ще бы! Злословие...
     - Злословие  и  клевета!  И  половины  этого  довольно,  чтобы   навеки
очернить и опозорить девушку.
     - А вы  полагали,  что  ваш  поступок  навеки  останется  непроницаемой
тайной?
     - Я полагалась на вашу скромность, а  в  остальном  надеялась  на  волю
божью. Я отлично знаю - впереди большие  опасности,  но  разве  вы  сами  не
говорили мне, что дело идет о спасении моего отца и о чести княжны Агаты.
     - А ваша преданность так  велика,  что  вы  не  боитесь  погубить  свою
собственную честь?
     - Погубить в чьем-то мнении? По мне, это лучше, чем допустить гибель  и
бесчестие тех, кого я люблю. Жертва за жертву, так уж лучше жертвой буду  я.
Но в чем дело, синьор? Вы говорите так странно,  словно  осуждаете  меня  за
то, что я доверилась вам и поступила по вашему совету.
     - Нет, Мила, я просто спрашиваю. Прости меня, я ведь хочу  понять  тебя
и получше узнать, чтобы оценить тебя по достоинству.
     - В добрый час, я на все отвечу вам откровенно.
     - Ну так вот, дитя мое, говори же начистоту. Неужели тебе не  приходило
в голову, что я мог устроить тебе  западню  и  заманить  сюда,  чтобы  здесь
обидеть или по крайней мере попытаться соблазнить.
     Мила посмотрела в лицо Пиччинино, стараясь понять, что могло  заставить
его высказать ей такое предположение. Если то был способ испытать  ее  -  он
казался оскорбительным. Если то была шутка -  она  казалась  шуткой  дурного
тона для человека, которого она принимала  за  существо  высшего  порядка  и
вполне воспитанную личность. Минута была решительная для  нее  и  для  него.
Выкажи она хоть чуточку страха (а она была  не  из  тех  женщин,  что  умеют
скрыть его, как княжна Агата), - Пиччинино сразу осмелел бы;  он  знал,  что
страх прокладывает дорогу слабости. Но она смотрела на него  так  открыто  и
отважно, с таким явным негодованием, что он почувствовал наконец, что  перед
ним создание по-настоящему мужественное и искреннее. С этой  минуты  у  него
пропало желание вступать с ней в поединок. Он понял, что  вести  борьбу  при
помощи хитрости против такой открытой души не  доставит  ему  ничего,  кроме
стыда и угрызений совести.
     - Ну, дитя мое, - сказал он и по-дружески пожал ей руку, - я  вижу,  вы
питаете ко мне доверие, которое делает честь нам  обоим.  Позвольте  же  мне
задать вам еще один вопрос: у вас есть возлюбленный?
     - Возлюбленный? Нет, сударь, - ответила девушка и  жестоко  покраснела.
И сразу прибавила: - Я только могу сказать, что есть один человек,  которого
я люблю.
     - Где он сейчас?
     - В Катании.
     - Он богат? Получил образование?
     - У него благородное сердце и пара крепких рук.
     - И он любит вас, как вы того стоите?
     - Это, синьор, вас не касается. Больше я вам ничего не скажу.
     - А ведь вы явились сюда с риском потерять его любовь!
     - Увы, это так, - вздохнув, ответила Мила.
     - О женщины! Неужто вы действительно лучше  нас?  -  сказал  Пиччинино,
поднимаясь с места.
     Но, едва бросив взгляд в окно, он схватил Милу за руку.
     - Вот и аббат! - сказал он. - Идем! Почему вы дрожите?
     - Это не от страха, - ответила она, - это от гадливости  и  отвращения.
Но я иду с вами.
     Они вышли в сад.
     - Вы не оставите меня ни на минуту  наедине  с  ним?  -  сказала  Мила,
переступая порог. -  Если  он  поцелует  мне  хотя  бы  руку,  мне  придется
выжигать это место каленым железом.
