ачала  свидания  на пустынном
пляже,  угрожала скандалом.  Но бежал он не так от Эсмералды,  как  от
Руфино, который через несколько дней должен был вернуться с грузом для
ярмарки, открывающейся в будущую субботу.
     Он нанялся  плыть  в Санто-Амаро,  задержался там.  Вопреки своим
привычкам ходил по кабакам, почти не бывая на стоящем у причала судне,
откуда  он  так  любил  всегда восторгаться луной и звездами.  Ему все
представлялся Руфино и ужас на его  лице,  если  б  он  узнал...  Гуме
казалось,  что  все  теперь погибло,  пропало.  Несчастная жизнь...  С
детства лежит на нем проклятье.  Однажды  приехала  мать,  а  он  ждал
гулящую  женщину,  и  он пожелал свою мать как женщину.  Он в тот день
хотел броситься в море,  уплыть с Иеманжой в  бесконечное  плавание  к
морям и землям Айока.  И,  право,  было б лучше,  если б он тогда убил
себя.  Ни для кого бы не было потери,  только старый Франсиско, может,
погрустил бы,  да скоро б утешился.  Велел бы вытатуировать имя Гумы у
себя на руке,  рядом  с  именами  четырех  своих  затонувших  шхун,  и
прибавил  бы  историю  детской  его жизни ко многим историям,  которые
знал:  "Был у меня племянник,  да Жанаина к себе взяла.  Одной светлой
ночью,  когда  полная луна стояла на небе.  Он был еще ребенок,  но уж
умел управлять судном и таскал мешки с мукой. Жанаина пожелала забрать
его..."
     Так стал бы рассказывать  старый  Франсиско  историю  Гумы...  Но
теперь все по-другому. Он не может даже убить себя, нельзя же покинуть
Ливию - одну,  в нищете,  с ребенком под сердцем. Да и какую он теперь
оставит  по себе память,  чтоб старый Франсиско мог сложить историю?..
Мой племянник предал друга, сошелся с женщиной, принадлежащей другому,
при этом человеку, сделавшему ему много добра. А потом бросился в воду
из страха перед этим другом,  оставив  жену  голодать,  с  ребенком  в
животе...  старый  Франсиско  добавит,  что  племянник  пошел  в  свою
родительницу,  которая была гулящая,  что ж тут еще  скажешь...  И  не
велит вытатуировать его имя рядом с именами четырех своих шхун. Старый
Франсиско будет стыдиться его.
     Гуме нельзя теперь смотреть на луну. Он нарушил закон пристани. И
вовсе не страх перед Руфино терзает его.  Если б  Руфино  не  был  его
другом,  все  было  бы  иначе.  А сейчас Гуму мучает стыд,  стыд перед
Руфино и перед Ливией.  Ему  хотелось  бы  убить  Эсмералду,  а  потом
умереть  -  бросить  "Смелого"  на  рифы  и  погибнуть  вместе  с ним.
Эсмералда соблазнила его,  он и не вспомнил о друге  своем  Руфино,  о
больной  Ливии,  спящей в соседней комнате.  А тетка Ливии заглянула в
двери и смотрела так испуганно, с подозрением, он никогда уж не сможет
глядеть старухе в глаза. Может быть, она и не догадалась ни о чем, она
так благодарила Эсмералду за то,  что та ухаживала за Ливией.  И  хуже
всего,  что  Ливия  была  теперь  исполнена благодарности к Эсмералде,
просила купить для нее подарок,  а  мулатка  пользовалась  этим  и  не
вылезала  от  них,  следя за каждым шагом Гумы.  Он все чаще уходил из
дому,  зачастил в "Звездный маяк",  пил так,  что об  этом  уже  стали
поговаривать на пристани.  А она преследовала его, и каждый раз как ей
удавалось заговорить с  ним  наедине,  спрашивала,  когда  и  где  они
встретятся,  говорила,  что знает такие пустынные места на пляже, куда
никто не ходит. Гума и сам знал эти места. Не одну молоденькую мулатку
или  негритянку  увлекал он,  бывало,  на пустынные пески пляжа в ночь
полнолуния.  А Эсмералду он не хотел вести туда,  не хотел  больше  ее
видеть,  хотел  убить  ее и потом убить себя.  Но нельзя было оставить
Ливию с ребенком в животе. Все случилось нечаянно, страсть - слепая. В
то  мгновенье  он не помнил ни о Руфино,  ни о Ливии - ни о ком и ни о
чем на свете.  Он видел только смуглое тело Эсмералды,  мощные  груди,
зеленые ее глаза,  такие блестящие.  А теперь вот надо страдать.  Днем
раньше,  днем позже,  придется встретиться с Руфино,  говорить с  ним,
смеяться,  обнимать  его,  как  обнимают друга,  сделавшего тебе много
добра.  И за спиной Руфино Эсмералда будет делать ему знаки, назначать
свидание, улыбаться.
