о  птица кричит  и  почему зверь  тут
топчется, -- сказал Василий Николаевич, останавливаясь и устало опускаясь на
валежину.
     Мы  тоже присели.  Солнце дремало  у горизонта.  Вечерело.  Не смолкая,
перекликались кедровки.
     Я в  бинокль стал бегло осматривать впадину. Слева ее урезали ребристые
гребни, развалины скал. А справа тянулись россыпи, покрывающие крутые склоны
левобережного отрога. Дно впадины имело корытообразную форму и было затянуто
чащей  из стланика, березки и ольхи. Взбунтовавшийся Ручей  скользил  мутным
потоком поверх заледеневшего русла.
     --  Кажется, медведь пасется на  нижней проталине. Видите? --  шепчу  я
своим спутникам.
     -- Где? -- всполошился Мищенко.
     -- К ручью подходит. Смотрите, у крайней лиственницы.
     -- Ну  да, медведь,  вижу.  -- Мищенко  метнул  беспокойный  взгляд  на
солнце, заторопился: -- Уходить надо отсюда -- место  узкое, учует нас, да и
день на исходе.
     -- Куда же пойдем?
     --  Вниз. Заночуем в  боковом ложке,  а  там  видно будет,  утро вечера
мудренее. -- И он, накинув на плечи котомку, зашагал по склону.
     Приблизительно  через два  километра  мы  попали  в  маленькую  лощину,
запертую со стороны пади тайгой. На дне ее виднелась крошечная поляна. Одним
краем   она  упиралась  в  лес,  а  противоположным  --  в  ручеек,  шумливо
пробегающий по каменистому дну лощины.
     В жизни путешественника  есть одна бесспорная прелесть -- в любое время
он  может оборвать свой путь и сказать себе: "Здесь ночуем".  Так  было и на
этот раз. Увидев  полянку, мы,  не задумываясь,  свернули  к  ней. Место для
стоянки оказалось  удобным.  Здесь было все, что  создает "комфорт" путнику:
лес надежно защитит нас от холодного ночного ветра; дрова и вода были рядом;
мох же, которым была устлана поляна, мог послужить прекрасной подстилкой для
постели. Большего мы и не желали.
     Собираем дрова, разжигаем костер, варим ужин.
     Далеко за горами  одиноко гаснет  лиловая заря.  По ручейку  мороз кует
узоры.  Впадина погружается в  молчание, и только болтливые кедровки все еще
продолжают  о чем-то спорить да в седых кронах  елей  устало перешептывается
стайка перелетных птиц. За день мы настолько измотали свои силы, что,  кроме
сна, нам не надо никакой награды.
     Ночь  пролетела  в  беспокойном  забытьи:  то  затухал костер  и  холод
безжалостно  расправлялся  с  нами  --   тогда  мы  вскакивали,  принимались
подкармливать сушником ненасытный огонь, то лезли в голову тревожные мысли.
     Василий  Николаевич  рано  вскипятил  чай,  и  мы  до  рассвета  успели
позавтракать.
     --  Пора, --  сказал  он, беспокойно  поглядывая на  небо.  --  Вот-вот
зориться начнет.
     Мы быстро  собрались.  Идем вдвоем. Пресников с  собаками  остается  на
стоянке.  Спускаемся  с  Василием Николаевичем  в ключ  и там расходимся. Он
сворачивает  влево,  уходит по крутым каменистым гребням, намереваясь обойти
впадину с северо-западной стороны, я же иду вправо.
     Лыжи  крошат  ломкий  наст.  Над  сонными горами  поднимается  огромное
солнце. Но вокруг все молчит: не поют птицы, не шумят ручьи.
     Огибаю крутую россыпь, заплетенную стлаником, и выхожу на верх пологого
гребня. Крадусь по кромке надува, зорко смотрю на заснеженные склоны впадины
-- нигде  никого нет,  все живое как будто еще спит или прячется,  не  желая
покинуть нагретые  за  ночь  места.  Только  левее в  ложке тревожно  кричат
кедровки. Прохожу последний перешеек и не верю глазам: за несколько минут до
моего прихода наследила медведица с медвежатами. Руки невольно схватились за
ружье.
     В тайге нет зверя свирепее медведицы, тем более в минуты опасности  для
малышей. Не зря встреча с нею считается у охотников не из приятных. Конечно,
страх перед человеком  и у нее развит так же сильно, как и  у другого зверя,
но в минуту гнева она может забыть об этом, и тогда схватка неизбежна.
     С перешейка  звери поднялись по твердому надувному снегу на верх гребня
и ушли к тем  же скалам,  куда  направляюсь  и  я. Подтягиваю юксы на лыжах,
подаю патрон в ствол карабина.
