рови  и  хотел  было  резко  ответить.  Но  тут
Кристин положила руку на его рукав.
   - Отпустите их, дорогой господин! - Она слегка вздрогнула. - И мне  и
сестре моей было бы неприятно, если бы об этом стали болтать!
   Незнакомец взглянул на нее, закусил губу и кивнул в знак того, что он
понял. Потом дал обоим пленникам плашмя мечом по подзатыльнику, так  что
те полетели на землю.
   - Ну, удирайте! - сказал он, пнув их ногой, и они пустились бежать во
все лопатки. Господин снова повернулся к девушкам и спросил, не пожелают
ли они поехать верхом.
   Ингебьёрг - дала посадить себя в седло Эрленда, но оказалось,  что  в
нем она не может усидеть.  Она  тотчас  же  соскользнула  на  землю.  Он
вопросительно взглянул на Кристин, и та  сказала,  что  привыкла  ездить
верхом в мужском седле.
   Он взял ее под колени и посадил в седло.  Сладкая  и  приятная  дрожь
пробежала по ее телу оттого, что он так осторожно держал  ее,  несколько
отстраняясь, как будто боялся быть к ней чересчур  близко;  дома  никто,
помогая ей садиться на коня, не заботился о том,  не  прижмет  ли  ее  к
себе. Она удивилась, почувствовав, что ей оказано уважение...
   Рыцарь, - как Ингебьёрг называла его, хотя он носил только серебряные
шпоры, - предложил руку подруге Кристин, а его слуги вскочили на  коней.
Ингебьёрг непременно хотела, чтобы они проехали к северу от города,  под
горами Рюэн и лесом Мартестоккер, а не по улицам. Сперва  она  сослалась
на то, что господин Эрленд и его слуги носят полное вооружение,  не  так
ли? Рыцарь серьезно ответил, что запрещение носить оружие соблюдается не
так уж строго - ведь им ехать в дальний путь, - кроме того,  весь  город
теперь охотится на диких зверей...  Тогда  Ингебьёрг  заявила,  что  она
боится леопардов... Кристин  отлично  понимала,  что  Ингебьёрг  хочется
пройти самой длинной и пустынной дорогой,  чтобы  побольше  поболтать  с
Эрлендом.
   - Вот уже во второй раз нынче мы задерживаем вас, господин, - сказала
Кристин, и Эрленд серьезно ответил:
   - Это ничего не значит, я еду сегодня только  до  Гердарюда,  а  ночи
теперь светлые.
   Кристин нравилось, что он не шутит и не насмехается, но говорит с ней
как с ровней или даже еще больше того. Она вспомнила о Симоне; ей еще не
встречались другие молодые люди  из  придворного  круга.  Впрочем,  этот
человек был, вероятно, старше Симона...
   Они спустились в долину под горами Рюэн и поехали вверх, вдоль ручья.
Тропинка была узкая, и молодые кусты хлестали Кристин мокрыми  душистыми
ветвями - здесь, внизу, было немного  темнее,  вдоль  ручья  воздух  был
прохладнее, и листва покрыта росою.
   Они медленно подвигались вперед, и топот  копыт  глухо  отдавался  по
влажной, заросшей тропинке. Кристин покачивалась в седле,  слыша  позади
себя болтовню Ингебьёрг и низкий, спокойный голос незнакомца. Он говорил
мало и отвечал словно невпопад - Кристин подумала, что он  как  будто  в
таком же настроении духа, как и она сама,  -  она  чувствовала  себя  во
власти какой-то странной дремоты, но вместе с тем на  душе  у  нее  было
спокойно и хорошо, так как все события дня благополучно миновали.
   Словно пробуждение настало, когда они выехали из леса на зеленые луга
ниже Мартестоккера. Солнце уже зашло, и город с фьордом лежали под  ними
в ясном и бледном свете - над горами Акера  серовато-голубое  небо  было
обрамлено светло желтой полосой. В вечерней тишине все звуки  доносились
до них издалека, как будто рождаясь из прохладных глубин,  -  где-то  на
дороге скрипели колеса телеги, в усадьбах псы перекликались лаем... А из
леса за их спиною теперь неслось голосистое пение  и  щебетание  птиц  -
солнце зашло.
   В воздухе пахло гарью от сжигаемых листьев, а вдали на одном из полей
дрожал красный отблеск костра, - большой цветок  пламени  давал  понять,
что ясность ночи была только одной из степеней тьмы.