     А Ливия, которая так беспокоится, когда он уезжает, так боится за
него?  Ливия тоже не заслужила ничего подобного.  Ливия страдала из-за
него,  в животе ее рос сын от него. Он слышал тогда из комнаты трудное
дыханье  Ливии  и,  однако,  ни  о  чем  этом  не вспомнил.  Эсмералда
прислонилась к гамаку, он только видел тело ее и томные зеленые глаза.
Потом он хотел убить ее.  Если б родственники не пришли, он задушил бы
ее тогда.
     Ночь над  поселком Санто-Амаро светла.  По речным берегам тянутся
вдаль тростники,  зеленые в свете луны. Звезда Скорпиона сияет в небе,
был он храбрец,  и о нем уж не скажут,  что овладел он женою друга. Он
был человек,  верный своим обетам,  друг,  верный своей  дружбе.  Гума
предал все,  теперь ему остался один путь - в глубину вод. Иначе - как
жить?  Видеть каждый день Эсмералду,  иногда говорить  с  нею,  иногда
лежать рядом с нею, иногда стонать от любви вместе с нею. Видеть в эти
же дни  беременную  Ливию,  хлопочущую  по  дому,  тоскующую  по  нем,
плачущую при мысли о том,  что он когда-нибудь погибнет в море. Видеть
также Руфино, слышать его густой хохот и ласковое "братец", когда негр
кладет  ему  на  плечо свою крепкую руку.  Видеть каждый день их всех,
тех,  кого он предал,  ибо Эсмералду он тоже предал, ведь он больше не
любит  ее  и  не  влечет его больше ее истомное тело.  Всех предал он,
всех,  даже еще не родившегося сына,  ибо не оставил ему  примера  для
подражания,  не  создал легенды ему в наследство.  Никто никогда уж не
скажет,  с гордостью  указывая  на  его  сына:  "Вон  идет  сын  Гумы,
отчаянного храбреца, жившего в здешних краях..."
     Нет. Он теперь предатель,  сравнялся с тем человеком, что некогда
всадил кинжал в бок Скорпиону. Негодяй называл себя другом знаменитого
разбойника,  а в один прекрасный день ударил  его  кинжалом  и  позвал
других,  чтоб  разрезать  его  на  куски.  Убийца стал потом сержантом
полиции,  но сегодня, упоминая его имя, все сплевывают в сторону, чтоб
имя  это  не осквернило рот,  его произнесший.  Так вот будет и с ним,
Гумой... На пристани еще никто не знает. Удивляются только, что он так
много  пьет,  раньше  за  ним  такое не водилось.  Но не знают причин,
думают, что это от радости, что скоро сын будет,
     Ливия сейчас,  наверно,  думает  о нем,  волнуется.  Жена старого
Франсиско умерла от радости, что он вернулся из опасного плавания. Так
и  Ливия  живет  в  вечном  ожидании,  что муж вернется.  Наверняка ей
хотелось бы,  чтоб он оставил море, перебрался жить в город, переменил
профессию.  Но  она  никогда  не высказывала таких мыслей,  ибо хорошо
знала,  что мужчины,  плавающие на судах, никогда не променяют море на
сушу  и  труд моряка на какой-нибудь другой.  Даже люди,  приехавшие к
морю уже взрослыми,  как дона Дулсе,  никогда не  возвращаются  назад.