     И вдруг с каменистых мысов,  куда ушел  Василий Николаевич, прорывается
выстрел, второй,  третий...  Огрызнулись  скалы,  пополз  пугающий  звук  по
широкой впадине.  Охотнику, вероятно, больше чем  кому-либо  знакомо чувство
зависти. На какое-то мгновение оно овладевает мною.
     Выхожу на верх отрога.  До скалы остается километра полтора.  Медведицы
нигде не видно. Крадусь еще дальше, а карабин держу наготове: кусты, обломки
скал, сугробы могут служить хорошим местом засады на зверя.
     Торопливо взбираюсь  на пригорок. Отсюда  хорошо видна  вся  местность:
скалы,  снежное поле за  ними  и  край  отрога,  но нигде ни  единого живого
существа. А ведь звери  прошли  совсем недавно и должны быть  где-то близко.
"Не на солнцепек ли  увела  медведица малышей?" -- мелькнула в голове мысль.
Бесшумными,  рысиными шагами подбираюсь  к  каменистым  выступам.  Осторожно
выглядываю --  и  от  неожиданности замираю:  метрах  в  ста от меня пасется
темно-бурая медведица с двумя почти черными малышами.
     Охотничья  страсть  уступает  место  любопытству.   Достаю   бинокль  и
устраиваюсь полулежа на камне. В бинокль звери кажутся совсем близко. Я вижу
потешные мордочки медвежат с крошечными озорными глазками, белые галстуки на
их грудках; вижу, как мать проворно работает языком, что-то собирая в мелкой
дресве.
     Звериное  семейство  уходит   на  прогалину  среди  низкорослых  кустов
стланика. И вдруг до слуха доносится странный звук: "Шит... шит..."
     Медвежат  как не  бывало  на прогалине:  один  бросился в кусты, другой
забрался  под  камень.  Мать  же  отскочила  метров  на  пять  в  сторону  и
остановилась за стлаником, настороженно подняла голову.
     Через две-три минуты медведица вышла из засады; тотчас  к ней подбежали
малыши.  Она  продолжала  пастись,  собирая  корм,  а  медвежата  неотступно
следовали  за нею. Так  они и скрылись за  соседним  гребнем. Но  вот оттуда
снова долетел загадочный звук, повторенный, как и прежде, дважды:
     "Шит... шит..."
     Я внимательно осматриваю  местность -- по-прежнему  нигде никого. Хотел
встать  и  идти  следом  за  медведицей,  но  увидел  ее  возвращающейся  на
прогалину.  Пришлось снова затаиться. Медведица медленно подвигалась ко мне.
Вот она совсем близко, метров семьдесят от меня, и я снова слышу:
     "Шит... шит..."
     Малыши  мгновенно  бросаются в  разные стороны, прячутся; отскакивает к
камням и мать. Но  секрет открыт: этот тревожный звук издает сама медведица,
видимо, приучая детей прятаться при малейшей опасности.
     Звери, не дойдя до меня, свернули к скалам.  Сделай  они  еще с десяток
шагов в мою сторону -- и наша встреча могла оказаться для них роковой.
     Медведица выбралась на первый  прилавок (*Прилавок  -- здесь:  скальный
выступ) и там решила отдохнуть.  Малыши будто ждали этого,  бросились к ней,
стали  рыться  крошечными  мордочками  под  животом и,  прильнув  к  соскам,
замерли. В бинокль я  видел  только  одного из  них.  Он сосал жадно, закрыв
глаза,  и,  горбясь,  упирался  задними лапками  о  выступ  камня. Медведица
растянулась  во  весь  рост, под ласковым солнцем  задремала  в  материнском
забытьи.
     Жду  долго. День  в полном разливе.  В голубом  пространстве неба парят
ястребы. Подо мною, в стланиках, громко бранятся кедровки. Встречный ветерок
перебирает густую шерсть на лохматой шубе медведицы.
     Брошенный мною камешек громко покатился по откосу.  Медведица мгновенно
вскочила  и  насторожилась.  Свалившийся  с прилавка  малыш  поднялся и,  не
замечая тревоги матери,  схватил за заднюю ногу второго медвежонка и потащил
его  вниз. А медведица мечет  по сторонам бешеный взгляд, нюхает воздух. Она
не видит меня за выступом, ветерок же проносит мой запах левее ее. Вероятно,
решив, что камешек беспричинно сорвался со скалы, самка приседает по-собачьи
на задние ноги, успокаивается, но держится настороже.
