схлипывание, и он обнаружил, что
молодая девушка горько плачет, припав головой к его плечу.
     -  О чем  ты горюешь, моя  великодушная мукотмолочка? -  спросил  он. -
Может  ли  Пирси Шафтон  хоть чем-нибудь на  свете  выразить признательность
своей освободительнице?
     Мизи указала пальцем на противоположный  берег реки,  но взглянуть в ту
сторону не осмелилась.
     - Нет,  прошу  тебя, изъяснись понятнее, наивеликодушнейшая  девица,  -
недоумевал  кавалер, не будучи в силах  разгадать значение ее жеста, подобно
тому как слушатели часто бывали  озадачены его  выспренней речью. - Клянусь,
что не разумею сего движения прелестного перста твоего.
     - Там дом  моего отца,  - проговорила  Мизи  голосом, прерывающимся  от
внезапной вспышки отчаяния.
     -  А я  безжалостно  увлекал тебя прочь от родного  крова? - воскликнул
рыцарь, вообразив, что сумел  отгадать причину ее скорби.  - Горе тому часу,
когда Пирси  Шафтону вздумалось бы ради  собственной безопасности пренебречь
покоем  женщины,   да  еще  тем   более  -   покоем  своей   самоотверженной
спасительницы. Сходи же с копя, прелестная  Молинара, или стоит тебе сказать
одно  только  слово, и я домчу  тебя до самого  жилища  твоего  мукомольного
родителя, невзирая на все опасности, могущие возникнуть для моей личности со
стороны монаха или мельника.
     Мизи подавила  рыдания  и,  с трудом  подбирая  слова,  объяснила,  что
предпочитает  слезть с  коня  и  действовать  самостоятельно.  Как  истинный
дамский  угодник,  сэр  Пирси  считал  себя  обязанным  оказывать  некоторое
внимание каждой  женщине,  даже  самого низкого сословия, а Мизи, и в  самом
деле,  имела  право  на его признательность. Немедленно соскочив с  коня, он
принял в объятия бедную девушку, рыдавшую так горько,  что, ступив на землю,
она  едва  могла стоять  на ногах и,  по-видимому, бессознательно продолжала
клониться  к  нему.  Рыцарь привел ее к плакучей иве  у живописной  извилины
дороги, усадил на траву и стал успокаивать. Постепенно его природная доброта
взяла верх над напускным жеманством.
     - Верьте мне, великодушнейшая из девиц, Пирси  Шафтон  сочтет,  что эта
услуга  куплена слишком дорогой  ценой, если она стоит таких слез и рыданий.
Откройте мне причину своего горя, и, если я в силах вас утешить, поверьте, я
сделаю  все.  Вы  приобрели  право  приказывать,  и  ваши  желания  для меня
священны,  как  воля  самой  королевы.  Говорите  же,  прелестная  Молинара,
распоряжайтесь  тем, кто одновременно  стал вашим должником и вашим рыцарем.
Что вы мне приказываете?
     - Бежать, думать только о своем спасении,  - сказала  Мизи, собрав  все
силы, чтобы выговорить эти слова.
     - Но  я не могу покинуть вас, не оставив вам  чего-нибудь  на память, -
промолвил кавалер.  Если бы  слезы не мешали Мизи говорить, она сказала  бы,
что  в  этом пет  никакой  нужды, и  это было бы чистейшей  правдой. - Пирси
Шафтон  не богат, -  продолжал он, -  но пусть эта цепочка свидетельствует о
его признательности.
     Сняв  с  себя  драгоценную цепь  с  медальоном, о которой  мы упоминали
ранее, он положил ее в бессильно опущенную руку заплаканной девушки, которая
и  не  отвергла и  не приняла  подарка, ибо  была  поглощена  более сильными
чувствами и, казалось, совсем не сознавала того, что сделал рыцарь.
     - Мы  непременно  встретимся,  - обещал  сэр Пирси, - по крайней мере я
надеюсь, что так будет.  А теперь перестань  плакать,  прелестная  Молинара,
если любишь меня.
     Последние  слова он  произнес,  как общепринятую в те  времена светскую
любезность,  но бедняжка Мизи наделила их более сокровенным смыслом. Девушка
вытерла  слезы, и  когда кавалер, в  порыве добросердечной  рыцарственности,
наклонился, чтобы  на прощание  обнять  ее,  она  смиренно  приподнялась,  с
кротостью и благодарностью  принимая честь,  которую ей оказывал  сэр Пирси.