Колдовство  Иеманжи  обладает большою силой...  А теперь Гуме кажется,
что хорошо бы уехать.  Отправиться с Ливией куда-нибудь далеко отсюда,
-  кто-то говорил,  что в городе Ильеусе можно заработать много денег.
Сменить профессию,  работать где-нибудь на  фабрике,  бежать  из  этих
мест.
     Гума смотрит на "Смелого" у  причала,  Хороший  шлюп.  Раньше  он
принадлежал  старому Франсиско - пятое его судно.  Тоже уж старый,  не
один год бежит он по волнам.  Сколько раз приходилось  ему  пересекать
залив и подыматься вверх по реке?  Без счета... Он плыл с Гумой сквозь
бурю спасать "Канавиейрас", несколько раз они чуть не затонули вместе,
как-то  ночью  "Смелому  пробило бок.  А сколько уж он парусов сносил?
Фамильный шлюп,  с заслугами...  А теперь Гума  готов  остановить  его
бег... Он продаст его любому шкиперу и уедет, так лучше. Гума заслужил
такое наказание: покинуть море, покинуть порт, уехать в чужие края. Он
когда-то мечтал о путешествии,  мечтал плавать на большом корабле, как
Шико Печальный.  Потом познакомился с Ливией,  бросил  прежние  планы,
остался с нею,  привез ее на побережье, чтоб обречь на печальную жизнь
жены моряка,  на страдание одиночества в долгие дни его отсутствия, на
вечное  беспокойство:  вернется  ли он из своей схватки со смертью.  А
теперь ко всему еще предал ее,  предал и Руфино,  своего друга... Гума
закрывает  лицо  руками.  Не будь он моряк,  он бы плакал сейчас,  как
ребенок, как женщина.
     Теперь ему  осталось ждать только случая,  который увлечет его на
дно морское,  а вместе с  ним  и  "Смелого",  -  не  хочется  отдавать
"Смелого" в чужие руки.  Ибо бежать с побережья, уехать в другие земли
- это выше его сил.  Только те,  кто живет на море,  знают, как трудно
расставаться  с  ним.  Трудно  даже  для того,  кто не может больше ни
смотреть в лицо другу, ни любоваться луной, сияющей в небе...
     Не будь  Гума  моряком,  он  плакал бы сейчас,  как ребенок,  как
женщина, как узник в глухой темнице.

     Он встретил Руфино в море,  и так  было  лучше.  Руфино  стоял  в
лодке,  чуть не по пояс в воде: он не заметил, когда выходил из порта,
что лодка течет.  Гума помог законопатить.  Часть груза пропала - негр
вез сахар. Мешки на дне лодки промокли, сахар наполовину растаял. Гума
перетащил мешки на палубу "Смелого" и положил сушиться на  солнце.  Он
старался не смотреть на Руфино, расстроенного тем, что понес убыток.
     - Деньги за фрахт во всяком случае пропали,  их у меня вычтут  за
испорченный товар.
     - Может, еще обойдется. Мешки высохнут, мы тогда посмотрим, много
ли погибло. Мне кажется, немного.
     - Сам не знаю,  как это случилось. Я всегда так слежу за всем. Но
полковник  Тиноко  послал  своих людей укладывать сахар,  а мне делать
было нечего.  Ну я и пошел выпить глоточек,  дождь-то ведь какой  был,
промок  я до нитки.  А пришел - все уж закончено.  Ну,  я отправился и
только на середине пути заметил это дело.  Гребу,  а лодка так  тяжело
идет, ну просто не сдвину. Поглядел, а вода так и хлещет...