   Они уже ехали между изгородями монастырских полей,  когда  незнакомец
снова заговорил с Кристин. Он спросил,  не  кажется  ли  ей,  что  будет
лучше, если он проводит их до ворот и попросит разрешения  поговорить  с
аббатисой,  чтобы  рассказать  ей,  как  все  произошло.  Но   Ингебьёрг
предпочитала проскользнуть через церковь;  тогда,  может  быть,  удастся
проникнуть в монастырь так, что никто  не  заметит  их  слишком  долгого
отсутствия, - может быть, сестра Потенция позабыла о них, занятая своими
посетителями.
   Кристин почему-то  не  удивилась,  что  на  площади  перед  западными
ворогами церкви было так тихо и безлюдно. Обыкновенно по  вечерам  здесь
было очень оживленно, так как соседи сходились в церковь  монахинь;  тут
же вокруг церкви, кроме того, стояло  довольно  много  домов,  где  жили
вкупившиеся  в  монастырь  и  слуги-миряне.  Здесь  они  распрощались  с
Эрлендом;
   Кристин стояла, лаская его коня,  -  конь  был  вороной,  с  красивой
головой и кроткими глазами; она нашла,  что  он  похож  на  Мурвина,  на
котором она ребенком всегда ездила дома.
   - Как зовут  вашего  коня,  господин?  -  спросила  она,  когда  конь
отвернулся от нее и стал обнюхивать грудь хозяина.
   - Баярд, - сказал тот и посмотрел на  нее  через  шею  лошади.  -  Вы
спрашиваете об имени моего коня, но не о моем?
   - Я бы очень хотела знать ваше имя, господин! -  отвечала  Кристин  и
слегка поклонилась.
   - Меня зовут Эрленд, сын Никулауса, - сказал он.
   - Примите тогда мою благодарность, Эрленд, сын Никулауса,  за  добрую
услугу, оказанную нам сегодня, - сказала Кристин, протягивая ему руку.
   И вдруг покраснела, как зарево, и хотела выдернуть руку из его руки.
   - Не родственница ли  вам  фру  Осхильд,  дочь  Гэуте.  из  Довре?  -
спросила она.
   С  удивлением  увидела  Кристин,  что  Эрленд  сильно  покраснел;  он
неожиданно выпустил ее руку и ответил:
   - Она моя тетка по матери. Так и есть, я Эрленд,  сын  Никулауса,  из
Хюсабю. - Он так  странно  посмотрел  на  девушку,  что  та  еще  больше
смутилась, но затем овладела собою и сказала:
   - Мне следовало - бы поблагодарить вас в более  красивых  выражениях,
Эрленд, сын Никулауса, но я, право, не знаю, что вам сказать!..
   Он поклонился ей, и Кристин подумала, что теперь пора прощаться, хотя
ей и очень хотелось поговорить с ним подольше. Уже  в  церковных  дверях
она обернулась и, увидев,  что  Эрленд  продолжает  стоять  около  своей
лошади, помахала ему на прощанье рукой.
   В монастыре царило большое волнение, и  все  страшно  переполошились.
Хокон послал верхового с известием о случившемся, а сам ходил по городу,
разыскивая девиц; на помощь ему из  монастыря  послали  людей.  Монахини
слышали, будто дикие звери убили и сожрали двоих  детей  в  городе.  Это
была ложь, леопард - в действительности был всего  один  леопард  -  был
пойман еще до вечерни слугами из .королевской усадьбы.
   Кристин стояла молча с опущенной  головой,  пока  аббатиса  и  сестра
Потенция изливали на девушек свой гнев.  Все  в  ней  как  будто  спало.
Ингебьёрг плакала и пыталась возражать - ведь они пошли с ведома  сестры
Потенции, с почтенным провожатым,  и  разве  они  виноваты  в  том,  что
случилось после?..
   Но фру Груа сказала, чтобы они отправлялись в  церковь  и  оставались
там до полуночи; пусть  они  постараются  обратить  свои  мысли  на  мир
духовный и возблагодарят Господа за то, что он спас их жизнь и честь.
   - Теперь Бог ясно открыл вам всю истину о  мире,  -  сказала  она,  -
дикие звери и слуги дьявола угрожают его детям на каждом шагу, и нет вам
спасения, если вы не прилепитесь к Богу, взывая к нему и молясь!
   Она дала каждой из них по зажженной свече и приказала идти с  сестрою
Цецилией, дочерью Борда,  которая  часто  молилась  в  церкви  в  полном
одиночестве всю ночь напролет.