     "Кого же она боится? -- подумал я.  -- Ведь  здесь, в тайге, нет зверя,
по силе равного медведю". Однако медведицу не покидает беспокойство.
     А  малышам  хоть  бы что!  Они  разыгрались: гоняются  друг за  другом,
взбираются на снежный надув, нападают  на мать, пытаясь привлечь ее к играм.
Но  та, словно забыв про малышей,  все  еще настороженно  посматривает в мою
сторону.
     "Ну,  -- думаю,  -- пора нам  расставаться. Попробую  выстрелить". Беру
карабин,  прикладываю к  плечу.  Мушка покорно ложится между короткими ушами
зверя, скрывая под собой его лобастую морду... От выстрела вздрогнули скалы.
Неохотно  откликнулось  эхо.   Пуля  взрыла  камни  далеко   за   отдыхающим
семейством. Медведица мгновенно вздыбила, глотнула ноздрями воздух.
     "Шит... шит..." -- бросила она властно и пустилась бежать.
     Попрятавшиеся малыши через полминуты вылезли из  укрытия, и снова пошла
потасовка. А медведица  задержалась, зло рявкнула, но детям было  не до нее,
они продолжали  играть. Тогда  мать подскочила к ним, гневно схватила одного
зубами, подняла и  бросила на камни. Это было так  вразумительно, что малыши
покорно последовали за ней.
     Медведица удирала крупными прыжками по россыпи.  За ней, не отставая ни
на шаг, бежали два пушистых медвежонка. Откуда  только  у них прыть взялась!
Все  препятствия  они  преодолевали  с  ловкостью  матери,  точно копируя ее
движения. Выскочив на край снежного поля, семейство задержалось, передохнуло
немного и скрылось за изломом.
     Я  покинул  место  засады  довольный: не  часто  приходится  так близко
наблюдать жизнь зверей. Для полноты впечатления мне хотелось узнать,  что же
ела   медведица  на  проталинах.  Иду  туда  и  нахожу  там  свежие   лунки.
Оказывается, в мелкой дресве были спрятаны кедровками стланиковые орехи.
     Поднимаюсь  на  верх скалы. Солнце  высоко  над  горами. Впереди сквозь
сизую  дымку теплого весеннего  дня  видна загадочная падь. Что хранит она в
зарослях черных  стлаников, в мрачных расселинах, в грудах свалившихся скал?
Где-то тут, как мне  казалось,  должна произойти желанная встреча со зверем.
Не задумываясь, иду по кромке отрога к вершине пади.
     На  снегу попадаются свежие и уже протаявшие следы медведей. Теперь нет
сомнения:  мы находимся в том  именно месте,  куда,  покинув  свои  берлоги,
сходятся звери  весной. Почему  именно сюда они идут,  а не в соседние лога,
пока разгадать  не Удается. Не заметно  никакого различия между логами ни  в
растительном, ни в снежном покрове.
     Время уже далеко  за полдень. Нигде никого не видно, только изредка над
стланиками взметнутся пестрыми хлопьями крикливые кедровки.
     Начинает  одолевать скука. Хорошо, если Василий Николаевич добыл зверя,
-- это оправдывает наше пребывание здесь.
     Солнце  дружно сгоняет снег  с крутых  склонов отрога. В  глубине  пади
беснуется ручей, сдавленный каменистыми берегами. Стайка  мелких птиц  тянет
низко над чащей куда-то далеко на  север. Не знаю,  что делать: возвращаться
ли на табор или пройти еще немного по отрогу.
     Неожиданно замечаю черное пятнышко на снежном поле в двух километрах от
себя, на противоположной стороне пади. Присматриваюсь. Кажется, шевелится...
Взглянул в бинокль  -- медведь! И тоже темно-бурой масти. По  телу пробегает
нервный  холодок.  Лыжи  стремительно несут  меня  с  отрога  в чащу  темных
стлаников.
     Перескакиваю мутный ручей по камням.  Даю успокоиться сердцу.  Проверяю
направление  течения воздуха.  В  приметном  месте, возле  огромного  камня,
оставляю лыжи.
     Прогалины  правобережной стороны  пади  частично  уже  освободились  от
снега. Бесшумно крадусь по россыпи, устланной, словно мягким ковром, ягелем.
Кругом тишина. Встречный  ветерок приятно холодит лицо. Ползком взбираюсь на
пригорок.  Зверь  должен быть  где-то  близко  у  края  стлаников. Осторожно
выглядываю из-за камня. Вдруг рядом из-под снега взметнулась ветка стланика,
и на мою спину упали две крупные шишки.
     "Почему весною шишки на ветках?" -- думаю я, но сейчас же отгоняю прочь
эту мысль  -- некогда раздумывать. Кругом ни души. Разве зверь  ушел далеко?
