Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
о Ленине и что по пути к месту сибирской ссылки
он получил копию "Письма к товарищу", которое произвело на него огромное
впечатление. И не удивительно. Сквозь сжатые строки изложения
организационного плана била ключом увлеченность Ленина проектом подпольной
партийной организации. Как вспоминал Сталин в 1924 г., в брошюре смелыми
точными штрихами была набросана программа с множеством организационных
деталей, не имевшая аналогии в предшествующей марксистской литературе. Не
могло не наполнить чувством удовлетворения и не произвести впечатления на
молодого комитетчика из партийного подполья сделанное Лениным в "Письме"
заявление о том, что состоящие из профессиональных революционеров местные
партийные комитеты, "должны руководить всеми сторонами местного движения и
заведывать всеми местными учреждениями, силами и средствами партии"15. Это настолько
соответствовало умонастроению Джугашвили, что, читая "Письмо" в 1903 г. в
Сибири, он легко мог вообразить, что послание адресовано лично ему, а
пересказывая данную историю в 1924 г., почувствовать себя вправе несколько
приукрасить факты. Кроме того, подчеркивая сразу же после смерти Ленина факт
установления с ним личных отношений именно в 1903 г., то есть в год
возникновения большевизма, Джугашвили таким путем как бы обосновывал
правомочность своих притязаний на преемственность.
Итак, в Тифлис он вернулся, должно быть, в начале 1904 г. и без
промедления ринулся в гущу внутрипартийной потасовки на стороне большевиков,
а в конце года в корреспонденции из Кутаиси выразил восхищение, которое
ощущал по отношению к Ленину - своему избранному вождю и наставнику в
революционном движении. К тому времени он уже прочитал изложенный в "Что
делать?" ленинский план построения партии, и это, вероятно, стало для него
самым захватывающим чтением после "Отцеубийцы". Во всяком случае, в
переписке Джугашвили показал себя убежденным и горячим сторонником и
защитником этой хартии большевизма. Он не только безоговорочно воспринял
аргументацию Ленина, но и высказал свое мнение относительно наиболее
эффективных путей опровержения критиков ленинского плана (имелись в виду
Аксельрод, Роза Люксембург, Вера Засулич и Плеханов). Теоретические выпады
Плеханова против Ленина он назвал войной с ветряными мельницами,
демонстрируя тем самым полное пренебрежение к установившейся репутации
Плеханова как глубокого знатока марксизма (в то время довольно дерзкий
поступок для безвестного молодого провинциального подпольщика). В
действительности речь шла о том, руководитель ли дает массам программу и ее
обоснование или же масса руководителю, "кто кого возвышает до понимания
программы, руководители руководимых или последние первых?" Если, дескать,
теория и программа социализма вырабатываются в умах знающих людей, а не
возникают непосредственно из стихийного движения масс, то тогда они должны
быть внесены в движение извне. Пролетариат следовало возвысить до сознания
истинных классовых интересов. В этом, подчеркнул Джугашвили, состояла идея,
которую с полным правом можно было назвать ленинской, поскольку до него
никто в русской партийной Литературе не высказывал ее так ясно, как он16.
В письмах из Кутаиси Джугашвили предстает перед нами восторженным
учеником, для которого Ленин является величайшим толкователем марксизма в
русском движении, "горным орлом" (как указывалось в одном из писем). Причин
же для восторгов было немало. Во-первых, ленинская концепция организации
профессиональных революционеров как необходимого фактора политической
революции подчеркивала важную роль людей, подобных Джугашвили. В
соответствии с этой концепцией они становились подлинными творцами будущей
революционной истории, а их деятельность в качестве агитаторов и
пропагандистов, вносящих в рабочий класс марксистское революционное
сознание, превращалась в тот момент в главное партийное поручение, в
непременное условие грядущей социалистической революции. Джугашвили был
вполне удовлетворен такой идеей. В статьях "Коротко о партийных
разногласиях" и "Ответ "социал-демократу"" он жестоко бичевал грузинских
критиков "замечательной книги" Ленина "Что делать?"17.