     - Тебе,  собственно,  ничего  не  надо  платить,  а  с  них   еще
стребовать за дыру в лодке. Если это люди полковника проломили...
     - Да вот то-то и оно,  что я не уверен...  Я когда еще туда  шел,
так,  сдается, резанул днищем по верхушке рифа в излучине реки. Потому
и неизвестно...
     Они еще некоторое время плыли рядом и переговаривались.  Но потом
"Смелый" обогнал лодку.  Руфино греб где-то  позади,  пока  совсем  не
пропал  из  виду.  Гума  просто  не  знал,  как это у него хватило сил
говорить с ним, выдерживать его взгляд, смеяться в ответ на его шутки.
Лучше было ему прямо сказать все, чтоб Руфино тут же хватил его веслом
по голове. Это было бы правильнее...
     "Смелый" бежит  по волнам,  ветер надувает паруса.  Ливия ждет на
пристани. Эсмералда - рядом с нею и спрашивает с невинным видом:
     - Негра моего там не видели?
     - Он скоро будет. Я даже привез несколько мешков сахара, что были
у него в лодке. Там пробоина.
     Ливия встревожилась:
     - Но с Руфино ничего не случилось?
     Эсмералда пристально смотрит на Гуму:
     - Нарочно ведь никто не проломил?
     Он заметил, что она боится, не было ли между мужчинами ссоры.
     - Похоже,  что  это  еще  когда он подымался вверх по реке...  Он
задел за риф... Он скоро будет здесь. Огорчен убытком.
     Гума поставил  "Смелого"  на  причал  и  пошел  с  Ливией  домой.
Эсмералда простилась.
     - Пойду на пристань Порто-да-Ленья, встречу его.
     - Скажите, что мешки у меня.
     - Ладно.
     Она посмотрела вслед удалявшейся паре.  Гума избегал  ее.  Боялся
Руфино,  боялся  Ливии,  или  она,  Эсмералда,  уже разонравилась ему?
Многие мужчины здесь,  в порту,  сходили по ней  с  ума.  Они  боялись
Руфнно,  но  все-таки  находили  случай  сказать ей словечко,  послать
подарок,  попытать счастья.  Только Гума  избегал  ее,  Гума,  который
нравился ей больше всех: и светлым лицом и черными, длинными, почти до
плеч,  волосами,  и губами, румяными, как у ребенка... Грудь Эсмералды
дышала  тяжко,  глаза  проводили  с тоской человека,  идущего вверх по
улице. Почему он бежал от нее? Ей не пришло в голову, что из угрызений
совести.  Надо составить письмо Жанаине,  тогда посмотрим, кто кого...
Она медленно шла к пристани Порто-да-Ленья.  Лодочники  кланялись  ей,
матрос,  красящий  баржу,  на  мгновенье  прервал  свою  работу и даже
свистнул от восторга.  Только Гума бежал от нее. Чтоб он разок побыл с
нею,  надо  было невесть что проделать.  Уж прямо на шею ему вешалась,
предлагалась, как уличная женщина, а он еще потом задушить хотел... На
пристани говорят,  что за такую, как она, горы золота не жалко. А Гума
бежит от нее, не замечает ее красоты. Ее тела, ее глаз... Уставился на
свою   тощую,   плаксивую  Ливию...  Эсмералда  услыхала  восторженный
присвист матроса,  взглянула в  его  сторону  и  улыбнулась.  Он  стал
показывать  на  пальцах,  что в шесть освобождается,  и махнул рукой в
сторону пляжа.  Она улыбалась.  Почему Гума бежит от нее?  Страх перед
Руфино, это точно. Боится мести негра, его мускулистых рук, накопивших
невиданную силу за долгие дни непрерывной работы веслами. Эсмералда не
думала об угрызениях совести.  Наверно,  она даже и не знала,  что это
такое,  и слов таких не  слыхала  никогда...  Холодный  ветер  дул  на
прибрежье. Вдали, разрезая воду, показалась лодка Руфино.
