н.
   Я почувствовал себя виноватым, мне показалось, что он упрекает меня, но
нет, его горечь объяснялась другим.
   - Дороти очень любила вас, очень -  по  крайней  мере  насколько  может
любить наркоманка. Мне кажется, в  четырнадцать  или  пятнадцать  лет  она
увлеклась вами. Но вы были слишком робки, чтобы заметить это,  к  тому  же
ваша молодость подвела вас: юным девушкам нравятся зрелые мужчины,  вот  и
Дороти - не успела оглянуться, как воспылала  к  Годфри  этой  невероятной
страстью, в которой не было места для нормальной любви. Когда она написала
мне, что хотела бы снова увидеть вас, я понадеялся на чудо. Быть может,  и
она тоже. Но чудо длилось недолго, всего несколько недель. А потом...  Ах!
Потом...
   И доктор вновь съежился в  своем  кресле  так,  словно  под  рединготом
ничего не было.
   - Не знаю точно, когда это началось опять. Я не сразу заметил перемену.
Да я к тому же не мог уразуметь, каким образом она ухитряется  раздобывать
морфий в такой замшелой дыре, как наш Уордли-Коурт.  А  потом  я  нашел  в
корзинке  для  бумаг  конверт,  пришедший  из  Лондона  с   надписью   "До
востребования", и тут все понял. Но не могу же я держать  ее  взаперти!  -
вскричал он и замолк.
   Я был уничтожен - иначе не назовешь  то,  что  я  испытал,  слушая  эту
исповедь. До боли стиснув зубы, я молчал, не в силах ничего выговорить,  и
в комнате залегла мертвая тишина. Не знаю, сколько времени она продлилась.
О чем думал старый доктор?  Он  бессильно  осел  в  своем  кресле,  словно
старый, сломанный паяц, и это зрелище  еще  усугубляло  невыносимо  тяжкое
молчание. В конце концов доктор  обратил  ко  мне  вопрошающий  отрешенный
взгляд, и, казалось, был удивлен, встретившись со мной глазами. Нужно было
наконец что-то сказать. Но я не нашел ничего лучшего, как пробормотать: "Я
просто убит". В ответ он устало махнул рукой  и  скривил  рот  в  гримасе,
которую лишь с большой натяжкой  можно  было  назвать  улыбкой.  "Конечно,
конечно", - откликнулся он - так подбадривают школьника, огорченного своей
ошибкой в трудном переводе Лукреция: "Конечно, вы исправите, не торопитесь
и не волнуйтесь". Затем я выдавил из себя еще пару изречений типа "Кто  бы
мог подумать..." или "Просто невероятно...", на  которые  он  отреагировал
репликами того же уровня: "Ну естественно" или "Еще бы". Теперь я и сам до
того выдохся,  что  мы  с  доктором,  наверное,  очень  походили  на  пару
марионеток, брошенных на  кресла  после  спектакля.  Наконец  мне  удалось
внятно выразить первую пришедшую мне отчетливую мысль:
   - Когда точно начался у нее последний рецидив?
   Задавая этот вопрос, я не  мог  отделаться  от  тайно  терзавшего  меня
беспокойства: а что, если я и в самом  деле  виноват?  Доктор  забормотал:
"Ну... в общем... примерно...", но никак  не  мог  вспомнить.  Постепенно,
путем сопоставления фактов, выяснилось, что это случилось  гораздо  раньше
того, предпоследнего визита, когда  у  нас  с  Дороти  произошел  памятный
разговор, сперва резкий, потом патетический: и самая эта резкость, и  этот
надрыв выглядели  ненормальными  для  женщины,  обычно  такой  сдержанной,
иногда даже загадочной. И все же я никак не  мог  убедить  себя  в  полной
непричастности к этой беде.
   - Располагайте мною, как вам угодно, - сказал  я  доктору.  -  Я  готов
сделать все, что вы попросите. Я питаю к Дороти самые  нежные  чувства.  И
если вы считаете, что брак с ней...
   Говоря это, я думал: "Что ж, тем хуже для Сильвы. Она пока еще ничто. И
худшее, что может случиться с ней, так и остаться ничем. В  то  время  как
Дороти - человек, которого  нужно  спасать,  губящая  себя  женщина,  быть
может, частично и по твоей вине, потому что ты недостаточно любил ее. Твой
долг - любить ее, ибо это единственный способ".
