысль  меня  подбадривает. И  я  немного успокаиваюсь.  А  медведь
неистовствует. Подбирается ближе к полу. В  темноте его рев страшен. Неужели
он  не отличает запах  человека от  запаха какого-либо зверя? Серьезно хочет
напасть на  меня? Или у него атрофирован  врожденный страх перед человеком и
для него я просто добыча?
     Облака  прячут  луну.  Мрак  накрывает землю. В западне  черно,  как  в
замурованном склепе.  Медведь  неожиданно притих. В тишине  стало  еще более
жутко.  Невольно  проверяю,  взведен  ли  боек  затвора, и на всякий  случай
расстегиваю патронташ, чтобы быстрее можно было выхватить запасную обойму.
     Жду...
     В  темноте ничего не видно. Воображение  рисует разъяренного зверя, уже
ворвавшегося в ловушку. Мне даже  кажется, что я слышу крадущиеся шаги его и
чувствую, как он заносит могучую лапу над моей головой...  Понимаю,  что это
сдают нервы. И  все же отодвигаюсь к углу, с опаской  вожу стволом  карабина
впереди себя, а потом раскаиваюсь за проявленное малодушие.
     Неужели   ушел?  Хочу  крикнуть,  обнаружить  себя,   заставить   зверя
вернуться, раздразнить его, пусть ломает ловушку.
     Нет, он  не ушел. Снова слышу его  шаги вокруг ловушки, сопение. Вот он
просовывает нос в бойницу, громко втягивает воздух и свирепо ревет.
     Запах  человека  явно  бесит  его.  Он  опять  с  еще  большей  яростью
набрасывается на  угол ловушки. Я отскакиваю к противоположной стене. Слышу,
как острые  клыки вонзаются в бревно,  как медведь  рвет зубами  щепу и,  не
переставая, скребет когтями.
     Пусть  злится,  пусть отвернет пару бревен в  стене.  Ему это ничего не
стоит, а для меня спасение.
     Избушка  начинает пошатываться. Это, кажется, придает медведю  силы. Он
еще больше свирепеет.
     Неожиданно в  лицо ударяет свежий воздух, будто кто-то распахнул дверь.
Палец  мгновенно пристыл к  гашетке. Скорее  ощущаю, чем  вижу,  как  бревно
начинает  отделяться  от  угла  и  в  щель  просовывается  медвежья  лапа  с
крючковатыми    когтями.   Они   захватывают   стесанный    край...   Ну-ну,
поднатужься!..
     Вдруг что-то  треснуло,  сверху  посыпались мелкие камни. Избушка осела
под тяжестью каменной многопудовой крыши. Вырви медведь еще  одно  бревно --
ловушка рухнет и раздавит меня, как мышь. Горячая кровь хлынула к сердцу. По
телу побежали мурашки.
     Отпрянув  от стены, я замечаю, как избушка начинает медленно крениться.
Не  знаю,  куда  отодвинуться, -- везде одинаково  опасно. С потолка  падают
камни...
     В этот момент рядом залаял Загря. Нет, Загря в беде не оставит! Медведь
тут же бросился на Загрю. Послышался треск сучьев, глухое рычание, загремела
россыпь. Потом все  это слилось  в один гул. Зверь и собака уходили в темную
ночь.
     Прошли  долгие минуты. Камни перестали падать.  А не попробовать ли мне
самому выбить еще одно бревно? И тогда я выберусь из западни.
     Осторожно подбираюсь  к  порушенной  стене.  Но  только  дотронулся  до
бревна,  как дрогнула вся стена и снова сверху  посыпались камни. Ловушка  с
натужным  скрипом перекосилась. Я отскочил к противоположной стене. Ощущение
такое, будто  у  тебя  над  головою висит мина огромной  взрывчатой  силы  с
заведенным часовым механизмом. И стрелка подходит к роковой минуте.