     - А мне придется убить его, - ответил Пиччинино.
     Они вошли в галерею, увитую зеленью.  Найдя  сбоку  просвет,  разбойник
скользнул за листву и пошел по ту сторону ее. Так шел он рядом  с  Милой  до
самой садовой калитки.
     Расхрабрившись от того, что  он  был  тут  же,  она  открыла  дверцу  и
сделала аббату знак войти.
     - Вы одна? - спросил тот, распахивая рясу, чтобы покрасоваться  изящной
черной одеждой, какой щеголяют аббаты-модники.
     В ответ она произнесла только:
     - Входите скорее.
     Едва  Мила  замкнула  калитку,  появился  Пиччинино,  и   трудно   себе
представить, какое разочарование выразилось при этом на лице аббата Нинфо.
     - Простите, сударь, - сказал Пиччинино, напуская  на  себя  простоватый
вид и удивив тем свою гостью, - от моей родственницы Милы я узнал,  что  вам
захотелось посмотреть мой скромный садик, и я решил сам  встретить  вас.  Не
обессудьте - это простой деревенский сад, но плодовые  деревья  у  меня  так
стары и так  хороши,  что  смотреть  на  них  сходятся  со  всех  сторон.  К
несчастью, у меня есть дело, и через пять минут мне придется уйти.  Но  Мила
обещает взять на себя роль хозяйки дома, и, с разрешения  вашей  милости,  я
удалюсь - только угощу вас вином и персиками.
     - Не беспокойтесь, друг мой, - отвечал аббат,  обрадованный  заявлением
Пиччинино, - отправляйтесь по  своим  делам  без  всяких  церемоний.  Идите,
идите же, я не хочу вас задерживать.
     - Я и уйду, только сначала присядьте  к  столу.  Боже  милостивый,  вы,
верно, умираете от жары. Дороги у нас нелегкие! Входите в дом, я  налью  вам
первый стаканчик, а потом и уйду, раз ваша милость не возражает.
     - Братец не уйдет, пока вы не войдете в дом, - сказала Мила,  повинуясь
выразительному взгляду Пиччинино.
     Видя, что, пока он  не  уступит  настояниям  такого  предупредительного
хозяина, ему от него никак не отделаться, аббат прошел  зеленой  галереей  в
дом. Он не успел  обменяться  с  Милой  ни  словом,  ни  взглядом,  так  как
Пиччинино шел между ними, продолжая разыгрывать почтительного крестьянина  и
услужливого хозяина. Аббата препроводили в прохладную,  полутемную  комнату,
где уже был накрыт стол. Но в дверях Пиччинино шепнул девушке:
     - Я налью стакан и вам, ко вы не дотрагивайтесь до него.
     В большом графине, поставленном в  глиняный  горшок  со  свежей  водой,
играл  золотистый  мускатель.   Аббат,   которого   беспокоило   присутствие
крестьянина, не колеблясь выпил залпом поднесенный ему стакан.
     - Теперь, - сказал монах,  -  отправляйтесь  скорее,  мой  друг!  Я  не
простил бы себе, если б из-за меня вы пропустили свои дела.
     - Проводи меня, Мила, -  сказал  Пиччинино.  -  Надо  закрыть  за  мной
калитку: ведь  если  оставить  ее  незапертой  хоть  на  минутку,  ребятишки
заберутся в сад воровать персики.
     Мила ие заставила себя просить и побежала вслед за  ним.  Но  Пиччинино
только вышел за дверь; закрыв ее, он приложил палец  к  губам,  обернулся  и
припал  к  замочной  скважине.  Две-три  минуты  он   оставался   в   полной
неподвижности, затем выпрямился, громко сказал: "Ну, вот и  все!"  и  широко
распахнул дверь.
     Мила увидела, что аббат лежит на плитах пола с  побагровевшим  лицом  и
тяжело дышит.
     - О боже мой! - воскликнула она. - Неужели вы отравили его, синьор?