   Кристин поставила свою свечу на алтарь в приделе святого Лаврентия  и
опустилась на колени на скамью для молитвы. Она пристально и  неподвижно
смотрела  на  пламя,  тихо  читая  "Pater  Noster"  и  "Ave  Maria".   И
мало-помалу сияние свечи словно окутало ее, отогнало все  то,  что  было
вне ее и этого света. Она почувствовала,  что  сердце  ее  раскрывается,
переполняясь благодарностью, хвалой и  любовью  к  Богу  и  его  кроткой
матери - они были так близко, от нее. Она и прежде знала, что они  видят
ее, но в эту ночь она это почувствовала. Мир предстал перед ней словно в
видении: темная горница, в  которую  врывается  столб  солнечных  лучей,
пылинки толпятся и летают взад и  вперед  между  мраком  и  светом  -  и
Кристин почувствовала - вот  наконец!  -  она  погрузилась  в  солнечный
луч...
   Ей казалось, что она охотно провела бы в этой тихой,  объятой  ночной
темнотою церкви сколько угодно времени, - эти редкие пятнышки света, как
золотые звездочки среди ночи, сладковатый застарелый  аромат  курений  и
теплый запах  горящего  воска...  И  сама  она,  ищущая  покоя  у  своей
собственной звезды...
   Кончилась какая-то большая  радость,  когда  сестра  Цецилия  подошла
неслышной скользящей походкой к Кристин и тронула ее  за  плечо.  И  три
женщины, низко приседая перед  алтарями,  вышли  через  маленькую  южную
дверь на монастырский двор.
   Ингебьёрг была такая сонная, что легла  без  болтовни.  Кристин  была
рада этому - ей не хотелось, чтобы  ее  тревожили  после  того,  как  ей
только что так хорошо думалось. И еще она была рада, что им не позволяют
снимать на ночь сорочки, - Ингебьёрг была такая толстая и сильно потела.
   Она долго лежала без сна, однако глубокий  поток  сладостных  чувств,
уносивший ее ввысь, когда она стояла на коленях в церкви, не возвращался
больше. Но все-таки она еще чувствовала в  себе  его  теплоту  и  горячо
возблагодарила Бога; ей казалось, что она ощущает душевную силу,  молясь
за своих родителей и сестер и за упокой души Арне, сына Гюрда.
   "Отец", - подумала она... Она так тосковала о нем, обо всем том,  что
они пережили вместе до того, как Симон Дарре вошел в их жизнь.  Какая-то
новая  нежность  к  нему  переполнила  ее  сердце  -  словно  предвестие
материнской любви и материнского горя было сегодня в ее  любви  к  отцу;
она смутно чувствовала, что в жизни было много такого, чего не досталось
на долю отца. Ей  вспомнилась  старая  черная  деревянная  церковь  -  в
Гердарюде. - она видела там нынче на Пасху могилки своих трех братцев  и
бабушки - родной матери отца, Кристин, дочери Сигюрда, - которая умерла,
произведя Лавранса на свет...
   Что понадобилось Эрленду, сыну Никулауса,  в  Гердарюде  , - Кристин не могла себе представить...
   Она сама не знала, что продолжала думать о нем весь  этот  вечер;  но
воспоминание  о  его  узком  смуглом  лице  и  тихом  голосе  все  время
присутствовало где-то в полумраке  над  ее  душою  за  озаренным  свечою
кругом...
   Когда она  на  следующее  утро  проснулась,  солнце  ярко  светило  в
спальню, и Ингебьёрг сообщила ей, что фру Груа  сама  приказала  сестрам
белицам не будить их к ранней утрене. Теперь им позволили идти в поварню
и поесть.  Кристин  почувствовала  радость  и  теплую  благодарность  за
доброту аббатисы - казалось, будто весь свет желал ей только добра.

III

   Крестьянская гильдия в Акере считала  своей  покровительницей  святую
Маргрету и ежегодно справляла свой праздник двадцатого  июля,  в  память
этой святой. Братья и сестры собирались в этот  день  вместе  с  детьми,
гостями и слугами у Акерской церкви и выстаивали обедню в приделе святой
Маргреты,  а  потом  отправлялись  в   гильдейский   дом,   находившийся
неподалеку от богадельни Хофвина, и там бражничали  в  продолжение  пяти
дней.
   Но так как и Акерская церковь и Хофвинская богадельня  .относились  к
женскому монастырю Ноннесетер, а кроме того, многие  акерские  крестьяне
были монастырскими издольщиками, то вошло в  обычай,  чтобы  аббатиса  и
некоторые из старших сестер оказывали честь гильдии и приезжали на пир в
первый день праздника. И тем молодым девушкам, которые жили в  монастыре
только для обучения и  не  предполагали  идти  в  монахини,  разрешалось
сопровождать туда аббатису и танцевать; поэтому они надевали на праздник
свои собственные платья, а не монастырскую одежду.