     Ищу рюкзак и не знаю, для чего  набрасываю на плечи. Потом снимаю  его,
подкладываю под себя. Все это делаю механически. В  голове какая-то пустота;
хочется  покурить, хотя в  этом году я  совсем не  курил. "А что, если Загря
погибнет  в схватке с  медведем?  Тогда зверь не замедлит явиться,  и  будет
достаточно одного его прикосновения к избушке -- и она рухнет.  Надо  что-то
делать. Не очень ли я растрачиваю время?"
     Проталкиваю  в  щель  рюкзак. Как  сигнал  крайней опасности, с потолка
гулко падает тяжелый камень. И в наступившей тишине с  пугающей внезапностью
лопнула  перекладина  над  головою.  Ловушка   готова   рухнуть.  Со  слепым
ожесточением  набрасываюсь на перекосившуюся  заслонку. Уж если погибать, то
не сложа руки. Бью заслонку ногами, толкаю плечом. Избушка  скрипит,  где-то
рвутся спайки. Опять сыплются камни.
     Сколько  раз  на  моем  пути  встречались,  казалось бы,  непреодолимые
препятствия, но такого еще не случалось!
     Подо  мною  вдруг  начинает  шевелиться  пол.  Стены  оседают.  Избушка
продолжает  перекашиваться  по  диагонали.  Последняя  надежда  --  карабин!
Направляю  ствол к  правому краю входного отверстия и  стреляю в упор раз за
разом. Грохот падающих  камней, треск бревен глушат  выстрелы.  Летят щепки.
Ловушка наполняется едким пороховым газом.
     Расстреливаю  вторую  обойму,  и  раньше, чем  удается сообразить,  что
произошло, вижу стволы деревьев и кусок ночного неба. В лицо плеснул теплый,
освежающий воздух.  Я бросаюсь  вперед, как  в воду. Падающее бревно  больно
бьет меня  по ногам. Избушка валится,  растревожив  ночь треском и  грохотом
камней.
     Встаю --  и не  верится, неужели надо  мною  небо,  звезды?! Какие  они
теплые,  эти  небесные  светлячки! Но мне  холодно.  Засовываю  глубоко  под
телогрейку скрещенные руки. Бегаю вокруг  ели. Немного  согреваюсь. Но стоит
остановиться, как под мокрой одеждой пропадает тепло, и я  снова мерзну. Что
же делать? Сходить за  спичками к болоту? Нет,  они  наверняка  размокли под
дождем.  Неужели никакой  надежды? А что,  если попробовать  добыть огонь  с
помощью ружья?
     Нахожу старый сухой пень. Разбиваю  его ударом ноги. Разминаю трухлявую
древесину. Нужен еще клочок сухой ваты. Но где его  взять? Разве только  под
мышкой телогрейки. Снимаю ее, ощупываю. И на этот раз мне повезло. Вспарываю
ножом  телогрейку  под одним  рукавом,  достаю  клок  ваты, подкладываю  под
размятую труху. Разряжаю патрон, оставляю немного  пороха, запыживаю ватой и
стреляю  в  землю. Пыж должен бы  загореться. Но,  увы!  Видимо, я оставил в
гильзе слишком много пороху, и вату разметало.
     Неудача порождает  упорство. Еще  под другим  рукавом  телогрейки  есть
сухая вата.
     Сдираю с  березы кору,  тереблю ее  на мелкие части, затем нахожу кусок
пня, сгоняю сломанным ножом тонкую стружку, смешиваю ее  с берестой  --  все
это кладу за пазуху.  Расстилаю  на  земле телогрейку  и  стреляю  маленьким
зарядом в сухое пятно под  рукавом. Вата задымилась. Кладу на дымок стружки,
труху, дую долго, пока не загорается береста.
     Вот он, огонь!
     Переношу его  на землю,  подкладываю  мелкого  сушняка  и  ногами  тушу
телогрейку. А сам жадно глотаю горячий воздух.
