памяти самым волнующим и самым ярким воспоминанием
охотничьей  жизни. Более всего  меня  поразило  его достойное поведение.  Он
словно говорил: "Уйди, и я тебя не трону".
     Добравшись  до  устья ущелья  завернул  туда  проверить  ловушки  возле
кабарги, но ее на прежнем месте уже не было. Две  непальские куницы затащили
остатки оленька под лесину и  доели его там. Надо признать, что эту операцию
они провели виртуозно, сумев обойти все капканы стороной.
     Необычно теплый  для января день.  На  корнях буреломного  отвала,  как
весной,  наливаются  солнечным  светом  и,  созрев,  падают   первые  капли.
Потепление  особых восторгов  у меня  не  вызывает.  Ночью подморозит,  снег
зачерствеет твердой коркой, и соболя вообще перестанут тропить.
     На путиках одни  разочарования. Порой  схватывает отчаяние, но я  снова
беру  себя  в  руки,  внушая,  что  времени  еще  достаточно,  что  еще есть
возможность наверстать упущенное. Правда,  с  каждым днем все это становится
похожим на самообман.
     Единственная отрада и отдушина от неудач и неприятностей для меня в эти
дни -- обед в ясный тихий день.  Выберешь  между деревьев солнечный пятачок.
Положишь камусом  вверх лыжи, на  них  рукавицы.  Под  ногами  умнешь  ямку.
Неторопливо достанешь из рюкзака сухарь, термос  с чаем. Удобно устроишься и
сидишь среди  млеющих  под  горячим  потоком  полуденных лучей[1]
великолепных  кедров.  В  сладкой  дреме стоят  сопки.  Редкое  постукивание
снующего  по стволу  дятла  и невнятное  бормотание ручья  под  снегом  лишь
подчеркивают  сонную  тишину.  Солнышко ластится, пригревает.  Кожа  ощущает
каждый лучик, каждый зайчик  На душе становится  легко и свободно. Забываешь
на  время о  неудачах.  Открываешь  термос  и  с  блаженством пьешь душистый
сладкий чай,  устремив  мечтательный  взор  на  горные  дали, легкие облака,
бесцельно плывущие в прозрачной лазури...

     Три дня провалялся  в жестокой простуде -- угодил полынью  на Разбитой.
От избытка свободного времени  так наточил ножи и топор, что руки теперь все
изрезаны.
     На  четвертый  день  рискнул поколоть  дров и тут, же  сломал топорище.
Пришлось  тесать  новое.  Через  час  удобная  ясеневая ручка  была  готова.
Расколов  несколько  чурок   устал   и,   чтобы   немного   отдохнуть,  стал
прогуливаться по становищу, любуясь окрестностями.

     ------------
     [1]   Определение    "горячий   поток    полуденных   лучей"
преувеличение. В конце января в этих широтах  солнце в полдень также высоко,
как в Крыму,

     Над головой тонко  звенели серебряные колокольчики. Это  стайка клестов
облепила  соседнюю ель и, перезваниваясь, принялась шелушить  еловые  шишки,
ловко  вытаскивая  вкусные  семена. Сейчас  клесты  едят  больше обычного  -
родились птенцы, и родители едва  успевают кормить прожорливых деток кашицей
из этих семян. Трудный экзамен придумала природа для них. Январь и  февраль,
мягко говоря, не самое лучшее время для вскармливания потомства.
     Все  же  удивительно  хорошо в  тайге.  И  дышится  легко,  и  думается
свободно. Прав был Новиков-Прибой, говоря, что "охота -- лучший санаторий".
     Вечером, затопив печь,  вышел за водой.  Оглянувшись, увидел, как робко
проклевывается дым из трубы. Остановился и стал наблюдать. Первые секунды он
выползал вяло, как бы нехотя. Постепенно жиденькая струйка сшивала, набирала
силу, и  через  пару  минут из трубы уже вылетал упругий густой  столб. Печь
энергично заухала. Дым стал  светлеть, и показался  первый язычок пламени --
красный,  трепещущий,  и вскоре  не  язычок, а огнедышащий  шпиль взметнулся
ввысь, освещая наше жилище. Печь запела удовлетворенно, ровно, и чем сильнее
становился жар в ее чреве, тем чище и выше звучала ее песня.

     Ну, как снова не вспомнить поговорку: не было ни гроша, да вдруг алтын.