Но вот  снова впереди, метрах в полутораста от меня,  вырвался из-под  снега
огромный куст стланика, и там появился  медведь. Он что-то подбирает с земли
-- вероятно, упавшие шишки. Просовываю вперед карабин,  плотнее прижимаюсь к
холодным камням. Но какая досада: зверь показывает мне только зад.
     Сползаю  с  пригорка  вниз,  обхожу  его  справа  и  останавливаюсь  на
проталине.
     "Шит... шит" -- ясно доносится до слуха знакомый звук. Зверь, приподняв
почти  вертикально   неуклюжее  тело,  смотрит  куда-то   в  противоположном
направлении. Но вдруг бросается в мою сторону и с быстротою  лани проносится
к  вершине  пади.  Следом  за  ним  катятся  по  заснеженным  прогалинам оба
медвежонка.
     Удерживая в  правой руке карабин, а левой опираясь на сошки, я наблюдаю
за удирающим  семейством.  Вот оно  миновало границу  стланика и по  чистому
снежному полю взбирается на перешеек. И вдруг  ясно слышу,  как позади меня,
совсем  рядом,  скрипнул  снег  под  чьей-то   лапой.  Оглядываюсь...  и  от
неожиданности  замираю: в трех метрах от меня стоит огромный медведь, широко
расставив передние лапы и меряя меня независимым холодным взглядом.
     Кровь  хлынула  в голову, ноги будто  приросли к  камням,  отказываются
повиноваться.  Усилием  воли глушу в себе нерешительность и начинаю медленно
разворачивать плечи. Поднимаю карабин.  А зверь, чуть осадив длинный корпус,
немного приземлился, явно готовясь к прыжку, и я вижу, как в его равнодушных
глазах вмиг вспыхнул огонек жадного хищника.
     Но карабин уже у плеча. Мушка ловит широкий лоб зверя. На какую-то долю
секунды выстрел задерживается. Смутно вижу, как всплыла передо мною огромная
туша  медведя, как  мелькнула клыкастая  пасть и поднялись крючковатые лапы.
Послушная пуля ловит зверя в прыжке. Смертный рев заглушает выстрел. Медведь
валится на меня, сбивает с ног, и я теряю сознание.
     ...Чувствую, что-то мокрое давит на грудь. Открываю глаза. О  ужас! Это
лежит морда медведя с пробитым черепом и потускневшим взглядом, устремленным
на  меня. Какая страшная близость! Боюсь  пошевелиться. Еще нет уверенности,
что он  мертв.  По телу  расползаются колючие  мурашки. Вижу, как алая кровь
сочится  из  раны  зверя  через  бровь  и  липким  пятном  копится  на  моей
гимнастерке. Из открытой пасти глядят ржавые клыки, не  успевшие поймать мой
подбородок.
     Все еще с опаской я вылезаю из-под мертвого зверя. Карабин лежит далеко
на россыпи, сошки сломаны, от ушиба с  трудом разгибаю  спину. Опускаюсь  на
камень... и вздох облегчения вырывается из моей груди.
     Все это  произошло не более как  за одну  минуту. Передо  мной лежит на
редкость крупный  самец, толстый, длинный,  темно-бурой  масти, в прекрасном
зимнем  "одеянии".  Остаток  жизни   еще  теплится  в  нем,  его  мышцы  еще
сокращаются, еще морщатся губы и судорожно сжимаются обессилевшие когти.
     Я не сразу прихожу в себя. Трудно поверить в исход этого поединка. Ведь
потеряй я лишь на одно мгновенье  самообладание,  оробей  -- и мне бы уже не
уйти от расправы.
     Разжигаю костер, достаю  из рюкзака кружку,  растапливаю снег. Вижу,  с
горы спускается Василий Николаевич. И вдруг мне становится легко-легко!
     Мищенко молча подошел  к медведю,  прикинул взглядом его  длину, ощупал
зад.
     -- Жирный  зверь, и шуба на нем  добрая, с  таким  стоило связаться, --
говорит он.
     -- Ты разве видел?
     -- Как  же,  ведь  я  километра два  выслеживал его.  А когда вышел  на
прилавок, гляжу -- он уже на дыбах возле вас! Я и побежал. А  сам думаю: "Не
задавил бы, окаянный, насмерть!" Да смотрю, вы поднимаетесь... С чего это он
полез на вас? Ведь не голодный? Смотрите, сколько тут шишки!..
     -- Не узнал человека и  не учуял,  а то  бы  мигом удрал. Надо  же быть
такому случаю...