     Ночь упала холодная,  ветер завивал песок пляжа  и  гребни  волн.
Несколько шхун вышли в море.  Такой ветер не пригоняет бурю. В воздухе
тонко разлетались песчинки, уносимые ветром до самых городских улиц. В
церкви шла служба.  Туда направлялись женщины, кутаясь в шали, мужчины
группами спускались по склону холма.  А ветер летал между всеми  этими
людьми... Колокола празднично звонили. Лавки закрывались, нижний город
пустел.
     После обеда  старый Франсиско вышел из дому.  Он шел поболтать на
церковный двор,  рассказать  историю,  послушать  другую.  Гума  зажег
трубку,   он   собирался   позднее  подойти  на  пристань,  взглянуть,
разгрузили ли уже судно,  узнать,  не найдется ли какой  работенки  на
завтра.  Ливия мыла посуду,  живот уже очень мешал ей,  лицо ее как-то
посерело,  последний румянец сбежал со щек.  Она  каждый  день  теперь
ходила  на  прием к доктору Родриго.  Ее мучила тошнота,  и вообще она
плохо себя чувствовала.  Гума незаметно наблюдал за ней. Она входила и
выходила,  мыла  оловянные  тарелки,  большие  грубые кружки.  Собака,
черненькая шавка,  недавно  подобранная  на  улице,  хрустела  рыбьими
костями в кухне на глиняном полу. Пустая чашка отдыхала на краю стола.
Гума услышал,  как Руфино поднялся со стула у открытого окна соседнего
дома.   Наверно,  кончили  обедать.  Он  говорил  с  Эсмералдой.  Гуме
казалось,  что это здесь,  в комнате, они говорят, так явственно можно
было расслышать каждое слово.
     - Пойду поговорю с полковником Тиноко  насчет  этих  мешков,  что
промокли. Будет скандал, вот увидишь.
     Эсмералда говорила очень громко:
     - Можно  я  схожу взглянуть на праздник?  Церковь,  говорят,  так
разукрашена! А потом, это в честь моей святой...
     - Иди, но возвращайся пораньше, я сегодня завалюсь рано.
     Зачем она так громко говорит?  Наверно,  чтоб и  он  ее  услышал,
подумал  Гума.  Да вовсе и не пойдет она в церковь,  обманывает...  Из
окна видна была церковь, так ярко освещенная, словно большой океанский
пароход...  А если и пойдет, так, верно, с Ливией, которая конечно же,
захочет помолиться за будущего сына. Колокола звонят, созывая людей на
праздник.  Ветер  порывисто  влетает  в окно.  Гума высовывает голову,
вглядываясь  в  свинцовое  небо.  Красивый  вечер!  Однако  ночь,  что
последует за ним,  не обещает ничего хорошего. Луна убывает, тончайшим
желтым серпом висит  она  на  небе...  Из-за  стены  послышался  голос
Руфино!
     - Ты здесь, братишка?
     - Здесь.
     - Иду ругаться к старому Тиноко.
     - Ты не виноват.
     - Но старик упрям,  как  черепаха:  ей  отрежешь  голову,  а  она
шевелится, жить хочет.
     - Ты ему объясни.
     - Я на него раза два как цыкну, так он своих не узнает...
     За стеной Эсмералда прощалась:
     - Я скорехонько назад буду...
     Голос Руфино донесся глуше:
     - Обожди-ка,  мулатка,  дай  я  разнюхаю,  сильно  ль ты загривок
надушила.
     Гума почувствовал  какую-то  дурноту.  Он не хотел больше никаких
встреч и видеть-то ее не хотел, но эти, глухим голосом сказанные слова
обожгли его,  словно Руфино только что украл у него что-то.  А ведь на
деле он украл у  Руфино...  Шаги  Эсмералды  удалялись.  Руфино  снова
заговорил громко:
     - Моя мулатка в церковь пошла...  - И крикнул ей вслед,  внезапно
вспомнив: - Черт тебя дери, да что ж ты Ливию не зовешь?