     - Нет,  разумеется,  -  ответил  Пиччинино.  -  Ведь  нам  потом  может
понадобиться, чтобы он заговорил. Он только задремал, голубчик, но  задремал
крепко-накрепко.
     - О синьор, не говорите так громко: он нас  видит,  он  нас  слышит!  У
него глаза открыты и уставлены прямо на нас.
     - Однако он нас не узнает, он сейчас ничего не понимает.  Что  с  того,
что он видит и слышит, когда его бедная  голова  ничего  не  соображает?  Не
подходи  близко,  Мила,  как  бы  эта  заснувшая  гадюка  все-таки  тебя  не
напугала. А мне надо еще проверить воздействие сонного зелья,  оно,  бывает,
действует по-разному.
     Пиччинино спокойно подошел к аббату,  Мила  же,  окаменев,  осталась  у
порога и с ужасом смотрела на него. Он потрогал свою  жертву,  словно  волк,
что обнюхивает добычу, перед тем как сожрать ее. Он следил, как  только  что
пылавшие огнем лоб и руки аббата становились ледяными, как  с  лица  сбегала
краска и как дыхание делалось ровным и слабым.
     - Хорошее действие, - сказал он как бы про себя, - а ведь такая  слабая
доза!  Я  доволен  опытом.  Это  куда  лучше,  чем  удары,  борьба,   крики,
заглушаемые кляпом. Не правда ли, Мила? Женщина может  глядеть  на  это,  не
падая в обморок. Вот какие средства мне  по  душе,  и  если  бы  их  получше
знали,  то  не  применяли  бы  ничего  другого.  Только   вы   все-таки   ке
рассказывайте  об  этом,  Мила,  слышите?  А  то  такими  средствами  станут
злоупотреблять,  и  тогда  никому  -  понимаете  ли,  никому!  -  будет   не
уберечься. Если бы мне пришло в голову усыпить вас вот этак, дело  стало  бы
лишь за моим желанием. Решитесь ли вы теперь  принять  из  моих  рук  стакан
воды, если я поднесу вам его?
     - Да, синьор, приму, - ответила Мила, посчитав за шутку его  вызывающие
слова.
     "Он смеется над чем угодно,  -  подумала  она,  -  насмешник,  как  наш
Микеле".
     - Значит, вам так же не хватает  осторожности,  как  этому  несчастному
аббату, - рассеянно продолжал Пиччинино, неторопливо обыскивая спящего.
     - Вы мне не позволили даже  притронуться  к  этому  вину,  -  возразила
Мила, - стало быть, не замышляли против меня ничего дурного.
     - А, вот он... - пробормотал Пиччинино, вытаскивая бумажник из  кармана
аббата. - Потерпите, Мила, мне надо посмотреть, что тут.
     И, усевшись у стола, он  развернул  бумажник  и  стал  вынимать  оттуда
разные бумаги, тут же проворно и внимательно проглядывая их.
     - Донос  на  Маркантонио  Феррера!  Неведомая  личность,  наверное  муж
женщины, которую наш аббат хотел совратить. Ну-ка,  Мила,  вот  вам  огниво,
зажгите, пожалуйста, лампу, и пусть бумага сгорит.  Этот  Маркантонио  и  не
подозревает, что ваша прелестная ручка избавляет его от тюрьмы...
     А это что? Ну,  это  поважнее!  Анонимное  письмо  на  имя  коменданта,
сообщающее, что маркиз  Ла-Серра  замышляет  заговор  против  правительства!
Милому аббату хочется убрать с дороги чичисбея княжны либо по  крайней  мере
наделать ему хлопот. Вот дурак. Даже не догадался изменить почерк! В  огонь,
Мила! Это по адресу не пойдет.
     - Еще  одно  письмо!  -  продолжал  Пиччинино,  роясь  в  бумажнике.  -
Негодяй! Он хочет, чтобы схватили того молодца, что свел  его  с  Пиччинино!