Во-вторых, на Джугашвили произвел глубокое впечатление воинственный
характер учения Ленина. Ему, нашедшему в Марксовой теории классовой борьбы
особую привлекательность, не мог не прийтись по душе ленинский вариант
марксизма, в котором главный упор делался именно на классовую борьбу. Это
был марксист не мирного, профессорского типа, похожий на Плеханова, а
горевший ненавистью человек, призывавший русский народ на борьбу с казенной
Россией во имя социализма. Со страниц своих произведений Ленин предстает
перед нами непримиримым противником царизма и связанной с ним русской
аристократии. Среди сочинений русских марксистов нет другого такого второго,
столь глубоко проникнутого воинственным духом классовой борьбы. Это, кстати,
нашло отражение и в терминологии, которую применял Ленин, рассуждая о
революционной партии. Организация революционеров не раз сравнивалась с
элитарной военной организацией, членам которой как профессиональным солдатам
революции предстояло встать во главе "мобилизованной армии" всего народа. Им
следовало превратить каждую фабрику в "крепость", создать "армию рабочего
класса", которая "все теснее и теснее будет смыкать свои ряды" и наконец
двинется на штурм царизма в ходе "всенародного вооруженного восстания"18.
Рассуждения Ленина относительно необходимости иметь небольшую
централизованную, состоящую из отборных кадров и действующую из подполья
партийную организацию, кружили голову молодому грузинскому последователю,
который не только ненавидел казенную Россию, но и воображал себя таким же
борцом и победителем, каким был Коба. В статьях Джугашвили о партии военная
образность проступала даже еще сильнее, чем у Ленина. В работе "Класс
пролетариев и партия пролетариев" от 1 января 1905 г. он рисовал две
сражающиеся России как "две большие армии", каждая со своим "передовым
отрядом" в виде политической партии. Авангардом "армии пролетариев", по его
словам, являлась социал-демократическая партия, у "армии буржуазии" -
либеральная партия. Как он писал, пролетарская партия - это не философская
школа и не религиозная секта, а "партия борьбы", которая "руководит
борющимся пролетариатом". "Боевая группа руководителей", - говорилось далее,
- должна быть по количеству своих членов гораздо меньше класса пролетариев,
по своей сознательности и опыту стоять выше его и представлять собой
сплоченную организацию. Только в таком случае партия-де может обеспечить
необходимое руководство "пролетарской армией". Последняя фраза повторялась в
статье многократно19.
Ленинская концепция революционной партии не только соответствовала
воинственному складу ума Джугашвили, но и способствовала возникновению
нового и важного в психологическом отношении чувства групповой солидарности,
ощущения принадлежности к сообществу избранных. Чтобы в полной мере оценить
значение данного обстоятельства, следует вспомнить, что, сделавшись бунтарем
против общественных порядков в Грузии на рубеже столетий, он конечно же,
почувствовал себя очень одиноким, особенно после ухода из семинарии. Вполне
возможно, что именно острая потребность в дружеском общении побудила его
спровоцировать в 1899 г. исключение некоторых товарищей из семинарии (если,
разумеется, принять на веру версию Верещака) и таким путем вынудить их стать
революционерами. С основной социал-демократической группой Тифлиса он не
ладил, а Ладо Кецховели в в январе 1900 г. переехал в Баку, чтобы избежать
ареста тифлисской полицией. И хотя с приездом в город летом того же года
ленинского эмиссара Виктора Курнатовского у Джугашвили появились новые
контакты, все же создается впечатление, что у него не было какого-то
определенного круга общения.
Мы уже отмечали склонность Джугашвили к изоляции. Она в известной мере
проявилась еще в детстве и стала более очевидной в семинарии, хотя он, как
видно, сохранил способность к дружбе. Ворошилов, который в 1906 г. во время
Стокгольмского съезда проживал с Джугашвили в одной комнате, нашел его
весьма общительным и вспоминал, что "у него были удивительно лучистые глаза,
и весь он был сгустком энергии, веселым и жизнерадостным"20. Джугашвили удалось
наладить довольно тесные отношения с целым рядом кавказских большевиков в
первую очередь с Енукидзе и Орджоникидзе. Более того, он сумел, как мы
знаем, создать семью.