     Собираю   дрова,  разжигаю   большой,   жаркий  костер.  Слушаю,   как,
разгораясь, он шумит победным пламенем.
     Снимаю сапоги, мокрую одежду развешиваю вокруг костра. Заряжаю карабин.
Присаживаюсь  вплотную к огню.  Хорошо! Это благодаря костру. Он  согревает,
ласкает, отпугивает оди-ночество, располагает к мечтам. И я вдруг оказываюсь
где-то далеко-далеко от только что пережитого, в местах, где нет опасностей,
и даже забываю, зачем пришел в этот холодный, таинственный край...
     Небо прочертил огненный  метеорит. Мигнувший свет на секунду раскрыл до
горизонта мертвенно-бледную равнину. Луна огромная, белая, будто вылепленная
из снега, плыла по небу, освещая молочной белизною заболоченное пространство
нагорья. От него потянуло посвежевшим после дождя воздухом.
     Пытаюсь  уяснить  себе, откуда  взялся такой  свирепый  зверь.  Ведь  у
медведя  очень сильно развит  инстинкт  страха  перед  человеком, панический
страх. Мои  многочисленные  встречи  в  течение  нескольких десятков  лет  с
хозяином тайги убедили  меня в этом.  Медведь не мог ошибиться, принять меня
за  четвероногого  зверя.  Чутье  его  никогда  не подводит.  Тогда  чем  же
объяснить его поведение?
     Все  это  более  чем   странно  и  загадочно.  Я,  пожалуй,  назвал  бы
сумасшедшим того, кто рассказал бы мне  ночную  историю нападения медведя на
человека в ловушке.  Просто это какой-то исключительный случай, и надо в нем
разобраться.
     У  медведя в  тайге нет врагов, кроме  человека.  Обитатели  леса давно
признали  его  за  самого  сильного. Еще  бы! У  него  на  вооружении  такая
клыкастая пасть, такие когти, что никому неохота испытывать их  на себе. Его
приземистость,  я имею  в  виду  короткие ноги,  и кажущаяся неуклюжесть  не
мешают ему быть ловким и быстрым в нападении.
     В местах, где его не беспокоят люди, он действительно владыка лесов. Ни
один  зверь  не  рискнет  пойти  его  тропою,  приблизиться к нему и оказать
сопротивление,  попав  в  его  могучие  лапы. А  его  запах, кстати  сказать
отвратительный, способен парализовать любого противника.
     Среди таежных  зверей медведица  считается  самой свирепой матерью.  От
кого  же ей приходится защищать своих малышей? Как ни странно, злейшие враги
потомства косолапых  --  взрослые медведи-самцы.  Видимо,  природа, создавая
такого  сильного,  злобного и  всеядного  зверя,  побоялась,  что  он  очень
расплодится  и произведет  опустошение среди животного мира, вот и наградила
его, казалось  бы,  нелепым пристрастием  пожирать  свое потомство.  Защищая
малышей,  медведица  бесстрашно вступает в  поединок.  Схватка  медведей  --
чудовищное  зрелище. Заканчивается она обычно гибелью  одного из  дерущихся,
чаще самки.
     А что будет с медведицей, если она, прибежав на помощь малышам,  увидит
человека? Казалось бы, и тут это бесстрашное существо  должно было  остаться
верным  себе. Но этого  никогда  не бывает. Медведица  постарается незаметно
скрыться с  глаз. Она не уйдет далеко от детей, но и  не осмелится нападать.
Страх перед человеком парализует даже материнский инстинкт.
     Что  же тогда заставило  этого медведя напасть на человека? У него ведь
было  совершенно  откровенное  намерение  поужинать мною.  Может  быть,  это
пещерный медведь, более свирепый хищник, сохранившийся на Ямбуе с древнейших
времен?