   Вечером  накануне  праздника  святой  Маргреты  в   спальне   молодых
послушниц царили оживление и суматоха; те из девушек, которые собирались
на пир, рылись в сундуках и приводили в порядок свои наряды,  а  другие,
бедняжки, ходили грустные, глядя на подруг. Некоторые девицы ставили  на
огонь камина горшочки и кипятили в них воду, от которой кожа  становится
нежной и мягкой; другие варили что-то для смазывания  волос  -  если  их
потом  расплести  на  пряди  и  туго  накрутить  на  кожаные  ремни,  то
получаются волнистые и курчавые локоны.
   Ингебьёрг вытащила на свет Божий все  свои  богатства,  но  никак  не
могла решить, что ей надеть на себя - во всяком случае, не самое  лучшее
светло-зеленое бархатное  платье,  -  оно  слишком  дорогое  для  такого
крестьянского пиршества. Но одна маленькая худенькая сестра, которая  не
шла на праздник, - ее звали Хельгой, и родители отдали ее в монастырь по
обету еще совсем ребенком, - отозвала Кристин в сторону  и  шепнула  ей,
что, конечно,  Ингебьёрг  наденет  зеленое  платье  и  розовую  шелковую
рубашку тоже.
   - Ты всегда была добра ко  мне,  Кристин,  -  сказала  Хельга.  -  Не
приличествует мне мешаться в такие, дела, но я  все  же  расскажу  тебе:
рыцарь, что провожал вас домой в тот вечер  весною...  Я  после  того  и
видала и  слыхала,  как  Ингебьёрг  разговаривала  с  ним...  Они  потом
встречались в  церкви,  и  он  часто  поджидает  Ингебьёрг,  притаясь  в
проулке, когда она ходит к Ингюнн в дом монастырских мирян. Но это  тебя
он разыскивает, и Ингебьёрг обещала ему, что приведет тебя туда.  Однако
бьюсь об заклад, что ты ничего об этом не слыхала до сего дня!
   - И вправду, Ингебьёрг ничего мне об  этом  не  говорила,  -  сказала
Кристин, И  сжала  губы,  чтобы  Хельга  не  заметила  улыбки,  невольно
просившейся на  уста.  Так  вот  какова  Ингебьёрг!..  -  Наверное,  она
понимает, что я не из таких, что бегают на свидания с  чужими  мужчинами
за сараями да за заборами! - гордо сказала она.
   - Вижу, что я напрасно трудилась и рассказывала тебе о том,  про  что
следовало бы мне лучше промолчать! -  обиженно  сказала  Хельга,  и  они
разошлись в разные стороны.
   Но весь  вечер  Кристин  старалась  не  улыбаться,  когда  кто-нибудь
взглядывал на нее.
   На следующее утро Ингебьёрг  долго  бродила  в  одной  сорочке,  пока
Кристин не поняла, что ее подруга не  желает  одеваться  и  ждет,  чтобы
сначала оделась Кристин.
   Кристин ничего не сказала, но со смехом подошла к  своему  сундуку  и
вынула из него золотисто-желтую шелковую сорочку. Кристин еще ни разу не
надевала ее; сорочка, легко скользнувшая по ее телу, показалась  Кристин
такой мягкой и прохладной. Она была красиво вышита серебряным,  синим  и
коричневым шелком вокруг шеи и на груди, как раз сколько видно  в  вырез
платья. К ней  были  такие  же  рукава  . Кристин натянула на ноги льняные чулки и зашнуровала лиловые
башмачки, которые Хокону посчастливилось благополучно принести  домой  в
тот тревожный день. Ингебьёрг не спускала глаз с  Кристин,  и  тогда  та
сказала, смеясь:
   - Отец всегда учил меня никогда не пренебрегать теми, кто  ниже  нас,
но ты, верно, такая знатная,  что  не  хочешь  наряжаться  для  каких-то
крестьян и издольщиков!..
   Покраснев, как спелая малина,  Ингебьёрг  скинула  шерстяную  рубаху,
соскользнувшую с ее белых бедер, и поспешно  накинула  на  себя  розовую
шелковую... Кристин надела через голову свое лучшее бархатное  платье  -
оно было фиолетового цвета, с глубоким вырезом на груди и  с  прорезными
рукавами,  ниспадавшими  почти  до  земли.  Она  подпоясалась  золоченым
кушаком и набросила на плечи плащ с беличьим мехом. Потом распустила  по
спине и плечам свои длинные светлые волосы и надела  на  голову  золотой
обруч с чеканенными на нем мелкими розами.