Затем он  вскочил  на  коня  и  поехал, но любопытство, а  может быть, более
сильное чувство  вскоре  побудило его  обернуться,  и  он  увидел,  что Мизи
по-прежнему стоит  под деревом, где он  ее  оставил, и  смотрит ему вслед, а
цепь с медальоном, как ненужная побрякушка, свешивается с ее руки.
     Только  в эту минуту в сознании  кавалера мелькнула догадка об истинных
чувствах Мизи  и  о причине, побудившей девушку спасти его.  Светские щеголи
того времени, при всем своем фатовстве, отличались бескорыстием, возвышенным
образом   мыслей  и   великодушием;   они   чуждались  низменных,  постыдных
похождений, которые  обычно именуются легкими  интрижками. Они не "охотились
за деревенскими красотками" и не унижали своего достоинства,  лишая сельских
девушек  покоя  и чести.  Тогда  успех  у  женщин  этого  сословия не ласкал
тщеславия  джентльменов, и  они  таких  побед не считали,  не  замечали,  не
пользовались (как сказал  бы человек нашего времени) тем, что,  как в данном
случае,  само падало в руки. Ближайший друг Астрофела, победитель в турнирах
при  дворе  Фелицианы,  так же  мало  помышлял  о том, что его  остроумие  и
изящество  могут завоевать любовь Мизи Хэппер, как любая  красавица, сидя  в
своей  ложе,  не задумывается над сердечной  раной,  которую ее чары нанесли
какому-нибудь  восторженному  судейскому  писцу  на  галерке.  При   обычных
обстоятельствах   сознание   своего  превосходства  и  сословная   гордость,
вероятно, побудили бы сэра Пирси  отнестись к влюбленной  поселянке с тем же
высокомерием, с каким непревзойденный денди Филдинг изрек, обращаясь ко всем
представительницам прекрасного пола в целом:  "Пусть любуются и умирают!" По
признательность  обязывала  сэра  Пирси  по-рыцарски,  в полном смысле этого
слова, поступить с  влюбленной девушкой, хотя она  была  всего лишь  дочерью
мельника,  и потому  он,  польщенный ее  чувствами  и скрывая свое смущение,
вернулся к Мизи, чтобы попытаться ее утешить.
     Несмотря на врожденную скромность, бедняжка Мизи при возвращении рыцаря
пе могла скрыть своего  восторга. Яснее всяких слов говорили ее засверкавшие
глаза  и  ласковое  движение,  когда  она  робко  обвила шею  коня,  который
возвратил ей дорогого всадника.
     - Чем еще  я могу быть вам полезен, прекрасная Молинара? - спросил  сэр
Пирси, сам  смущаясь и краснея.  К чести  нравов века  королевы  Бесс,  надо
сказать, что придворные того времени имели стальную грудь, но не медный лоб,
и,  при всей  спесивости,  оставались  верны  той угасающей рыцарственности,
которая вдохновляла деликатнейшего героя Чосера, что

     в величии был скромен, как девица.

     Мизи зарделась, потупив глаза, а сэр Пирси так же смущенно и  участливо
продолжал:
     - Не боитесь ли  вы вернуться домой одна, нежная моя Молинара? Если вам
угодно, я провожу вас.
     -  Увы, - вздохнула Мизи, внезапно  побледнев,  п, взглянув на  рыцаря,
промолвила: - У меня больше нет дома!
     - Как это -  нет  дома?  - повторил Шафтон. - Моя великодушная Молинара
говорит,  что у  нее нет дома, между тем  как дом  ее отца виднеется отсюда,
находясь по ту сторону сего кристального ручья?
     - Ах,  ни дома у меня больше нет, ни отца! - воскликнула  Мизи.  - Он -
верный  слуга аббатства, а я оскорбила аббата.  Если я  вернусь  домой, отец
убьет меня.
     - Он не  посмеет  обидеть тебя, клянусь  небом!  -  вскричал кавалер. -
Своей честью и рыцарским званием я заверяю тебя, что, если хоть один волосок
упадет  с твоей головы, войска моего  двоюродного брата графа Нортумберленда
разрушат это аббатство до основания - так, что даже конь не споткнется о его
развалины.  Будь же  беззаботна  и весела, нежная Мизинда,  и  знай,  что ты
оказала услугу человеку, который не  только готов, но и в силах отомстить за
самую ничтожную обиду, причиненную тебе.