   - Еще полтора месяца назад я, не раздумывая,  сказал  бы  вам  "да",  -
ответил мне доктор Салливен. - Теперь же я сомневаюсь:  а  что,  если  уже
слишком поздно, зачем же тогда преступно губить вашу  молодую  жизнь.  Ах,
какую же я допустил глупость, когда стыдливо скрыл от  вас  правду!  Я  не
осмеливался быть  откровенным,  а  ведь,  возможно,  было  еще  не  поздно
исправить дело. Я один во всем виноват, - закончил доктор,  словно  угадав
мои тайные терзания.
   Ему пришлось сделать две попытки, прежде чем он сумел встать с кресла.
   - Так я еду с вами? - быстро спросил я.
   - Нет-нет, даже и не думайте, на ночь-то  глядя!  Я  ведь  доберусь  до
Дунсинена не раньше часа ночи. Мне просто хотелось честно  рассказать  вам
обо всем. Приезжайте, когда сможете. Если она  увидит  вас,  если  захочет
увидеть... ах, не знаю, ничего я больше не знаю. Но попытаться нужно.  Все
же не оттягивайте слишком ваш приезд.
   - Я приеду завтра же, если смогу.  Но  скажите,  доктор,  разве  вы  не
считаете возможным третий курс лечения? - (Эта мысль только сейчас  пришла
мне в голову.)
   Доктор испустил тяжкий вздох и воздел к небу длинные худые руки.
   - Если бы знать, что это хоть чему-нибудь послужит, - промямлил  он.  -
Недостаток подобного лечения заключается в том, что  с  каждым  разом  оно
дает все меньший эффект. И  потом  нужно  еще,  чтобы  Дороти  согласилась
подвергнуться ему. А она вряд ли пойдет на это. Вы даже не  представляете,
в каком она  сейчас  состоянии.  Полное  падение.  Приезжайте,  друг  мой.
Спасибо. Я жду вас.



23

   Я не слишком-то уверен, что мне помешали приехать на следующий  день  в
Дунсинен, как я почти обещал, именно работы на ферме. Конечно, в тот  день
у меня  случились  кое-какие  неприятности:  заболела  корова,  в  амбаре,
стоящем посреди  поля,  занялся  пожар.  Но  я  хорошо  понимал,  что  эти
промедления, эти вполне извинительные причины необыкновенно утешали меня -
очень уж пугала меня предстоящая встреча с  Дороти  в  том  состоянии,  на
которое намекнул мне ее отец.
   Каковы же были мои  удивление,  радость  и  в  то  же  время  некоторое
разочарование,  когда,  приехав  на  третий  день  в  Дунсинен,  я  увидел
следующую картину: Дороти, сидя у окна рядом с отцом, спокойно читала. Она
встретила меня в обычной для нее манере - бесстрастно и  чуть  таинственно
улыбаясь. Да и выглядела она как будто лучше, чем в прошлый раз. Но доктор
Салливен из-за ее спины грустно покачал головой, словно предупреждая меня:
"Не верьте". Все это было довольно странно.
   Дороти стала меня расспрашивать о моей лисице - ей уже было известно  о
важном этапе, преодоленном Сильвой в истории с зеркалами, и  она  почти  с
восторгом выслушала историю с яблоками, которые та узнала  на  натюрморте.
Потом Дороти встала со словами: "Пойду приготовлю чай".  Едва  она  вышла,
как я радостно обратился к доктору:
   - Мне кажется...
   - Тссс! -  прервал  меня  доктор.  Его  лицо  было  омрачено  тоскливой
озабоченностью, которую я заметил незадолго перед тем. - Не  обольщайтесь,
это все одна видимость. Подождите часок, и вы увидите, как начнет  слабеть
действие морфия.
   Я даже подскочил от изумления:
   - Вы хотите сказать, что она сейчас?..
   Он кивнул и продолжал с безнадежной печалью в голосе:
   - Я бессилен ей помешать. Не могу же я обыскивать ее комнату.
   - Но у нее абсолютно нормальный вид, уверены ли вы, что?..
   Я даже не мог  закончить  фразу:  какая-то  инстинктивная  сдержанность
мешала мне произнести слова, оскорбительные, казалось мне, для слуха отца;
сам он, однако, выражался теперь без всякой ложной стыдливости:
   - Наркотик оказывает странное действие на людей, оно может  быть  самым
различным в зависимости от дня, часа - как, впрочем, все,  что  влияет  на
человеческую психику. Во время войны я познакомился  с  одним  полковником
колониальных войск, который напивался,  чтобы  поддержать  себя  во  время
приступов лихорадки. И, знаете, никогда он не ходил так прямо и  уверенно,
как в этих случаях. Кроме того, он развивал перед нами всякие  философские
теории, в которых, будучи в нормальном  состоянии,  сам  не  понял  бы  ни
единого слова. А в других случаях, наоборот, после  нескольких  несчастных
рюмок спиртного он, шатаясь, с трудом выбирался из комнаты  и,  рухнув  на
постель, засыпал мертвецким сном на несколько часов кряду. Вот так же и  с
Дороти: случается, она проводит по два дня подряд в состоянии,  близком  к
коме, а назавтра держит передо мной речь, достойную быть  произнесенной  в
Королевском научном обществе. Это совершенно непредсказуемо. Или  же  она,
как сегодня, ходит прямо и говорит спокойно,  вроде  того  полковника.  Но
длится это недолго: через час она либо полностью лишится сил и ей придется
лечь, либо начнет нести какой-нибудь несусветный вздор.