     Натягиваю  на  себя  высушенную  у  костра  одежду.  Достаю  из кармана
недоеденный  вечером  кусок  лепешки,  поджариваю  его  на  углях, откусываю
маленькие дольки. Как это чертовски вкусно!
     Близкий лай  собаки,  словно грозовой удар,  поднял  меня  на  ноги.  Я
щелкнул затвором, и этот привычный звук как бы и меня самого привел в боевую
готовность. Из  лесного мрака прорезались два  угрожающих  зеленых  огонька.
Цвет их  мгновенно перешел в  фиолетовый, затем в  фосфорический. Стою, жду,
когда зверь пошевелится, чтобы  определить  во мраке контур его  туловища. А
немигающий свет так и застыл впаянным в темноту.
     Присматриваюсь внимательнее...
     -- Фу ты, дьявол, это же не зверь! -- вырывается у меня.
     Подхожу ближе. Поднимаю  с земли пучок влажного  мха, видимо вырванного
медведем при схватке с Загрей.  На его темном фоне два светящихся  червячка.
Их-то я и принял за глаза шатуна.
     А  ветер  по-звериному ревет  в соседнем перелеске, полощет  надо  мною
темные вершины деревьев.
     Где-то в  стланике  глухо  тявкает  Загря.  Надо  бы бежать на  помощь,
рассчитаться  с  шатуном,  да где взять силы! Стою  в раздумье. Страх  перед
медведем еще не отпускает меня.
     Густеет синева предрассветного неба.  Вот нерешительно, робко  щелкнула
птичка, помолчала, щелкнула смелее, громче.
     -- Спасибо тебе, милая синичка, за утро!
     Ночь  сходит  с  вершин  Ямбуя. Посветлело  в ельнике.  Прислушиваюсь к
сонному  лепету  осины, к звукам рождающегося в лесной тишине рассвета.  Еще
долго, неуловимо, как призрак, бродит по темным закоулкам ельника тревога. А
небо все больше синеет, и прежде чем погаснуть, ярче пламенеют звезды.
     На равнине ветерок уже сеет беспокойство. Тронутый им туман поднимается
высоко над  болотами и легким облачком, точно парусник, стремительно несется
навстречу восходу. Там,  у края  земли, облачко вспыхивает синеватым светом,
поджигает небо и пропадает в холодном рассвете. Тьма  медленно рассеивается.
Уходит сумрак из ложков. На небе гаснут ночные капли слез. Приветствуя утро,
кричит чибис.
     Природа, измученная вчерашним  ураганом, не в  силах пробудиться. Трава
не может подняться, ягель прибит к земле, деревья пожухли. На  склонах Ямбуя
белыми пятнами, точно пластырь на ранах, лежит не растаявший за ночь град.
     И вдруг грохот камней. Что это?
     Из-за отрога к озеру выбегает  несколько сокжоев-самок с  телятами.  Их
гонит  рогатый бык.  У  края  воды все разом,  точно  наткнувшись на  стену,
останавливаются, поворачивают головы к ельнику.
     Они  увидели  дымок  костра. Крутят  головами,  нюхают  воздух, пытаясь
определить, насколько опасен синий, уплывающий в небо дымок.
     Какое великолепное зрелище -- встревоженные звери!
     Сокжои не шевельнутся, точно окаменели. Среди пугливых маленьких  самок
один крупный самец. Он кажется богатырем. Узнаю вчерашнего быка.
     Он бросил на ельник угрожающий взгляд, отрывисто рявкнул, потряс своими
рожищами,  и все звери мгновенно рванулись вперед, перемахнули промоину и по
троелистовому болоту исчезли в мглистой равнине.
     Утро  рассеивает все: и  страх,  и  усталость, и волнения. Возвращаются
мысли о Елизаре. Никакого просвета, куда идти и где его искать?
     Сквозь зеленую чащу крон  пробились первые лучи только что поднявшегося
солнца  и  осветили  рухнувшую  ловушку. Она  лежит  раздавленной  жабой  на
притоптанной медвежьими лапами земле и живо напоминает мне кошмары ночи.