Проверял  Фартовый  (опять он!).  У  первого  же  капкана кто-то метнулся за
дерево. Это был соболь. Зверек рвался прочь от страшного места, но "челюсти"
ловушки  держали крепко.  В  ярости соболь набрасывался на  них, бешено грыз
железо, кроша зубы. Однако все усилия были тщетны. Капкан не отпускал.
     Я  первый  раз видел  соболя живым.  В  движении он смотрелся еще более
эффектно: грациозный, ловкий и бесподобно красивый.
     Прижав рогулькой  к снегу, я взял  его  в руки и разглядел как следует.
Оказывается, глаза соболя на  свету  горят  как  изумруды, тогда как  в тени
похожи  на  черные   смородины.  Взгляд   бесстрашный,   мордочка  настолько
добродушная, что даже не верится, что перед тобой отъявленный хищник.
     Чтобы  усыпить  зверька, я использовал  известный  у  звероловов  прием
"заглушку". В  выразительных глазах  соболя, еще более  почерневших от боли,
появилось недоумение, как у человека, смертельно раненного другом. Не было в
них ни злости,  ни страха. Только  удивление и укор.  Сердце, устав  биться,
сокращалось чуть  заметно.  Тело обмякло,  голова поникла,  лапы вытянулись.
Глава затуманились, стали тусклыми, невыразительными.
     Этот пронизывающий  душу  взгляд,  это  превращение красивого,  полного
жизни зверька в заурядный меховой трофей все перевернуло  во мне, и я разжал
пальцы. Через некоторое время соболь  зашевелился и медленно поднял головку.
Смотрел он  по-прежнему  убийственно  спокойно.  В такие минуты,  наверно, и
проявляется истинный характер.  Его поведение  резко отличалось от поведения
норки в такой же ситуации. Та до последней секунды злобно шипела бы, пытаясь
вцепиться в любое доступное место  зубами и когтями. Соболь же  понимал, что
противник  намного сильней к борьба  унизительна и бессмысленна. Благородный
зверек!
     Я почувствовал, что  потеряю всякое уважение  к себе,  если  убью  его.
Решение  пришло мгновенно, без  колебаний. Я положил соболя на снег.  Тот не
заставил  себя долго ждать: встрепенулся,  замер  на  секунду  и  небольшими
размеренными  прыжками не оглядываясь побежал в глубь тайги. А мои  руки еще
долго хранили тепло его шелковистой шубки.
     Кто-то из  мудрых циников, великих знатоков  человеческих  душ, сказал:
Бойтесь первого порыва, ибо он бывает самым благородным".
     Так наверное и я: повиновавшись мгновенному движению души и отпустив на
волю  буквально  из рук  великолепную  добычу,  уже  через  несколько  минут
испытывал твердое раскаяние  --  за  шкурку  с такого  зверька  я получил бы
немалые деньги.
     Но  потом, вернувшись  домой и много  позже,  вспоминая  этот случай, я
понял, что был прав перед  собой,  что все это было не зря! И стоило поймать
такого чудесного соболя,  а  потом  отпустить  его  только  для  того, чтобы
ощутить это внезапное просветление, очищение души.
     Летом,  в  городе,  когда тоска  по тайге  особенно сильна,  я закрываю
глаза, запрокидываю голову  к солнцу, и в  этот момент передо мной возникает
одна и та же картина: темно-коричневый соболек,  спокойно к достойно бегущий
по искристой  белой пелене. На душе сразу становится легко и радостно, будто
повидался со старым другом.
     Спустившись с кручи на пойму, я буквально отпрянул от неожиданности. На
слегка припущенной лыжне отчетливо виднелись внушительные отпечатки. Крупная
сердцевидная пятка,  по форме  напоминающая  треугольник с прогнутым  внутрь
основанием  и закругленными  вершинами,  окаймлена  веером  овальных  вмятин
четырех пальцев. Опять "священный дух уда" напомнил  о себе.  Отметин когтей
не заметно: они втяжные, и  оставляют следы только, если тигр встревожен или
готовится к нападению. Вскоре он сошел с лыжни к побрел по целине, вспахивая
лапами снег. Тигриная борозда  похожа на кабанью, но гораздо  глубже, шире с
более крупными  стаканами  отпечатков.  Сразу  видно, что  это прошел хозяин
тайги.
