яя  и  скашивая
глаза, оглядывал, что мог, в своем положении. Да, он лежал, туго связанный
чумбуром, над ним стояла лошадь, а те преспокойно таскали  кислое  молоко,
белевшее у них в ложках. Рябова не было видно, он лежал у него за спиной.
   - Да вы что же это, пропойцы сиволапые, али головы вам своей не  жалко,
али обтрескались?
   - Как не жалко - жалко, - усмехнулся длинный, - потому и связали вас.
   - Да вы что же думаете, нас  двое,  что  ли?  Там  целая  сотня  стоит,
патрули везде ездют... Завернут сюда, тут уж вам  беспременно  расстрел...
Развязывай зараз!
   - Да за что же нам расстрел, ежели никаких казаков у нас не будет?
   - А ты бреши, да  не  забрехивайся.  Слышь,  зараз  развязывай!..  Мать
вашу...
   - За что же расстрел, ежели казаков у нас не будет? - невинно продолжал
длинный. - Ты трошки потерпи, зараз  поедим,  коней  ваших  расседлаем,  в
штаны вам и за пазуху песку насыпем, да и в реку обоих.
   Воцарилось гробовое молчание. У казака глаза сделались круглыми, и даже
в темноте белели белки. Он стал часто и трудно дышать и, пересиливая себя,
проговорил глухо:
   - Не пужай, не испужаюсь... Казак - не иголка,  все  одно  дознаются...
Лошадей не утопите, по лошадям и до вас доберутся.
   Длинный весело загоготал, и так же весело откликнулось ему из-за реки.
   - Мели, Емеля, твоя неделя... Об нас не тужи, станишничек... Лошадей мы
расседлаем, седла вам на шею для верности; они чижолые,  не  всплывете,  а
лошадей выведем в степь, сымем уздечки, ухнем, только их и видали,  так  и
пойдут писать по степи. А в степи им,  брат,  хозяева  зараз  найдутся.  К
хутору прибьются, кажный  с  превеликим  удовольствием  приблудную  лошадь
возьмет для хозяйства. А нет, так  конокрады  бесперечь  по  степи  ездют,
обрадуются дареному коню, зараз обратают. Так-тося, станишничек...
   Замолчали.  Ночь   над   казаками   стояла   густая,   черная,   полная
предсмертного ожидания и не ждущая пощады... И  вдруг  среди  неподвижной,
грозно молчащей мглы  раздались  хлюпающие,  переливающиеся,  прерывистые,
воющие звуки, как будто выл молодой волк, подняв морду. Бородач  насупился
и, скосив глаза, следил, как носили ложки с молоком. Делали это не  спеша,
умирать ведь не им, и  страшно  было  спокойствие  этих  людей.  А  волчьи
прерывистые ноты раздирали ночную тишь, испуганные носились  над  рекой  и
горькими, рыдающе-воющими отголосками пропадали в  сумрачно  и  неподвижно
раскинувшейся степи.
   - А-а, жидок на расправу, а людей  неповинных,  беззащитных  убить  али
искалечить - это ты можешь. Как с-собаку за шею привязал. Не то что там за
руку али за пояс, а за шею, а-а!..
   Бородач стиснул зубы и процедил:
   - Не вой, сволочь!..
   Но волчий вой все носился у него за спиной и над рекой и над степью.  И
бородач с напряжением следил за спокойно ужинавшими людьми и одного только
мучительно, с замирающим трепетом хотел, чтоб  никогда  не  кончилось  это
молоко, - но глубже опускались ложки.
   - Братцы, - заговорил он глухо, - отпустите...
   - Вишь, паренек, - заговорил спокойно  старик,  -  ехал  ты  убивать  и
калечить людей, ни об чем не думал, а теперича сам лежишь и  ждешь.  -  И,
забрав с ложки губами и вытерев усы,  продолжал:  -  Да-а,  придет  время,
так-то и народ нежданно-негаданно подымется, и будете вы лежать и ждать, и
будете удивляться, и душа у вас смертно заскорбит  и  возопиет:  эх,  кабы
воротить, по-иному бы жили.
   - Служба наша такая, разве мы от себе... У меня дома хозяйство,  семья,
тоже скучаешь, сладко ли по степи шаландаться...
   - Что служба!.. Ежели тебя служба заставит образа рубить, али будешь?
   - А как же! Потому присяга престол-отечеству... - И ему  чудилось,  как
проворно убегает время на  этом  пустынном,  темном,  молчаливо  ожидающем
берегу, и уже с самого дна берут опускающиеся ложки.