     Небо хмурится. Здесь, в северном крае, ненастье -- частый гость. Теперь
же осень, можно ожидать дождливых дней с туманами, которые  надолго приходят
сюда в это время с  Охотского моря. А то и  выпадает снег. Вот тогда нам уже
не найти пропавших людей.
     Павел,  наверно, обеспокоен моим  отсутствием, чего  доброго сообщит  в
штаб и о моем исчезновении,


СЛЕДЫ, НЕ СМЫТЫЕ ДОЖДЕМ

     Поднимаю ствол карабина к небу, стреляю. Загря должен услышать выстрел.
С ближнего болотца поднялась стая пугливых гусей.
     Постоял минут десять, послушал и, не дождавшись собаки, пошел на табор.
Туман испарился,  и как бы поднялись болота. Нагорье распахнулось предо мною
зеленой Шубой хвойных лесов.  В  каждой травинке, в  каждой  капле влаги,  в
ветерке -- радость жизни.
     Пытаюсь  вспомнить,  какой сегодня день.  А  впрочем,  зачем? У  нас не
бывает  выходных -- не важно, среда  нынче или  пятница. Да и  часы не очень
нужны. Мы привыкли угадывать время по  приметам. Нас усыпляет темнота, будят
зори.
     Где  же Загря?  Пора  бы ему догнать меня. Я все  время оглядываюсь. На
моем следу  появляется серая точка.  Она быстро  приближается. Последние сто
метров Загря трусит рысцой и, добравшись до  меня, падает  как  подкошенный.
Вид ужасный. Бока раздуваются, как кузнечные  мехи, шерсть взъерошена, глаза
затуманены. Из открытого рта свисает язык, и по нему нитями стекает на землю
слюна.
     -- Бедный мой Загря! -- Я треплю его за бакенбарды, прижимаю к себе.
     Он герой, он заслужил большой похвалы -- и я готов расцеловать его.
     Ощупываю его  ребра, грудь, лапы, провожу  рукою по гибкой спине --  ни
царапины, ни ушибов. Зарываюсь в его пышную шубу, расчесанную в быстром беге
по кустарникам,  и слышу, как под  рукою собачье сердце  гонит кровь мощными
ударами  в  такт учащенной  работе  легких.  Загря закрывает глаза, обжигает
горячим дыханием мое лицо.
     Я задерживаюсь, пусть Загря отдохнет. Нахожу лунку  с водою. Становлюсь
на колени  перед  нею, хочу  напиться. Из  лунки смотрит на меня незнакомое,
постаревшее  лицо, с  обострившимися  скулами, обросшее  густой щетиной  и с
запавшими глазами...
     "Ну  и личность,  черт  побери!"  -- И, напившись воды,  топчу  сапогом
зеркальную поверхность лужи.
     Все-таки  где  же Елизар? Неужели погиб в схватке  с шатуном? Это могло
быть... Но куда же девались еще четыре человека? Одни из них исчезли весною,
другие летом, когда медведей-шатунов не бывает.
     Погода летная, может появиться самолет, дам задание экипажу обследовать
и западный край равнины, откуда ночью донесся выстрел.
     -- Пошли, Загря!..
     Но Загря не двигается, следит за мною лежа.
     Я поднимаюсь,  иду.  И  как только  скрываюсь  в  лесу,  собака встает,
догоняет  меня, забегает вперед, ложится и  ждет, пока  я не  пройду.  Затем
снова обгоняет  меня. Так  мы  подходим к  краю мари.  Вот и  дымок  костра,
палатки,  пасущиеся олени. Загря, завидев жилье,  ложится, дальше  не  идет,
Хочу  взять его и донести на руках до  палатки. Но  тут из  лагеря доносится
отчаянный  крик. Выбегаю  из  перелеска. Что же это?... Павел  прижал Илью к
лиственнице и  трясет изо всей силы -- так трясет, что кажется, вот сейчас у
того оторвется голова.