   - А вы полагаете, что она... гм... что она каждый день... ну, словом...
что она ежедневно... я хочу сказать: никогда не лишает себя?..
   - О,  я  не  имею  возможности  наблюдать  за  ней  ежеминутно,  но,  к
величайшему несчастью, я знаю, что она дошла уже до  того  предела,  когда
лишить себя наркотика для нее еще мучительнее, чем принять его.  Это  ведь
дьявольский заколдованный круг. И окончиться это может только плохо.
   - Скажите, доктор, что требуется от меня? - спросил я. - Я сделаю  все,
что вы захотите.  Может  ли  помочь  Дороти  эмоциональный  шок?  Я  готов
жениться на ней хоть завтра, если она согласится.
   - Друг мой, я ведь знаю, что вы уже предлагали ей это; она была глубоко
тронута, но в ней еще осталось  достаточно  порядочности,  чтобы  отказать
вам. Просто не знаю, что вам сказать.  Я  старый  человек,  жалкий  старый
лекарь, все это превосходит  мои  возможности.  Может  быть,  втайне  я  и
надеюсь на вашу молодость - вашу и Дороти, - молодость  ведь  способна  на
чудеса. - И доктор грустно улыбнулся: - Вы уже совершили  одно  чудо,  так
почему бы вам не совершить и второе?
   - Увы, ничего я не совершал, это произошло само собой. И все  же  дайте
мне  совет,  доктор:   должен   ли   я   проявить   инициативу?   Выказать
настойчивость, даже дерзость? Или вы думаете,  что,  напротив,  медленное,
упорное, ненавязчивое убеждение...
   Но я не успел ни закончить фразу,  ни  тем  более  получить  ответ:  за
дверью послышались шаги Дороти, которая несла чай.


   Доктор, под предлогом осмотра какого-то больного, оставил нас  наедине.
Едва он вышел, как Дороти, не дав мне раскрыть рот, заговорила первой:
   - Я знаю, что отец вам все  рассказал.  Не  могу  даже  понять,  что  я
сильнее ощущаю при этом - стыд или облегчение. Теперь вам все известно, да
и я вас давно предупреждала: надеюсь, мне больше нет нужды доказывать вам,
что я не из тех женщин, на которых женятся. Нет! - крикнула она,  заметив,
что я собираюсь перебить ее. - Избавьте меня от вашей жалости,  я  еще  не
так низко пала, чтобы она не ранила меня, притом без всякой пользы. Мы  не
любим друг друга. Какая же совместная жизнь ожидает нас?
   - А вы, - крикнул я, - увольте меня от своих обобщений. Что  значит  мы
не любим друг друга? Уж будьте  уверены,  что  мои  чувства  известны  мне
лучше, чем вам!
   Дороти покачала головой.
   - Нет, вы любите другую, не меня. И вы правы! - воскликнула она громко,
чтобы заглушить мой робкий протест. - Да, вы тысячу  раз  правы!  Забудьте
все плохое, что я говорила прежде о вашей лисице. Я  многое  передумала  с
тех пор. Всякая женщина - Галатея, или она просто  не  женщина,  и  всякий
мужчина - Пигмалион. В женщине мужчина любит  свое  творение,  которое  он
ваял веками. И вот теперь она ожила, и он влюбился в нее, а она в него. Вы
тоже изваяли Сильву, сотворили собственными руками! И  она  превратится  в
женщину, в настоящее человеческое существо, а я... а я, наоборот...
   Дороти смолкла,  словно  у  нее  перехватило  горло,  и  побледнела.  Я
вскочил, бросился перед ней на колени, протянул руки, чтобы обнять  ее  со
словами:
   - Я не дам вам погибнуть, Дороти! Я спасу вас! Пропади я пропадом, если
не смогу...
   Но она легким движением выскользнула из кресла  и,  отбежав  к  камину,
оперлась на него. Я как дурак стоял на коленях  перед  пустым  креслом,  и
Дороти смотрела на меня - без насмешки, да  и  без  гнева,  а  с  каким-то
странным, неестественным высокомерием.