     От тигриных траншей меня отвлекла пихта с ободранной на  высоте двух  с
половиной метров корой. Сохатый? Да нет, не  станет он глодать  кору старого
дерева, да и содрано мало, всего сантиметров тридцать. Ниже задира разглядел
пять глубоких борозд от когтей. Сразу стало понятно -- это медвежья метка. С
другой стороны дерева был еще один задир,  сделанный метром ниже. Интересно,
почему они на разной высоте? Ведь  обычно медведь  старается ставить их  как
можно  выше, чтобы  другие  звери робели, видя,  какой здоровяк  хозяйничает
здесь, и остерегались нарушать границу его участка. Скорее всего, это работа
медведицы я ее двухлетнего пестуна.
     У  подножья  одной  из боковых  лощин я  сошел  с  путика, чтобы  снять
засыпанную ловушку,  а там четыре рябчика  по  снегу прогуливаются. К одному
приблизился, так  он, чудак, вместо  того,  чтобы взлететь, бросился удирать
пешим  ходом и  бежал  вперевалку  впереди меня  метров  двадцать,  пока  я,
развеселившись, с гиканьем не хлопнул в ладоши.
     День завершился  совершенно  неожиданным  подарком.  Я  даже  оторопел,
увидев,  что  в  два  капкана, поставленных просто  так, на  всякий  случай,
попались две норки.

     Девственный лес трещит в объятиях жгучего мороза.  Опять стынут, звонко
лопаются деревья. Заиндевелые кустарники в хрустальном сиянии. Кедровая хвоя
поблескивает, как соболья ость. Уплотненный воздух вливается в легкие густым
жгучим настоем.
     Скрипучая  лыжня  увела  меня  в  верховья  Буге  дальше  обычного.  На
межгорном  плато  сразу обратил  внимание  на  черно-бурое  пятно  в  снегу.
Подойдя, увидел  мертвого кабана.  Смерть  настигла  его  внезапно. Во время
последнего урагана от сухостоины, стоящей неподалеку, ветром отломило острый
массивный отщеп,  и он, падая  с  высоты как копье, пронзил зверя  насквозь.
Оказывается, и  в  тайге  происходят несчастные случаи. Только виновника  не
накажешь -- ищи ветра в поле.
     Ходить  в сравнении с началом сезона  стало  заметно легче. Толща снега
надежно укрыла поваленные  деревья, кустарники, камни. Чтобы ускорить спуск,
я сиганул с обрывистой кучи напрямик и внизу угодил в запорошенную яму. Лыжи
изогнулись, предательски  затрещали и...  переломились  пополам  сразу  обе.
Закинув обломки на плечо, попытался идти по лыжне пешком, но не тут-то было.
Как  только обопрешься на одну ногу, так она  сразу уходит в  снег по  самый
пах. Упираясь руками, с трудом вытащишь ее наверх, но при следующем шаге все
повторяется со второй ногой.
     Проковыляв так несколько десятков  метров, взопрел. Горячий соленый пот
заливал  глаза. Ноги  загудели  от  напряжения,  отказывались  идти  дальше.
Пораскинув мозгами, срубил ольху. Вытесал  из нее  две полуметровые  плахи и
прибил  их прямо на камус (коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у
меня  теперь всегда  с собой). Получилось  неплохо. На  этих лыжах  я  так и
проходил до конца охоты.
     Довольный  и  гордый тем,  что  сумел  устранить поломку,  завернул  на
памятную протоку, где  я завалил секача, чтобы пополнить запасы мяса. К туше
уже стекались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные -- самочек.
Снег, которым  я засыпал вепря, с трех сторон разрыт. Вот ведь закавыка - не
знаешь, радоваться или расстраиваться.
     Соболя  по  каким-то  неуловимым  для  меня  признакам  отличают  следы
зверька, возвращающегося с богатой кормежки,  и тоже начинают ходить  на это
место, поживиться. Замаскировал на подходах  к мясу  все четыре капкана, что
лежали у меня в котомке. Кабанятиной придется пожертвовать. В крайнем случае
воспользуюсь мясом секача, погибшего во время урагана.
     На Разбитой, по берегу  залива, на днях  опять бродил тигр. Событие уже
привычное,  но  это интересно  тем, что  след  пролегал  по  местам,  сплошь
заросшим густейшим  колючим  кустарником.  Видимо,  могучая  кошка  пыталась
расчесать мех.
     Вечером, после ужина, ремонтировал снаряжение и одежду. Все уже изрядно
обтрепано, но надо как-то дотянуть до  пятнадцатого февраля -- конца сезона.