Вместе с тем совершенно очевидно, что, несмотря на собственную
квазиизоляцию, Джугашвили ощущал потребность в общении. Однако по причинам,
указанным выше, а также потому, что с ним было трудно ужиться, данная
потребность не была удовлетворена. Этим прежде всего объясняется то
воодушевление с которым он воспринял ленинскую концепцию партии, как
элитарной организации революционных руководителей, связанных взаимным
доверием. В книге "Что делать?" Ленин выступил против принятого в немецкой
социал-демократии гибкого правила, касавшегося партийного членства. В особых
условиях России, утверждал он, в партию следует принимать не всякого, кто
признает ее программу, а только того, кто также готов и способен работать в
одной из партийных организаций, обычно как профессиональный революционер. В
условиях нелегального существования Ленин считал такие демократические
процедуры, как выборы партийного руководства, в принципе нецелесообразными.
Вместо этого организация должна была основываться на "полном товарищеском
доверии между революционерами". Если кто-то злоупотребит доверием, то для
"избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не
остановится ни перед какими средствами". Кроме того, разве настоящий, не
игрушечный демократизм не входил как часть в целое в это понятие
товарищества?21.
Ленин охотно признал, что существовавшая Российская
социал-демократическая партия мало соответствовала нарисованной им
идеализированной картине революционного братства. К концу своих рассуждений
о боевой централистской организации он воскликнул: "Вот о чем нам надо
мечтать!" Но имел ли право марксист мечтать, отрываясь от реальности? И как
бы отвечая невидимому оппоненту, Ленин процитировал слова русского радикала
60-х годов прошлого столетия Дмитрия Писарева: "Разлад между мечтой и
действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность
серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает
свои наблюдения со своими воздушными замками и вообще добросовестно работает
над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение
между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно"22.
Деятельная, дружная и сплоченная общность
революционеров-единомышленников существовала лишь на бумаге. Но даже как
сугубо теоретическая концепция она приобрела для Джугашвили большой смысл,
ибо утоляла неудовлетворенную потребность в единении. Это был тот самый
боевой союз, к членам которого он мог с гордостью причислить и себя.
Неважно, что союз этот только складывался и что причислять себя к нему можно
было пока лишь мысленно. Почему бы, по-настоящему, не поверить в мечту и не
постараться превратить ее в реальность? Почему бы не представить себя
принадлежащим к нарождающейся общности революционеров, которым
предопределено повести армию пролетариев на триумфальную битву с царизмом?
Подобный ход мыслей Джугашвили подтверждает статья "Класс пролетариев и
партия пролетариев". В ней он отстаивал большевистскую точку зрения в
принципиальном споре (расколовшим партию надвое), относительно условий,
которые давали право называться членом партии. Правильной он считал только
"замечательную формулировку" Ленина. Партию следовало рассматривать как
"организацию руководителей", а прием в члены - как ограниченную акцию,
осуществляемую в интересах этой организации. Только "платонического
принятия" партийной программы было недостаточно. Допустить в партию болтуна,
готового на словах признать программу, было бы "осквернением святая святых
партии". И далее: "До сегодняшнего дня наша партия была похожа на
гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех
сочувствующих. Но после того, как наша партия превратилась в
централизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и
полностью уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для
достойных". Сравнение с крепостью упоминалось в статье неоднократно. "Мы
должны, - говорилось в ней, - быть крайне бдительными и не должны забывать,
что наша партия есть крепость, двери которой открываются лишь для
проверенных". Ущербность формулировки меньшевика Мартова, касавшейся условий
приема в члены партии, состояла якобы в том, что для него "партия - не
крепость, а банкет, куда свободен доступ для всякого сочувствующего"23.