     -- Негодяй, я тебя заставлю  говорить!  --  кричит гневно Павел. На его
побагровевшем лице проступают белые пятна. Кажется, он сейчас придушит Илью.
     -- Что ты делаешь?! --  хватаю я  Павла  за  руки. --  Опомнись!  --  И
освобождаю насмерть перепуганного Илью.
     Павел с  трудом  подавляет  в себе гнев.  Поднимает  с земли два  листа
бумаги, исписанные мелким почерком, и, подавая их мне, говорит раздраженно:
     -- Вот,  прочтите радиограмму Плоткина. .  Я только  что читал ее этому
мерзавцу.
     -- Говорю, Елизар Ямбуй ходи,  назад нету, -- перебил его Илья, пугливо
прячась за моей спиной.
     -- "Назад нету"!.. -- передразнил его  Павел. И,  поворачиваясь ко мне,
повторяет: -- Да вы прочтите, что это за субчик!
     Илья не  сводит  с Павла  налитых  злобой  глаз.  О, как  бы  он сейчас
разделался с ним, а заодно и со мною, и с этими бумажками!..
     Я присел на пень и начал читать радиограмму.
     "Илья  в прошлом  году,  в  начале зимы, бросил на  реке  Гунам  группу
геодезистов, обрекая их чуть ли не на  смерть.  В  этом году он принес много
неприятностей   подразделениям   экспедиции.   Умышленно   вывел  из   строя
высокоточный инструмент,  сорвал  на несколько  дней работу астрономов, сжег
палатку.  Считали, что это по халатности. Но был случай, который должен  был
насторожить все подразделения. Строителю Короткову, у которого работал Илья,
надо было послать людей на  одну из вершин Джугджурского хребта. Отправились
техник  Елизар Быков, рабочий  и каюр  Илья. По  пути им надо  было  перейти
речку, но  проводник отказался перевести оленей вброд, хотя до этого  не раз
переходили  ее.  Другого брода  поблизости  не было.  На  второй  день  Илья
согласился  продолжать  путь,  если  сделают  переправу  для  оленей.  Быков
уступил, да и нельзя было иначе. Лес пришлось таскать на плечах более чем за
километр, через кочковатую марь. Таскали вдвоем, без Ильи, тот не отходил от
дымокура. Только на второй  день к вечеру Быков с  рабочим  уложил последнее
бревно.  Илья  собрал оленей,  завьючил их и... перевел животных через речку
рядом с  переправой.  Елизар не удержался, наградил  его пощечинами. "Хорошо
помни: мы с тобой еще тайга ходить будем", -- пригрозил ему Илья. С тех  пор
они никогда не  были вместе. И вот случилось,  что Елизару  надо было срочно
идти на Ямбуй по нашему вызову и некого было с ним послать, кроме Ильи..."
     И я тоже склонен поверить, что Илья отомстил Елизару,
     -- Вот ты какой, Илья! -- произнес я вслух и только теперь заметил, как
он пристально следит за  мной, пытаясь  прищуром потушить враждебный блеск в
глазах.  И  откуда  среди эвенков,  этих  добрых и  отзывчивых людей,  такой
выродок?!
     -- Елизара моя  не  трогал, -- сказал он твердо,  решительно  шагнув ко
мне.
     --  Тогда  где  же он?  Куда  ты его упрятал? -- немного  успокоившись,
спросил я.
     У Ильи  дрогнула  нижняя  челюсть; он  смерил  меня  с  ног  до  головы
презрительным взглядом, отвернулся и медленно отошел к своему костру.
     -- Что слышно о самолете? -- спросил я Павла.
     -- Скоро будет, уже два часа в воздухе.
     -- Пока есть время, будь добр, сходи  во