Это надо приберечь. Малакарне поймет,  как  хорошо  он  сделал,  не  поверив
обещаниям этого болвана, как  был  бы  наказан,  не  обратись  он  к  своему
начальнику!
     Странно, что я не нахожу ничего против вашего отца, Мила!  Ага,  так  и
есть, вот оно! Монсиньор аббат сделал все, чтобы нанести этот главный  удар.
Сегодня вечером Пьетранджело Лаворатори  и...  Ах,  фра  Анджело  тоже!  Ну,
друг, ты плохо рассчитал! Ты не знал, что Пиччинино и  пальцем  не  позволит
коснуться этой головы с  тонзурой!  Мало  ты  знаешь,  оказывается!  Однако,
Мила, этот человек лезет в злодеи, а на самом деле просто дурак!
     - А в чем он обвиняет отца и дядю?
     - В заговоре - та же песня! Меня удивляет одна вещь - как  это  полиция
еще попадается на такие старые уловки! Полиция так же глупа, как и  те,  что
натравливают ее.
     - Дайте, дайте сюда, я сама хочу сжечь это! - вскричала Мила.
     - А вот еще! Кто ж это такой... Антонио Маньяни?
     Мила ничего не ответила. Но она с такой живостью протянула руку,  чтобы
схватить и сжечь этот новый донос, что Пиччинино оглянулся и увидел, как  ее
лицо залилось внезапным румянцем.
     - Понимаю, - сказал он, передавая ей бумагу.  -  Ему  бы  послать  этот
донос  раньше,  чем  начинать  ухаживать  за  тобой!  Опять  опоздал,  опять
промахнулся, бедняга!
     Пиччинино развернул и пробежал глазами еще несколько бумаг,  в  которых
упоминались разные неизвестные имена и которые Мила сожгла, не  поглядев  на
них, но вдруг он вздрогнул и воскликнул:
     - Вот как! Это попало к нему в  руки?  В  добрый  час!  Никогда  бы  не
подумал, что вы способны урвать такую добычу. Простите,  господин  аббат,  -
сказал он, кладя к себе в карман какие-то бумаги  и  шутовски  раскланиваясь
перед негодяем, с полуоткрытым ртом и  помутившимся  взглядом  валявшимся  у
его ног. - В таком случае примите мое восхищение. Ну,  право,  я  не  считал
вас таким ловким!
     Глаза Нинфо как будто блеснули. Он  попытался  шевельнуться,  из  груди
вырвался какой-то хрип.
     - Ах, мы еще не  спим?  -  сказал  Пиччинино,  поднося  ко  рту  аббата
горлышко флакона с сонным зельем. - Тут вы стали просыпаться? Это вам  ближе
к сердцу, чем прекрасная Мила? Тогда незачем было мечтать об  ухаживаниях  и
являться сюда - ходили бы лучше по своим делам. Спите, спите,  сударь,  ведь
если вы начнете соображать, придется вас прикончить!
     Аббат снова опустился на плиты пола, не сводя  своего  остановившегося,
словно у трупа, стеклянного взора с насмешливого лица Пиччинино.
     - Ему нужен покой, - с жестокой улыбкой сказал  разбойник  Миле,  -  не
будем больше его тревожить.
     Он  подошел  к  окну,  запер  висячим  замком  большие  засовы  прочных
ставень, замкнул дверь на два оборота, положил ключ к себе в карман и  вышел
с Милой из комнаты.


XXXIX

ИДИЛЛИЯ

     Пиччинино провел  свою  юную  спутницу  в  сад  и  вдруг,  задумавшись,
опустился на скамью, словно совсем забыв о ее присутствии. Однако его  мысли
были заняты как раз ею. И вот о чем он размышлял:
     "Позволь этой прекрасной  девушке  уйти  отсюда  столь  же  спокойно  и
гордо, как она вошла сюда, - не будет ли это поступком глупца?