   - А кто вам сказал, что мне хочется быть спасенной? Что  вы  вообще  об
этом знаете, бедный мой мальчик?!  Ничего  вы  не  знаете,  ровным  счетом
ничего. Да и никто  не  знает.  А  впрочем,  кто  нас  слушает?  О  жалкие
Пигмалионы! - вскричала она,  простерев  руку  вперед,  и  внезапно  стала
похожей на своего отца с его пророческими жестами. Заметив мое изумление и
страх,  Дороти  махнула  рукой:  -  Не  обращайте  внимания...  Лучше  вам
уехать... - Речь ее перешла в невнятное бормотание. - Если вы...  если  не
уедете... вы... вы пожалеете. Не слушайте меня! - вдруг взмолилась она.  -
Ну пожалуйста! Прошу вас! - И я увидел, как нервная дрожь сотрясла все  ее
тело, словно у лошади, которую удерживают на старте. - Я  сейчас  наговорю
глупостей. Не дожидайтесь же этого, уходите! Оглохли вы, что ли?!
   Но я, словно зачарованный, не в силах был ни  сдвинуться  с  места,  ни
ответить. Голос Дороти задрожал, начал прерываться.
   - Ах, так! Ну и ладно, мне все  равно!  Слушайте,  если  хотите!  Какая
разница?! Мне безразлично ваше мнение. Разве наше кого-нибудь  интересует?
Бедные, глупые ученики чародеев! Ведь мы ничего ни у кого не  просили.  Мы
были просто счастливыми самками. Что нам было делать со своим разумом?  Он
ведь ни на что не годен. Только  мешает  получать  наслаждение.  И  делает
невыносимой расплату. В чем  мы  нуждались?  В  том,  чтобы  нас  опекали,
согревали, ублажали, холили и лелеяли? Нет, нет! Этого мало!  Понадобилось
еще, чтобы мы мыслили! Ну вот  вам  и  результат.  Когда  сердце  наделено
разумом, оно мучится, оно страдает, оно защищается. Против чего? Да против
самого разума! Вот от чего я спасаюсь - от разума, а вы...  вы  заявляете,
что не хотите, не дадите мне это сделать! Убирайтесь вон!  Я  -  такая,  и
такой останусь. Больше вы меня не поймаете. Больше вы  не  заставите  меня
стоять на коленях и расшибать лоб об пол, борясь с этим  абсурдным  миром.
Это ваше, мужское занятие - ведь у вас-то лбы крепкие, вам хватит  силы  и
жестокости, чтобы взбунтоваться, а мы... что делать нам, слабым  женщинам?
Мы только набили себе шишки в этой борьбе, и ничего больше. И  теперь  нам
больно. Прекрасный результат! Да, я тоже долго верила, что  разум  превыше
всего остального. Но что он мне дал? К чему послужили  мои  знания?  Ни  к
чему, пропали впустую. Как только что-нибудь действительно начинало  иметь
значение - прости-прощай! - ни одного  человека  рядом,  ни  одной  мысли.
Впрочем, именно так и можно узнать, что это важная вещь, не правда ли? Или
вы не согласны?  Попробуйте  только  сказать,  что  не  согласны!  Ну  что
прикажете делать с человеком, который не способен разделить со мной  самое
насущное, самое жизненно необходимое! Это же мельница, вертящаяся впустую!
Только перемалывает бесчисленные желания, бесполезные  угрызения  совести,
придуманные  трудности  и  воображаемые  страхи.  А  что  еще  может   она
перемолоть? А я сыта этим по горло! У меня от этого несварение желудка.  Я
желаю только одного: дайте мне уснуть. Я нашла свой дом, свою  нору,  свою
бочку. И не надейтесь выкурить меня отсюда. Вам  что,  больше  понравилось
бы, если бы я окончила свои дни среди церковного  мрака,  как  это  делают
тысячи напуганных до смерти старых святош? Нирвана за нирвану... Да, я вас
понимаю: любовь. Что ж, это  тоже  убежище.  Ты  вся  принадлежишь  одному
мужчине - и конец дурным  мыслям!  Конец  ужасу  перед  молчанием  светил.
Неудивительно, что все эти дурочки стремятся к браку! Но и в  самой  любви
таится нечто, и это нечто -  страдание.  А  следовательно,  разум.  И  как
следствие - хаос. О нет, любовь - скверное лекарство! Не хочу его  больше.
Хочу забвения, и все. Забвения, забвения, забвения! - кричала она громче и
громче; все это она выпалила с такой скоростью, что я при всем желании  не
смог вставить ни слова.