   - Присяга!.. - Голос старика зазвучал желчью.  -  Присяга!..  Вот  она,
присяга, - и старик вдохновенно поднял руку,  -  перед  святыми  звездами,
перед ясным месяцем, перед темным лесом, перед чистой водой, перед  зверем
лесным,  перед  птицей  полевой,  перед  человеком,  потому  жисть  она  -
человеческая, а не перед попом волосатым, ему абы хабары. Вот она, присяга
истинная! Вот кому присягали мученики. Вот кому должон присягать всякий, у
кого душа не в мозолях... А вы, несчастненькие, замозолилась у  вас  душа,
тыкаетесь, как слепые щенята... Жисть, вот она кругом, - он  широко  повел
рукой, - ей присягать надо, а не попу, а вы ее топчете  конями  да  колете
пиками, да рубите шашками, да бьете из ружей... Ишь пустил пулю, куда  она
полетела!..
   Темно и неподвижно было кругом. Не  было  ни  живой  говорящей  смутным
говором в темноте воды, ни смутно  прислушивающегося  леса  за  рекой,  ни
пропадающего в двух шагах берега. Зато с  отчетливостью  меди  краснели  в
темноте озаренные профили лиц сидевших вокруг костра, - только это и было.
   Казак не мог оторвать от них глаз. И чем  больше  глядел,  тем  большей
силой наполнялись они. Сидели они, как будто отлитые  из  меди,  неведомые
богатыри темноты и ночи.
   - Охо-хо! Жисть она человеческая! - проговорил старик,  положил  ложку,
отер залезавшие в рот усы, потом опять взял и стал неторопливо  носить  от
горшочка к волосатому, заросшему рту, и казак,  не  отрываясь,  следил  за
ней, белевшей. - Как она выходит... К примеру, по хозяйству сколько заботы
примешь: с плугом ходишь, землю месишь-месишь... Потом  сердце  изболится,
покеда щетинкой зеленой пробьется, да все  на  небо  поглядаешь,  дожжичка
просишь. А там перышко выгонит, да пойдет  в  трубку,  да  в  колосок,  да
нальется, а ты все ходишь округ нее, округ пшенички, округ травки-то...
   - Звезда покатилась, - проговорил длинный и рыгнул.
   Казак повел глазом и увидел темную  реку,  без  счету  полную  дрожащих
звезд,  услышал  смутное  лепетание  сонной  воды,  но   все   это   точно
отодвинулось от него, словно это прошлое стояло перед памятью, прошлое,  в
котором и семья, и хозяйство, и привычная, вросшая в самое сердце  степная
работа, - все это в прошлом, а настоящее - это темь, и в темноте у  костра
медно озаренные профили людей.
   Лошадь стояла, горестно опустив голову, с печально  отвернутыми  ушами.
По реке удалялось тилиликанье невидимой, махавшей над водой ночной птицы.
   Старик помолчал, глядя из-под седых насупленных  бровей  за  реку,  где
смутно, чудился лес.
   - Травка растет, ты ее побереги, прут гонит из земли, ты его обойди, не
сломи... Человек - нешто он дешевле пшеницы, подумай-ка, живой ведь он,  и
вон звезды-то, звезды-то всем одинаково светят, а ты приехал тиранить,  да
убивать, да в тюрьму сажать.  Присяга!!  Нет  больше  присяги,  как  жисть
человеческая, самая дорогая, братику, присяга. Вот ты ехал, думал: сила  -
ты, ан теперя сам лежишь и ждешь...
   Казак,  закусив  губы,  с  нечеловеческим  напряжением   напрягся,   но
сыромятные ремни только глубже въелись.
   - Братцы! - заговорил он, отдаваясь бессилию. - Братцы, али я...
   Лица ужинавших зашевелились, и костер полностью озарил  их,  и  столько
было в них спокойной решимости, что  казак  отвел  глаза.  Вытерли  ложки,
спрятали... и подошли.
   Весь сегодняшний день промелькнул  перед  казаком,  и  с  поразительной
отчетливостью все встало в том роковом порядке, в каком привело его  сюда,
к гибели, к бессмысленной смерти. С тоской прислушался: тревожно  метались
за спиной воющие причитания, из степи не доносилось ни звука. Да и кто мог
подъехать? Не было спасения, не было пощады, да и не  могло  быть,  потому
что он сам их не щадил.
   И это молчание было страшнее  смерти.  Он  вслушивался  -  вслушивался,
болезненно напрягаясь. И вдруг услышал:  неслось  бесчисленное  треньканье
кузнечиков, то самое треньканье, что всегда наполняло живую степь и теперь
звучало последним прощанием.
   Должно быть, к Рябову уже  приступили,  потому  что  воющие  причитания
торопливее и тревожнее неслись оттуда и вдруг смолкли.