     Воспламененный собственным  красноречием, он соскочил  с  коня и крепко
сжал послушную руку Мизи (или Мизинды, как он теперь окрестил ее). Он  видел
перед  собой прекрасные черные глаза, устремленные на  него  с выражением, в
котором, наряду с девичьей застенчивостью, светилось что-то, в чем ошибиться
было невозможно. Перед ним были  ее щечки, которым  луч надежды возвращал их
обычную окраску, ее  полуоткрытые в ожидании уста, подобные розовым бутонам,
с  белеющей  в них  нитью чистого  жемчуга.  Созерцать все это  было  крайне
опасно, и сэр Пирси, повторяя все менее настойчиво  свое предложение отвезти
прекрасную Мизинду в отчий дом, кончил тем, что попросил ее сопровождать его
в дальнейшем странствии.
     - По  крайней мере, -  пояснил он, - пока я  не найду для вас надежного
убежища.
     Мизи Хэппер  ничего не ответила, но,  алея от  радости  и смущения, без
слов изъявила  свое  согласие  сопровождать  английского  рыцаря - поплотнее
стянула свой узелок и поближе подошла к коню, чтобы вскочить в седло.
     -  А как вы  прикажете мне поступить с этим? -  спросила она, показывая
рыцарю золотую цепь, по-видимому только сейчас заметив ее в своей руке.
     - Сохрани эту вещицу на память обо мне, прелестнейшая Мизинда, - сказал
рыцарь.
     - Нет,  сэр,  - с  важностью возразила Мизи,  - девушки моей  страны не
принимают таких подарков  от  знатных  господ. Сегодняшнее утро я и так буду
вспоминать, без всякой цепочки.
     Рыцарь  продолжал учтиво  и настойчиво  упрашивать ее принять этот знак
признательности, но Мизи была неумолима.  Она,  видимо, опасалась, что, взяв
на память  ценную  вещь,  она  низведет порыв, подсказанный  ей сердцем,  до
уровня услуги, оказанной в корыстных целях. Однако,  признав, что сэра Пирси
могут по этой цепочке узнать,  она согласилась оставить ее у себя,  пока его
жизни угрожает опасность.
     Вскочив  на  коня,  они  продолжали  путь.  Мизи, в  характере  которой
простодушие и чувствительность сочетались со смелостью и сообразительностью,
осведомилась  о том, куда  сэр  Пирси намерен отправиться,  и, узнав, что он
хочет добраться  до Эдинбурга,  где  надеется найти  друзей и  покровителей,
взяла  на  себя  роль  путеводительницы.  Она  воспользовалась своим знанием
местности, чтобы поскорее перебраться из владений  монастыря святой Марии на
земли  одного  из баронов,  который,  по  слухам,  склонялся к реформатскому
учению. Здесь, по ее мнению, преследователи не посмеют поднять на них  руку.
Впрочем,  она  не   слишком  страшилась   погони,  полагая,  что  обитателям
Глендеарга будет нелегко взломать  свои собственные  замки и засовы, которые
она тщательно заперла снаружи в последнюю минуту перед бегством.
     Они  продолжали  свое путешествие  без всяких  волнений,  и  сэр  Пирси
коротал время, чередуя разные высокопарно-цветистые рассуждения с пересказом
длинных придворных анекдотов. Хотя Мизи не понимала и  половины из того, что
говорил ее спутник, она слушала с  величайшим вниманием, ловила каждое слово
и восхищалась на веру, подобно  тому как люди умные снисходительно относятся
к разговору со своей очаровательной,  но глупенькой любовницей.  А сэр Пирси
блаженствовал, чувствуя внимание и восторг своей слушательницы; он  извергал
целые потоки эвфуизмов необыкновенной туманности и длины. Так прошло утро, а
к  полудню  путники  очутились  у  извилистого  ручья,  на  берегу  которого
возвышался  старинный  баронский замок, окруженный  раскидистыми  деревьями.
Невдалеке виднелся поселок с разбросанными там  и сям домиками и деревенской
церковью в центре.
     - В этом селе два постоялых двора, - сказала Мизи, - и тот, что похуже,
для нас более удобен: он стоит в стороне и я хорошо знаю хозяина, так как он
покупает солод у моего отца.