От того, что  скоро домой, -- и радостно и грустно. Поживешь некоторое время
в  городе  и  незаметно  начнешь   отдаляться  от  природы.  Притерпишься  к
заасфальтированным, дышащим  чадом  улицам, каменным домам-клеткам, к мысли,
что живешь  нормально, как все. Но однажды вдруг по-новому увидишь  одинокую
старую ель,  сохранившую даже  в городском парке дикий, угрюмый вид и сердце
острой болью пронзит тоска по нехоженой тайге, по  звериным тропам  и чуткой
тишине  зимнего  леса. Пройдет несколько  дней, тоска утихнет,  и  городская
суета  опять затянет с  головой. Так продолжается до  тех пор, пока внезапно
возникшее безотчетное чувство не овладеет всеми помыслами и не отпускает,  и
вот тогда, не  в силах подавить себя, идешь на все, чтобы вырваться на волю,
в тайгу.
     Почти все мои  родственники и друзья в один  голос твердят: "Как  можно
одному? Столько  опасностей! Случись беда -- помочь даже некому". Раньше, не
имея достаточного  представления о  таежной жизни, я наверняка говорил бы то
же самое, но  теперь с уверенностью  могу  возразить:  в тайге опасностей не
больше,  чем в  городе. Сами  звери на обострение отношений, как правило, не
идут. Те же происшествия, что случились со  мной, справедливей будет отнести
на счет моей неопытности.
     В тайге все естественно. Жизнь проще, здоровей и, как ни парадоксально,
в некотором смысле, даже спокойней.

БЕССОНАЯ НОЧЬ
     На высоких  парусах разлетелись и скрылись в мареве снежные тучи. Когда
я поднялся  на  Крутой,  в  небе  уже  царило слепящее  солнце.  Над крутыми
гребнями таежного моря, рассеченного  белой лентой  реки,  изредка  скрипуче
гнусавил ворон.
     Крутой, наконец, расщедрился и подарил весьма крупного соболя приятного
шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на
второй лапе  капкан,  только без цепочки.  Тут я смекнул, что  это тот самый
самец,  что  в декабре ушел! Здоров  чертяка! Мне, еще, когда ставил капкан,
показалось странным:  отпечатки  лап крупного самца, а прыжки короткие. Судя
по  его бравому виду, не  заметно, чтобы он  недоедал. А я-то расстраивался,
боялся, что погибнет.
     Благодушно напевая сочиненные куплеты, вернулся в лагерь.
     Не ищите меня средь людей,
     Ведь у них я случайный гость.
     Я живу там где воздух чист,
     А на тропах зверей и полей.
     Не ищите меня в городах
     Хоть любитель я кабаков,
     Мой дом в горах
     У говорливых вод.
     Здесь друзья мои -- добрые звери
     И хранитель зверей -- дикий лес.
     И мы вместе уходим на север,
     Где еще не бывал человек.
     Год от года уходим все дальше
     И осталось пройти лишь Таймыр
     И на плечи уж давит тяжесть
     От дорог и глубоких стремнин.
     Ничто не  предвещало  того испытания, которое  предстояло мне выдержать
этой  ночью.   Я  уже  готовился   ко   сну  под  невеселое   завывание  все
усиливающегося ветра, как его резкий  порыв наполнил палатку таким густым  и
едким дымом, что пришлось откинуть полог. И тут раздался жуткий волчий  вой.
Душераздирающее "ыууу-ыу" понеслось над распадком, будоража тайгу.  По спине
побежал колючий озноб, руки сами нащупали и вынули из  щели между спальником
и  брезентовой стенкой палатки  ружье  и привычно вогнали патрон с картечью.
Остальные патроны и нож легли рядом.
     Вой доносился от  подножья сопки, вплотную подступившей к  ключу. Чтобы
отпугнуть зверей - волки зимой  поодиночке, как правило, не ходят -  высунул
из палатки ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой
прекратился, но ненадолго, а вскоре раздался, как мне показалось, еще ближе.
     Страх  парализовал  меня.  Я  понимал,  что   нужно  немедленно  что-то
предпринять,  однако  оцепенело  сидел, стиснув  ружье, боясь  пошевелиться,
прислушиваясь  к  каждому шороху. Даже когда наклонялся над печкой подложить
дров, оружие не  выпускал.  Воображение рисовало  ужасную картину: волки уже
окружили палатку и готовы ворваться и растерзать меня.