   У бородача екнуло сердце. Над ним нагнулся длинный и  стал  возиться  с
ремнем. И ремень ослаб и выдернулся. Казак быстро поднялся. Рябов,  прыгая
на одной ноге и звеня оружием, садился в седло.  Наконец  вскочил,  лошадь
пошла карьером и скрылась в темноте.
   - Ого-го-го!.. Ноги в зубы взял, - засмеялся длинный. - Вали,  дядя,  и
ты!
   Казак, сдерживаясь и едва справляясь с охватившей его  радостью  жизни,
наружно спокойно подошел к лошади, попробовал подпруги, потом сел и тронул
поводья.
   - Прощайте, ребята!
   - Прощай, паря...
   Лошадь не спеша пошла рысцой, хрустя  влажным  песком,  и  ночная  мгла
постепенно поглотила ее.
   По-прежнему сонно колебалось дремотное шептание струи, и из темной воды
глядело бесчисленными звездами ночное небо.
   - Ну, теперя хоша и спать.
   - Котелок надо побанить.
   И  длинный  усердно  стал  оттирать  песком,  нагнувшись   над   водой,
внутренность котелка.
   - Одначе они тягу дали.
   - Помирать никому не хочется.
   - Исажары как высоко. Поздно... О-о-ха-ха-ха!..
   И по реке кто-то сонно и замирая много  раз  зевнул.  Тишина  стояла  в
степи, над рекой, над чудившимся во тьме  лесом,  навевая  чувство  покоя,
отдыха.
   - Тебя как звать-то?
   - Алексей.
   - А по отцу?
   - Николаич.
   - Ну, вот что, Миколаич: полезем на баржу спать, там  у  нас  и  солома
есть. Нешто искупаться перед сном?
   - Доброе дело.
   Они подошли к самой воде, чуть  колебавшейся  темным  густым  отблеском
масла и живой изменчивой линией;  отделявшейся  от  неподвижно  темневшего
берега. Стали раздеваться,  и  разом  руки  застыли  у  поясов,  а  головы
повернулись к обрыву.
   - А?
   - Неужто?.. - коротко и подавленной тревогой прозвучало.
   И головы все так же напряженно  были  обращены  к  степи:  оттуда,  все
делаясь отчетливее и нарастая, несся приближающийся топот. И опять  слышно
было, что там земля иссохшая, крепкая и звонкая, и это  почему-то  вселяло
особенное беспокойство. Тревога,  как  невидимая  черная  птица,  реяла  в
нахмурившейся  ночи.  Только  старик,  не  обращая  внимания,  по-прежнему
копался в лодке.
   - Эхх!.. - досадливо крякнул длинный, завязывая пояс.  -  Сказывал,  не
выпущать... Теперь расхлебывай... Ишь  карьером  лупят,  спешат,  кабы  не
упустить.
   - На ту бы сторону, что ли, переехать, - проговорил  Алексей,  и  тоска
зазвучала в его голосе.
   - Ничего, ребята,  ничего,  -  спокойно  проговорил  старик,  продолжая
копаться.
   Вот уже близко, уже над самым обрывом, потом звуки  помягчели  и  пошли
влево - в объезд поехали к  спуску.  Несколько  минут  стояла  ненарушимая
тишина. Потом стал доноситься, приближаясь, мокрый хруст песка.  Двое,  не
отрываясь, глядели в ту сторону.
   - Эхх!.. - все досадно чмокал длинный. - Зря отпустили.
   Вырисовался среди темноты силуэт  лошади.  Рысью  подъехал  бородач  и,
сдержав разгоряченного коня, заговорил:
   - Вот что, ребята... Перегоните зараз баржу на  ту  сторону,  а  парень
нехай уходит через лес. Энта стерва поехал докладывать командиру  сотни...
Хотел перестрелять вас оттеда,  с  обрыва,  насилу  уговорил...  Сказываю,
дескать, живьем  надо  взять  их.  А  тоже  мне  наседать-то  на  него  не
приходится: зараз доложит, что люцинеров покрываю... Глядите, к утру взвод
пришлют, туго вам придется...
   - Ххо-о!.. Часа через два пароход придет, к утру нас и след простынет.
   - А-а, ну так... То-то, я думаю, ворочусь, скажу... Ну, прощайте!
   - Счастливого, дядя... Спасибо тебе...
   - Спасибо и вам... - Он придержал немного коня. - Тоже и  у  нас  -  не
пар, ну, положение такое. А старик у вас - правильный человек.
   Лошадь ходко пошла. Некоторое  время  из  степи  доносился  удаляющийся
топот, потом смолкло. Над чертой  обрыва  свободно,  незатеняемые,  играли
звезды, играли по всему небу, играли в темной глубине реки...
   1907