     Этот  causa  scientiae   [Источник  сведений   (лат.)],  говоря  языком
законников, был  приведен совершенно некстати, потому что сэр Пирси, опьянив
себя фимиамом собственного красноречия, чем дольше ораторствовал, тем больше
проникался уважением к своей спутнице. Умиленный  тем, что она чистосердечно
восхищалась его талантом  рассказчика, рыцарь  почти совсем забыл,  что  его
дама не принадлежит к тем знатным красавицам, о которых он сейчас злословил,
- и тут ее неудачное замечание сразу напомнило ему нелестные обстоятельства,
относящиеся к родословному древу его Мизинды. Однако он промолчал. Да  и что
мог бы  он  сказать?  Совершенно  естественно, что дочь мельника  зналась  с
трактирщиками, покупавшими солод у  ее отца. Удивляться надо было другому  -
тому стечению обстоятельств, в силу которых  такая особа, как дочь мельника,
стала  спутницей  и  руководительницей сэра  Пирси  Шафтона  из  Уилвертона,
родственника самого графа  Нортумберленда, которого  благодаря крови  Пирси,
текущей в его жилах, называли своим кузеном принцы и даже государи [Фруассар
где-то   упоминает   (читатели   романтических   произведений   не   требуют
документальной  точности),  что  французский  король  вследствие  их  общего
родства  с Нортумберлендами  называл  одного  из  членов  рода  Пирси  своим
двоюродным братом. (Прим. автора.)].  Он  почувствовал, как  унизительно для
него  странствовать по Шотландии  верхом  с  дочерью мельника за  спиной,  и
оказался  настолько  неблагодарным, что,  остановив коня у ворот  постоялого
двора, ощутил нечто похожее на стыд за свою спутницу.
     Но проворство и сообразительность Мизи Хэппер избавили его от тягостной
неловкости.  Она  мгновенно спрыгнула с коня и сумела совершенно  заговорить
трактирщика, вышедшего  с разинутым  ртом навстречу  такому  постояльцу, как
английский  рыцарь.  В  ее вымышленном  рассказе  разные  происшествия  были
сплетены  так  ловко,  что  сэр  Пирси  Шафтон, сам  далеко  не отличавшийся
находчивостью, был положительно озадачен. Она сообщила хозяину, что приезжий
- весьма  знатный  английский кавалер, который,  согласно  обету, побывал  в
аббатстве святой Марии, а теперь направляется ко двору шотландской королевы,
и что ей, Мизи Хэппер, поручено  проводить высокого гостя  до Кпрктауна,  но
Шарик, ее  пони,  по дороге  свалился в  изнеможении,  потому что измучился,
когда  перевозил  муку  в  Лэнгхоуп,  и  пришлось  оставить  его  пастись  в
Таскеровой  роще,  близ  Крипплкросса,  иначе от  усталости  он  отказывался
сдвинуться  с  места,  ну,  совсем  как жена  Лота... А  после  этого рыцарь
великодушно  настоял  на том,  чтобы сна вскочила  на  его коня, на  что она
согласилась, лишь бы доставить его в гостиницу своего доброго друга, а не то
он мог бы попасть  в трактир гордеца Питера Педди, который покупает солод на
мельнице в Меллерстейне, а теперь хозяин должен потчевать  рыцаря  всем, что
есть лучшего в доме, и  при этом быстрее  пошевеливаться, и сама она  готова
пойти помогать на кухню.
     Бойкая, без  единой  запинки  речь Мизи  не  внушила  хозяину  никакого
подозрения.  Лошадь  нового  постояльца  отвели  в  конюшню,  а  его  самого
проводили в чистую комнатку в гостинице и вкатили туда  самое лучшее кресло.
Мизи, всегда проворная и  услужливая, принялась за стряпню, попутно накрывая
на  стол  и стараясь, в меру своей  опытности, предупредить малейшее желание
своего спутника.  Нельзя сказать, чтобы эти хлопоты  были ему  по душе. Хотя
заботливость и  распорядительность девушки невольно  внушали  благодарность,
ему было невыразимо больно видеть, что его Мизинда поглощена грубой кухонной
работой, с которой она, вдобавок, справлялась легко,  как  с самым привычным
делом. И все  же это щемящее чувство  постепенно смягчилось, а может быть, и
вовсе исчезло при  виде изящных движений  ее ловких рук,  которые, выполняя,
казалось бы, малопривлекательные обязанности,  на  глазах превращали  жалкий
уголок дрянного  постоялого двора в сказочный грот, где влюбленная  фея или,
на худой  конец,  аркадская пастушка  тщетно окутывает  заботливой нежностью
рыцаря, стремясь завоевать сердце того, кто предназначен  судьбой для  более
возвышенных стремлений и для более блистательного союза.