     Я протираю ствол карабина. Солнце красным шаром висит над горизонтом. С
пологих отрогов  незаметно сходит вечер.  Прохладнее подул ветерок. Мы  пьем
чай, измеряем зверя, свежуем его и, нагрузившись мясом, уходим на табор.
     Снег размяк, напитался водою. Идем по нему вброд, волоча за собой лыжи.
Ночь  нагоняет нас уже у стоянки.  На поляне  большой  костер. Бойка и Кучум
обнюхивают нас и от радости визжат, прыгают.
     --  Не  торопитесь,  успеете,  -- успокаивает  их  Василий Николаевич и
спускает с поводков.
     Те мигом исчезают в  темноте, направляясь нашим следом к убитому зверю.
Там для них оставлены жирные кишки.
     Мы стаскиваем с  себя  мокрую одежду, развешиваем  ее  вокруг  костра и
садимся пить чай. Александр Пресников уже пристраивает к огню котел с мясом.
     Как   хорошо  на  стоянке!  Тепло,  уютно,  пахнет  обновленной  хвоей,
отогретой землей и... жирным супом. Сегодня нам повезло.
     Едва заалел восток, Александр понес мясо в  лагерь,  а  мы  с  Василием
Николаевичем ушли  к убитому зверю. Еще не  добрались до места,  как увидели
следы  жаркой  схватки собак с косолапым.  Оказалось, ночью  к нашей  добыче
подходил другой  медведь, и псам  стоило многих усилий  не допустить  его до
мяса. Увидев нас, Бойка встала и как-то виновато отошла от нагретого места.
     --  Что, дуреха, не узнаешь? Чего дичишься?  --  сказал ласково Василий
Николаевич.
     Кучум  даже не поднялся --  лежал мрачный, отвернув голову. У  него  на
загривке большая кровавая рана, затянутая с краев слипшейся шерстью.
     --  Не  каешься, что  на  рожон  лезешь?  Когда-нибудь  косолапый  тебя
проучит!  -- упрекнул я  Кучума, а на самом деле не  могу скрыть гордости за
кобеля, за его смелость, напористый нрав.
     --  На  готовую добычу  много охотников  нашлось,  --  сказал  Мищенко,
присматриваясь  к  следам.  -- Смотрите,  след росомахи и колонка. А воронья
сколько слетелось! Не будь тут собак, все бы прикончили.
     Не  задерживаясь, мы наполнили мясом  рюкзаки и  отправились в обратный
путь. Следом за нами устало плелись собаки.
     На  таборе я  сразу  же  занялся  шкурой.  Надо  было обезжирить  ее  и
растянуть  для   просушки.   Василий  Николаевич  взялся  обработать  череп,
предназначенный  для  коллекции. Бойка и  Кучум, примостившись возле костра,
спали.
     Вдруг  обе собаки  вскочили, словно  кто ткнул  их  шилом,  и замерли в
минутной нерешительности.  Я бросился  к  карабину. Василий Николаевич хотел
поймать  собак,  да  не успел --  они  уже  неслись вверх по  распадку через
рытвины,  стланики, прыгали по размякшему снегу.  Нам ничего не  оставалось,
как только ждать.
     -- Кто бы мог там быть? -- подумал я вслух.
     --  Это  все  Бойка  выдумывает!  Наверно,  спросонья  не  разобралась,
бросилась  зря, да и  того заманила. Смотри, куда их понесла нелегкая  -- за
сопку! -- ворчал Василий Николаевич.
     Собаки скрылись за отрогом.
     Я  подбросил в  огонь  дров,  и  мы  занялись  своими  делами.  Затихал
суетливый день.  С потемневших  вершин спускались вечерние тени. Все тише  и
тише становилось в лесу.
     --  Что-то  долго собак нет, -- сказал Мищенко, бросая тревожный взгляд
на их след.
     -- Зря бегать не будут, пусть потешатся.
     -- А  что, если я поднимусь на седловину, послушаю:  может, они  близко
лают?
     Набросив на  плечи телогрейку, Василий Николаевич мгновенно исчез. Было
слышно только, как  торопливо взбирается он  по россыпи, как,  удаляясь, все
слабее и слабее доносится стук камней под его ногами.
     Но  вдруг  до  меня  долетел  продолжительный  шум.  Я вскочил. Василий
Николаевич бежал с седловины вниз. Вот он на минуту  задержался, снял шапку,
послушал и с еще большей поспешностью бросился вниз по россыпи.
     -- Зверь! -- крикнул он не своим голосом.
     -- Где?
     -- За горою. Веришь, такой рев там, будто кто шкуру с него сдирает!
     -- А собаки где?
     -- Не слышно.