   Тут взгляд ее упал на Хельгу, которая стояла и смотрела на них. Тогда
Кристин вынула из сундука большую серебряную пряжку. Это была та  самая,
которой был застегнут плащ Кристин в тот вечер, когда  Бентейн  встретил
ее на большой дороге, и она с тех пор не любила носить ее. Она подошла к
Хельге и тихо сказала:
   -  Я  знаю,  что  ты  хотела  вчера  показать  свое  доброе  ко   мне
расположение; не думай, что я не понимаю этого... - И она сунула в  руки
Хельги пряжку.
   Ингебьёрг тоже была очень красива, когда кончила одеваться и стояла в
своем  зеленом  платье,  с  красным  шелковым  плащом  на  плечах  и   с
распущенными прекрасными кудрявыми волосами.
   "Мы обе наряжались наперегонки", - подумала Кристин и засмеялась
   Утро было прохладное, росистое и свежее, когда процессия тронулась из
Ноннесетера и пошла на запад к Фрюшье. Сенокос в  этих  местах  был  уже
почти закончен, но вдоль  плетней  кучами  росли  синие  колокольчики  и
золотистый подмаренник; ячмень на полях уже выкинул  колос  и  колебался
серебристыми волнами со слабым розоватым оттенком. Во многих местах, где
тропинка была узкая и  шла  полями,  колосья  почти  смыкались  у  колен
идущих.
   Хокон открывал шествие, неся монастырскую хоругвь с изображением девы
Марии на синей шелковой ткани. За ним шли слуги и живущие при  монастыре
миряне, потом ехали верхом фру Груа и четыре старые  монахини,  а  затем
следовали пешком молодые девушки; их пестрые мирские праздничные  одежды
сверкали  и  блестели  на  солнце.   Несколько   живущих   при   обители
женщин-мирянок и два-три вооруженных прислужника замыкали шествие.
   Все с пением шли через залитые солнцем поля, и встречные,  выходившие
на  дорогу  с  боковых  тропинок,  отходили  в  сторону  и   почтительно
кланялись. Повсюду по полям и лугам шли и ехали группы людей, потому что
из каждого дома  и  каждой  усадьбы  жители  спешили  в  церковь.  Через
некоторое  время  позади  послышалось  хвалебное  пение  низких  мужских
голосов, и. из-за пригорка показалась  монастырская  хоругвь  Хуведёя  -
красная шелковая ткань блестела на солнце, колеблясь и склоняясь  вперед
при каждом шаге несущего.
   Могучий медный голос колоколов гудел, заглушая ржание жеребцов, когда
процессия поднималась  на  последний  пригорок  к  церкви.  Кристин  еще
никогда  не  видела  столько  лошадей  сразу  -  было   одно   сплошное,
волнующееся на зеленой лужайке перед церковными вратами беспокойное море
блестящих конских спин. На лужайке стояли, сидели  и  лежали  празднично
одетые люди, но все почтительно вставали сквозь  толпу  в  церковь;  все
низко кланялись фру Груа.
   Казалось, что к богослужению сошлось больше народу, чем Церковь могла
вместить, но для прибывших из монастыря было оставлено  место  у  самого
алтаря. Сейчас же вслед за  ними  пришли  и  поднялись  на  хоры  монахи
цистерцианского ордена - и вот в церкви грянуло пение мужских и  детских
голосов.
   В начале обедни, в одну из тех минут, когда надо было  подниматься  с
колен, Кристин вдруг увидела Эрленда, сына Никулауса.  Он  был  высокого
роста - на голову выше окружавших его; она видела его лицо сбоку. У него
был высокий, крутой и узкий лоб, большой и прямой  нос  -  он  выдавался
треугольником и был необычно тонок  у  красивых  трепещущих  ноздрей;  в
Эрленде было что-то  напоминавшее  Кристин  взволнованного,  испуганного
жеребца. Он не был так красив, как представлялось ей,  когда  Кристин  о
нем думала, - какие-то грустные и резкие  линии  тянулись  к  маленькому
слабому и прекрасному рту, - нет, он все-таки красив!
   Он повернул голову и увидел Кристин. Она не помнила, сколько  времени
они смотрели друг другу в глаза. А после этого только и  думала  о  том,
когда кончится обедня; она напряженно ждала, что тогда произойдет.
   Когда народ стал выходить из переполненной церкви,  произошла  давка.
Ингебьёрг потащила Кристин за собою в  задние  ряды  толпы;  поэтому  им
посчастливилось отст