Образность данного изложения ленинской доктрины в гораздо большей
степени раскрывает скорее мышление ученика, чем наставника. Джугашвили нашел
у Ленина концепцию общности, отвечавшую его внутренним потребностям, и
переработал ее на свой лад. Партию не следовало представлять как аморфную
ассоциацию плохо организованных сторонников программы, нет, это - слаженный
союз избранных по своей преданности и компетентности. Его можно было бы даже
сравнить с религиозной общиной, ибо, по выражению Сталина, членство в партии
- "святая святых". Так временами бывший семинарист незаметно для себя
переходил на религиозную терминологию. Это наводит на мысль о том, что
членство в партии революционеров он представлял как что-то похожее на
принадлежность к церковной иерархии. Такое впечатление усиливало следующее
заявление: "...только партийные комитеты могут достойным образом руководить
нами, только они осветят нам путь в "обетованную землю", называемую
социалистическим миром!"24. Но ведь партийная общность была прежде всего союзом борцов. Не
банкетом и не гостеприимной семьей, а "крепостью", двери которой открывались
только достойным и испытанным. Данная метафора перекликалась с более
поздней, когда Джугашвили назвал партию "своего рода орденом меченосцев
внутри государства Советского..."25. Сравнение соответствовало его представлению о партии,
нашедшему выражение в выступлении в связи со смертью Ленина. Тогда он, в
частности, сказал:
"Товарищи! Мы, коммунисты, - люди особого склада. Мы скроены из особого
материала. Мы - те, которые составляют армию великого пролетарского
стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к
этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и
руководителем которой является товарищ Ленин. Не всякому дано быть членом
такой партии. Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с
членством в такой партии. Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны
неимоверных лишений и героических усилий - вот кто, прежде всего, должны
быть членами такой партии"26.
Таковой оказалась ленинская "мечта" о партии, пропущенная через
сознание и окрашенная эмоциями его грузинского апостола.
Как стать героем
Будучи подростком, Джугашвили нашел в Кобе тот образ, который
соответствовал его потребности перевоплотиться в героя. Поступив в семинарию
и встав на путь бунтовщика, он не перестал ощущать эту потребность.
Иремашвили приписывает ему безграничное желание быть героем масс и даже
высказывает мысль, что Джугашвили отверг христианского бога именно потому,
что сам мнил себя богоподобной личностью27. Как бы там ни было,
а он, бесспорно, был человеком с легкоранимым самолюбием и воспринимавшим
себя чересчур серьезно. Как говорилось выше, об этом свидетельствует и
закрепившаяся за ним в семинарии репутация "обидчивого характера", с
несвойственной грузинам неспособностью воспринять шутку в свой адpec. В
последующем это находит подтверждение в стихотворениях, написанных им вскоре
после поступления в семинарию. Особенно примечательной является
повторяющаяся тема великой "надежды".
Иллюстрацией могут служить следующие строфы, взятые из двух различных
поэм, которые он опубликовал в "Иверии" в 1895 г. под псевдонимами И.
Дж-швили и Сосело:
...И этою надеждою томимый,
Я радуюсь душой и сердце бьется с силой
Ужель надежда эта исполнима,
Что мне в тот миг, прекрасная, явилась?
И знай, - кто пал, как прах, на землю,
Кто был когда-то угнетен,
Тот станет выше гор великих,
Надеждой яркой окрылен28.
В той мере, в какой эти стихи в состоянии что-то рассказать о
сокровенных мыслях поэта в момент их сотворения, они говорят о растущем
честолюбии и страстном желании славы.
Джугашвили представлял себе революцию полем, на котором добывается
слава. Некоторые книги, прочитанные в начале пребывания в семинарии, вне
всякого сомнения еще больше подхлестнули его воображение. В книге В. Гюго
"93-й год", которую он предположительно прочел до или после конфискации ее
инспектором Гермогеном, Великая Французская революция разворачивается в виде
грандиозной битвы противостоящих друг другу армий, как сага о героизме и
подвигах. В галерее революционных героев романа главной фигурой представал
бывший священник Симурдэн. Гюго писал, что в нем жили два человека - "один с
нежной душой, а другой - мрачной", что "он носил в себе абсолют". Мятежный
семинарист, которому уже не составляло особого труда вообразить себя таким
священником, должно быть, с интересом прочитал следующий абзац с
характеристикой этого героя:
"Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не
видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и
леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для
священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к
себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений; он
или гнусен или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе,
ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие,
окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты"29.
Будучи уверенным в том, что революционный строй должен быть безжалостно
суровым по отношению к тем, кто не защищает новый порядок, а также к тем,
кто является представителем старого, Симурдэн осуждает на казнь своего
бывшего ученика, доблестного молодого революционного командира Говэна,
отпустившего на свободу несколько взятых в плен врагов революции. Он
поступает так, несмотря на то что Говэн единственный во всем мире человек,
который ему по-настоящему дорог. Симурдэн руководит казнью, а затем лишает
себя жизни выстрелом из пистолета.
Какое бы глубокое впечатление ни произвел на Джугашвили священник,
вступив на революционный путь, он остался верен своему прежнему про