   Пока она переводила дыхание, я попытался остановить этот поток  безумия
грубым "Послушайте!" - так швыряют палку в ноги  бешеной  собаки.  Но  она
опять заткнула мне рот, крикнув еще громче:
   - Молчите! - И вдруг  я  с  ужасом  заметил,  что  на  губах  у  Дороти
пузырится пена. - Я говорю как сумасшедшая, не правда ли?  -  бросила  она
мне, словно прочла мои мысли. - Ну и что ж, ведь напиваются же по вечерам,
в одиночестве, герцогини - так что без чувств валяются под столом.  Хотите
полюбоваться на других сумасшедших, вроде меня? Да я вам их покажу десятки
тысяч по всей Англии! Знаю, знаю, я - совсем  другое  дело,  я  пошла  еще
дальше, я гублю себя, но если мне так нравится?!  И  по  какому  праву  вы
собираетесь мне помешать? Молчите же! - завопила она изо всех сил и вдруг,
словно  голос  у  нее  сорвался,  словно  на  нее  навалилась  невыносимая
усталость, хрипло прошептала: - Я  все  говорю,  говорю,  конечно,  говорю
слишком много...  не  обращайте  внимания...  Да-да,  я  знаю,  я,  верно,
наговорила массу глупостей, это из-за  морфия,  этим  всегда  кончается  у
меня,  пока  действие  не  пройдет  совсем...  не   бойтесь,   мне   нужно
выговориться,  я  не  могу  остановиться,  у  меня  начинается   настоящее
словоизвержение, я задыхаюсь, я не могу больше, нет  сил...  -  прошептала
она. - Будьте добры, откройте тот ящик, нет, вон тот, в столике за ширмой.
Да-да, этот. Там табакерка, старинная, фарфоровая. Да, вот эта. Несите  ее
сюда. Побыстрее. Что вы сказали?
   Я ничего не сказал: открыв табакерку, я с омерзением  глядел  на  белый
порошок. Потом подбежал к окну и растворил его.
   - Что вы делаете? - взвизгнула она и кинулась ко мне.
   Но я уже зашвырнул табакерку в сад, и морфий белым  облачком  развеялся
по ветру.
   Нападение было таким внезапным и жестоким, что я  налетел  на  табурет,
зашатался и под бешеные крики рухнул на пол. Дороти  била  меня  кулаками,
пинала ногами, рассекла каблуком щеку;  защищая  от  нее  лицо  руками,  я
попытался подняться, но получил удар такой  силы  в  грудь,  что,  потеряв
равновесие, ударился о подлокотник дивана; наконец мне удалось  встать  на
ноги и спастись бегством, а вслед мне летели какие-то предметы  и  грязные
ругательства. Не знаю, как я добрался до экипажа. Дороти,  к  счастью,  не
стала меня преследовать. Я  бежал  не  из  трусости,  а  от  невыразимого,
какого-то священного ужаса и отвращения.  Дорогой  я  дрожал  всем  телом,
стирая кровь с разбитого лица.



24

   Приехав домой, я слегка успокоился, хотя и  испытывал  легкий  стыд  за
свое паническое бегство. Не на  многое  же  я  оказался  способен.  Стоило
давать хвастливые обещания доктору Салливену! Я заперся у себя в кабинете,
чтобы спокойно поразмыслить и разобраться во всем.
   Разобраться-то я разобрался, но результат был малоутешителен. Я  увидел
наконец свое истинное положение: попал, что называется,  в  "вилку"  между
Сильвой и Дороти, между животным, которое я хотел превратить в женщину,  и
женщиной, которая хотела стать животным. Самое неотложное, решил я, - это,
разумеется, удержать на краю пропасти  Дороти.  Ты  удрал,  как  последний
трус, сказал я себе, так вот, завтра же ты  вернешься  в  Дунсинен.  И  не
вздумай увиливать, находя удобные предлоги. Ты будешь бороться  за  Дороти
столько времени, сколько требуется - до тех пор, пока не спасешь ее от нее
самой. Сегодня ты, кажется, увидел самое худшее. Теперь  ты  знаешь,  чего
можно ждать. Так найди в себе каплю мужества, ее хватит, чтобы  преодолеть
твое отвращение. Я сказал: каплю мужества, ибо не  хотел  говорить:  каплю
любви.
   То были весьма благие намерения. Может быть, я даже и привел  бы  их  в
исполнение. Но назавтра доктор  Салливен  короткой  и  печальной  запиской
известил меня о том, что Дороти вернулась в Лондон.


   Я горько упрекал себя: не  я  ли  был  причиной  этого  отъезда?  Какая
безумная глупост