     Время,  словно  заключив  союз  с волчьей  стаей,  тянулось  невыносимо
медленно. Мороз крепчал. Дров оставалось мало: ведь  я не рассчитывал топить
всю  ночь.  Приходилось экономить каждое полено. И все  же  к  трем  часам я
положил в  топку последнее,  что  годилось  для поддержания огня  - ясеневый
столик.  Скоро прогорел и  он. Палатка стала быстро остывать. Холод проникал
сквозь одежду все глубже и глубже.
     Я сознавал,  что  если  тот  час  не  залезу  в  спальник, то  замерзну
окончательно, но  сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях
и не смогу обороняться. Что предпринять?
     Мысленно  перебрал все  вещи,  находящиеся  в  палатке:  можно  ли  еще
чем-нибудь поддержать огонь? Но, увы, ничего не находил, а дрова были рядом!
Рядом  и в то же время невероятно далеко - выйти из палатки и  пройти десять
метров  до груды  поленьев  меня  сейчас не  могла  заставить  никакая сила.
Ненадежное   брезентовое  убежище  представлялось  неприступным   бастионом,
покинув который, я становился беззащитным.
     В  печке  дотлевали последние  угольки. В  конце  концов, здравый смысл
победил страх,  и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил края палатки
спальником Луксы. После этого  обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где
и  провел  остаток ночи  в тревожном  забытьи.  Сквозь дрему прислушивался к
волчьему вою,  вздрагивал от каждого шороха. По мере того,  как  ночная мгла
сменялась  робким  рассветом,  во  мне  нарастала  злоба  на  волчье  племя.
Восходящее солнце вливало в  мое  сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой
рабское чувство страха.
     Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый  к
схватке, откинул край брезента. Солнце виднелось в проеме между сопок. Земля
была чуть припудрена порошей.  Держа ружье  наизготовку,  крадучись,  прошел
мимо  груды  дров к  месту,  откуда волк выл в  последний раз.  Я должен был
непременно убить его, и даже мысль, что волк не  один, что там, быть  может,
целая стая, уже не могла остановить меня.
     Подойдя к сопке, я огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро
и незаметно разбежаться. Нигде не  было ни единого  волчьего  следа. И вдруг
прямо над моим ухом  раздалось громкое, тягостное завывание. Я вскинул ружье
--  стрелять было не в кого!  Повторяющийся через  разные промежутки времени
вой  издавала  старая  ель,   раскачиваемая   ветром.   Я   захохотал,   как
ненормальный. А еще распелся как герой: " Здесь друзья мои -- добрые звери и
хранитель зверей -- дикий лес..." Эхо испуганно заметалось между сопок.
     Страх  отнял  у  меня ночью  способность  трезво мыслить,  иначе  я  бы
сообразил,  что  волк не станет  всю  ночь сидеть возле палатки  и  выть, не
испугавшись даже выстрела.
     Когда  вечером  я  вернулся  с охоты,  вой прекратился и  больше  я его
никогда не слышал.

ТАЙГА ЛЕЧИТ
     На  Фартовом  ни один из двадцати капканов  не  сомкнул  челюстей.  Ну,
ничего, цыплят по осени считают, -- хорохорился я.
     Есть  на  этом  путике  одно  приветливое  место,  которое  не  хочется
покидать.  Это  обширная,  заснеженная  поляна  в  изумрудной  раме патлатых
кедров.  На Буге всюду, куда ни пойдешь  --  сплошная непролазная чащоба.  И
вдруг   открывается   чистое  пространство,  по  которому   слабый   ветерок
перекатывает  желтые  волны   вейника.   Этот   контраст   поражает,   будит
воображение. Мысленно представлялись картины давних  событий, которые  могли
происходить на этой поляне.
     Виделись дымящиеся юрты, охотники,  возвращающиеся с богатой добычей. А
совсем  близко,  в  темном  распадке,  притаились  в  засаде жестокие  воины
враждебного племени...
     Лукса  подтвердил,   что  здесь  действительно  когда-то  было  главное
становище  его предков,  кочевавших по всему Сихотэ-Алиню. Непонятно только,
почему они выбрали место, удаленное  от Хора на восемь километров? Ведь река
была главной дорогой для таежных жителей.
     На этой поляне я всегда останавливаюсь,  немного отдохнуть, насладиться
ее красотой. Невольно вспоминался брошенный поселок золотоискателей в Якутии
у подножья перевала на