     - Она сказала,  что пойдет с Гумой.  - И  шаги  замерли  вниз  по
склону.
     Теперь слышалось,  как Руфино,  оставшись  один,  расхаживает  по
комнате.  Гума  снова  взглянул в небо.  Ветер крепчал,  редкие звезды
вынырнули из-под туч.  "Будет буря",  - подумал он, Ливия кончила мыть
посуду, спросила:
     - Хочешь пойти взглянуть на праздник?
     Она была  бледна,  очень  бледна.  Платье  спереди  было  короче,
приподнятое огромным животом.  Она  была,  наверно,  смешна.  Но  Гума
ничего  этого  не замечал.  Он знал только,  что у нее в животе сын от
него,  что она поэтому больна,  а он ее предал.  Он слышал, как Руфино
ушел,  издали  что-то  приветливо  крикнув  на прощанье.  Ливия стояла
подле, ожидая ответа на свой вопрос.
     - Иди переоденься.
     Она прошла в комнату,  но сразу же  вышла,  потому  что  в  дверь
постучали.
     - Кто там?
     - Свои.
     Однако голос был чужой,  они не помнили,  чтоб когда-либо слышали
его. Ливия подняла на Гуму глаза - в них был испуг. Он встал.
     - Ты боишься?
     - Кто б это мог быть?
     Стук возобновился.
     - Да  есть  тут  кто-нибудь?  Это  что:  кладбище  или затонувший
корабль?
     Пришелец был моряк,  это ясно. Гума открыл дверь. В темноте улицы
блеснул огонек трубки, и за огоньком смутно виднелась какая-то большая
фигура в плаще.
     - Где Франсиско?  Где этого чумного гоняет?  Что он еще не помер,
это я знаю, такого барахла и в раю не надобно...
     - Его нет дома.
     Ливия испуганно   смотрела  из-за  спины  Гумы.  Фигура  в  плаще
двинулась,  будто  намереваясь  войти.  И  так  оно  и  было.   Голова
просунулась  в  дверь,  осматривая помещение.  Кажется,  только сейчас
пришелец заметил Гуму.
     - А ты кто такой?
     - Гума.
     - Черт дери, да что за Гума? Думаешь, я обязан знать?
     Гума начинал раздражаться:
     - А вы-то кто?
     В ответ фигура сделала еще шаг и ступила на порог.  Гума  вытянул
руку и загородил вход:
     - Что вам надо?
     Фигура оттолкнула  руку Гумы и так и пришпилила его к стене - так
что один из самых сильных людей на пристани  не  мог  и  пошевелиться.
Фигура  обладала,  казалось,  силой  двадцати  самых  сильных людей на
пристани.
     Ливия вышла вперед.
     - Чего вы хотите, сеньор?
     Пришелец отпустил  Гуму  и  вошел  в  комнату,  слабо  освещенную
керосиновой лампой.  Теперь Гума ясно видел что  перед  ним  старик  с
длинными седыми усами, гигантского роста. Плащ его слегка распахнулся,
и  Ливия  заметила,  как  сверкнул  за  поясом  кинжал.  Старик  жадно
осматривал дом в красноватом свете коптилки, удлиняющем тени:
     - Значит,  этот болван Франсиско живет здесь,  так ведь? А ты кто
такая? - Он тыкал пальцем в сторону Ливии.
     Она намеревалась ответить, но Гума встал между нею и гостем.
     - Сначала скажите нам, кто вы!
     - Ты сын Франсиско? До меня не доходило, что у него есть сын.
     - Я  его племянник,  сын Фредерико.  - Гума уже раскаивался,  что
ответил.
     Старик взглянул на него с испугом, почти с ужасом.
     - Фредерико?
     Взглянул на Ливию, потом снова на Гуму.
     - Это твоя жена?
     Г