     Пусть грациозность  и  легкость  движений  Мизи,  когда  она  накрывала
круглый столик белоснежной скатертью и подавала наскоро зажаренную индейку в
сопровождении бутылочки бордо, были не  более чем плебейскими добродетелями,
по, лаская глаз,  они рон.дали самые отрадные ощущения. Стройность  девушки,
подвижность  и изящество,  белоснежные  руки,  милый  румянец па улыбающемся
лице, глаза, устремленные на кавалера,  когда он этого  не замечал, и тотчас
опускавшиеся при встрече  с его взглядом, - все это придавало ей неотразимую
прелесть. Предупредительность и скромность ее  поведения сейчас, в сочетании
со  смелостью  и находчивостью, проявленными раньше, возвеличивали  в глазах
сэра Пирси ее услуги, и ему казалось, что

     ...Грация, нежна, мила,
     Для путешествия одета,
     Прислуживает у стола.

     Но вместе с тем возникала оскорбительная мысль,  что не  любовь научила
ее этому обхождению, подсказывая, как лучше  угодить избраннику сердца; нет,
все  эти  хлопоты  были  привычным  делом для дочери  мельника, которая, без
сомнения,  всегда  хозяйничает  подобным  образом,  оказывая ласковый  прием
каждому из мужиков побогаче, кто приезжал к ее отцу. Эта мысль  заглушила  в
сознании  рыцаря и тщеславие и любовь, взлелеянную тщеславием,  еще быстрее,
чем это сделал бы целый куль муки, опрокинутый ему на голову.
     Охваченный   противоречивыми  чувствами,  сэр  Пирси  Шафтон  не  забыл
пригласить  виновницу  своих переживаний  к  столу,  чтобы  разделить  с ней
вкусную  еду,  которую она заботливо приготовила  и подала.  Он  представлял
себе, что его приглашение будет принято  с должным смущением, но, конечно, с
величайшей благодарностью; когда же Мизи  почтительно, но наотрез отказалась
сесть к столу, рыцарь  был и польщен и в то  же время обижен этим отказом. А
она тотчас же скрылась, предоставив эвфуисту полную волю - досадовать на  ее
исчезновение или радоваться ему.
     Разобраться  в этом  вопросе  было бы,  пожалуй, нелегко.  Но  так  как
никакой настоятельности в принятии какого-либо решения не предвиделось,  сэр
Пирси выпил  несколько .бокалов  красного вина  и  пропел  (для собственного
удовольствия) несколько  строф из канцонетт божественного  Астрофела.  Но  и
вино и сэр Филипп  Сидней, вместе взятые, не могли вытеснить из его сознания
размышлений  о   настоящих   и   будущих   взаимоотношениях  с  пленительной
мельничихой, или Мизиндой, как ему было угодно  именовать Мизи Хэппер. Нравы
того  времени  (как  мы  уже  указывали),  к счастью,  находились  в  полном
соответствии с врожденной  порядочностью сэра Пир-си, которая, скажем прямо,
доходила почти до чудачества; он считал бы, что совершает три смертных греха
- против своей  чести, против рыцарства  и против нравственности, если бы  в
ответ на  самоотверженность девушки  злоупотребил ее  доверчивостью. И, надо
отдать  справедливость  сэру Пирси,  у  него никогда  не возникало  подобной
мысли, и со всяким, кто вздумал бы подстрекать его  на подобный  низменный и
неблагодарный  поступок,  он  расправился  бы,  пустив  в  ход все  таинства
imbroccata, stoccata или punto reverse, которым научил его Винченцо Савиола.
Вместе   с  тем,  как  человек  взрослый,  он  понимал,  что  их  совместное
путешествие в столь тесном соседстве может вызвать  разные нелестные толки и
явиться для него ловушкой.  А как светский кавалер и  придворный  щеголь, он
чувствовал, что смешно и унизительно разъезжать по Шотландии  верхом на коне
с какой-то дочерью  мельника за спиной и давать повод к подозрениям, обидным
для обоих, и насмешкам, оскорбительным лично для него.
     - Хорошо бы, -  произнес он  почти вслух, - если бы мне удалось мирно и
безмятежно расстаться с нею, не обидев  ее, не повредив репутации сей весьма
честолюбивой  и чересчур достойной мельничихи, и  чтобы каждый из нас впредь
пошел   своей    дорогой,   подобно   тому   как   величественный   корабль,
предназначенный для дальних плаваний, расправляет паруса и уносится вдаль, а
скромная  лодочка возвращает к  домашнему  очагу  милых подружек,  которые с
израненным сердцем и заплаканными глазами проводили на дерзнове