     Да, это  было  бы  глупым  поступком  для  того,  кто  замышлял  бы  ее
погибель. Но я-то, я хотел лишь испробовать власть  своего  взгляда,  власть
своих речей, хотел лишь проверить, могу ли я приманить ее в  клетку,  словно
красивую птичку, которой приятно полюбоваться  вблизи  и  которую  сразу  же
выпускаешь, потому что не хочется, чтобы она умирала.
     В бурном желании,  которое  внушает  женщина,  всегда  есть  что-то  от
ненависти. (Так рассуждал, определяя свои впечатления Пиччинино.)  Ведь  тут
победа становится вопросом самолюбия, а нельзя вести  никакой  борьбы,  если
не испытываешь хоть немного злобы.
     Но в чувстве, что  внушает  мне  эта  девочка,  нет  ни  ненависти,  ни
желания, ни досады. Ей не приходит в голову даже кокетничать  со  мною;  она
не робеет и, не краснея, глядит мне в лицо; ее не волнует  мое  присутствие.
Если я злоупотреблю ее беззащитностью  и  слабостью,  она,  наверное,  будет
плохо защищаться, но выйдет от меня в слезах и, быть может,  убьет  себя,  -
ведь бывают и такие, что убивают себя... И, уж во всяком случае,  ей  станет
ненавистна самая память обо мне, она будет стыдиться, что мне  принадлежала.
А не такой я человек, чтобы меня презирали. Пусть женщины, которые не  знают
меня, трепещут передо мной,  те,  кто  знают,  -  пусть  почитают  меня  или
желают, а те, кто знали когда-то, - пусть сожалеют обо мне.
     Конечно, где-то на грани дерзости и  насилия  испытываешь  безграничное
опьянение, полное чувство победы, но лишь на этой грани; перейди ее -  и  не
останется ничего,  кроме  грубого  скотства.  Как  только  женщина  окажется
вправе укорить тебя  в  том,  что  ты  применил  силу,  она  опять  начинает
властвовать, даже побежденная, и ты рискуешь стать ее рабом за то, что  стал
господином наперекор ей. Поговаривают, будто с моим  отцом  случилось  нечто
подобное, хотя фра Анджело и не захотел  рассказать  мне  об  этом.  Но  все
отлично знают, что мой отец был несдержан и много  пил.  Все  это  слабости,
свойственные его времени. Сейчас люди учтивей и ловчей.  Нравственней?  Нет,
только они стали утонченней, а вследствие этого и сильнее.
     Много ли потребуется искусства, чтобы добиться у этой девушки  того,  в
чем она еще не уступила своему возлюбленному? Она так доверчива, что  первая
половина пути окажется наверняка  легкой.  Впрочем,  полпути  уже  пройдено.
Игра в рыцарскую доблесть очаровала ее. Она явилась, вошла  в  мою  комнату,
сидела рядом. Однако другая половина  пути  не  только  труднее,  но  просто
невозможна. Стать  желанной,  чтобы  сразиться  со  мной,  и  уступить  ради
обладания противником, - это никогда не придет ей в голову. Будь она моя,  я
переодел бы ее мальчиком и брал бы с собой в дело. При нужде она  ловила  бы
неаполитанцев, как только  что  изловила  аббата.  Она  быстро  приучится  к
военной жизни. Пусть бы она была моим пажом - я никогда  не  смотрел  бы  на
нее как на женщину".
     - Ну что ж, синьор, - спросила Мила, которую начинало  тяготить  долгое
молчание хозяина, - вы ждете, чтобы пришел Пиччинино? Разве мне  нельзя  еще
уйти?
     - Ты хочешь уйти? - спросил Пиччинино, рассеянно глядя на нее.
     - А зачем мне оставаться? Вы быстро  справились  с  делом,  сейчас  еще
достаточно рано, и я могу засветло пуститься одна в обратный путь. Чего  мне
бояться, когда я знаю, где аббат, и понимаю, что он  не  в  силах  броситься
вдогонку.
     - Значит, ты не хочешь, чтобы я проводил тебя хотя бы до Бель-Пассо?
     - Мне кажется, не стоит вам беспокоиться.
     - Ну хорошо. Иди, Мила, я тебя не держу, раз ты так торопишься уйти  от
меня и раз тебе так худо со мною.
     - Нет, синьор, не говорите так, - простодушно отвечала девушка.  -  Для
меня быть с вами - большая честь. Но я  боюсь,  как  бы  меня  не  выследили
здесь и не ославили - не будь этого, я охотно побыла бы  еще  с  вами.  Вам,
кажется, грустно, и я по крайней мере постаралась бы  развлечь  вас.  Вот  и
княжна Агата иной раз грустит, и когда я собираюсь уйти и оставить ее  одну,
она говорит: "Побудь со мною, малютка,  мне  легче  от  твоего  присутствия,
даже когда я не говорю с тобой".
     - Княжна Агата подчас грустит? И вы знаете почему?
     - Нет, не знаю; мне кажется, она скучает.
     Тут Пиччинино забросал  Милу  вопросами,  на  которые  она  отвечала  с
обычной откровенностью, хотя не захотела да  и  не  могла  сообщить  ничего,
кроме уже ему известного. Что княжна ведет жизнь целомудренную,  уединенную,
что она занимается добрыми делами, много читает, любит  искусство,  что  она
уступчива и тиха, почти равнодушна  в  своих  отношениях  с  внешним  миром.
Впрочем, Мила  наивно  прибавила,  что  уверена,  будто  ее  любимая  княжна
гораздо горячей и пристрастней к людям, чем думают.  Мила  сказала,  что  ей
приходилось видеть, как  та  бывала  взволнована  до  слез  при  рассказе  о
чьем-либо несчастье или даже просто о трогательном поступке.
     - Ну, например? - попросил Пиччинино. - Приведи же мне пример!
     - Ну вот, однажды, - начала Мила, - я ей рассказывала, как  одно  время
мы бедствовали в Риме. Мне  тогда  было  всего  лет  пять-шесть,  нам  почти
нечего было есть, и я порою говорила своему брату Микеле, будто не  голодна,
чтобы он взял себе мою долю. Но Микеле,  заподозрив  мой  умысел,  со  своей
стороны тоже начинал уверять, что не голоден. И  часто  наш  хлеб  оставался
нетронутым до утра, а мы оба  не  желали  признаться  друг  другу,  как  нам
хочется его съесть. Из-за таких церемоний  нам  становилось  еще  хуже,  чем
было на самом деле. Я, посмеиваясь, рассказывала все  это  княжне,  и  вдруг
она разразилась слезами. Она прижимала меня к себе и все повторяла:  "Бедные
детки! Милые бедные детки!"  Сами  видите,  синьор,  разве  у  нее  черствое
сердце и холодная душа, как хочется утверждать людям?
     Пиччинино  взял  Милу  под  руку  и  долго  водил  по  саду,  заставляя
рассказывать о княжне. Он мысленно стремился к этой женщине, произведшей  на
него такое сильное  впечатление,  совершенно  позабыв,  что  какую-то  часть
этого дня Мила тоже занимала его душу и волновала чувства.
     В полной уверенности, что говорит с искренним  другом,  добрая  Мила  с
радостью предалась  восхвалениям  женщины,  которую  так  горячо  любила,  и
"забывая, что забывается", по собственному выражению, целый час провела  под
великолепными тенистыми деревьями в саду Николози.
     У Пиччинино были впечатлительный ум и переменчивый нрав. Вся его  жизнь
была  посвящена  то  размышлению,  то  любопытству.  Грациозный  и   наивный
разговор  молодой   девушки,   пленительный   образ   мыслей,   великодушная
горяч