аметить по адресу Фридриха Энгельса, что последний как состоятельный человек мог бы сделать больше для освобождения Маркса от тяжелых материальных забот. Тогда Маркс резко перебил его: "Между Энгельсом и мной существуют такие близкие и задушевные отношения, что никто не вправе вмешиваться в них".

То, с чем он не соглашался, он в большинстве случаев опровергал в шутливой форме, да и вообще он 
никогда не прибегал к грубому орудию защиты и даже в самой ожесточенной борьбе пускал в ход тонкое лезвие кинжала, которое, однако, очень метко разило врага.

* Г. Гейне. "Серафина". Ред.
** Г. Гейне. "Женщина". Ред.
*** Г. Гейне. Цикл "Опять на родине", стихотворение 65-е. Ред.

162


Поистине не было такой области знания, в которую он не проник бы глубоко, такого искусства, которым бы он не восторгался, красоты природы, которая не захватывала бы его целиком. Но ему были противны всякая ложь, пустословие, хвастовство и лицемерие.

Обычно час-полтора до обеда он писал письма, работал, читал газеты в той комнате, которая, помимо спальни, была предоставлена в его полное распоряжение. Там он также вел корректуры первого тома "Капитала". Здесь стояла статуэтка Минервы с ее эмблемой - маленькой совой. Маркс, который очень восхищался моей матерью, ее сердечной добротой, ее находчивостью, хорошим характером и большими для ее молодых лет познаниями, особенно в области поэзии и художественной литературы, сказал ей однажды шутя, что она сама - молодая богиня мудрости. "О нет, - возразила моя мать, - я только совушка, которая, прислушиваясь, сидит у ее ног". Поэтому он называл ее иногда своей милой совушкой. Позднее он перенес это название на маленькую девочку, которую очень любил, с которой часами играл и болтал, когда она сидела у него на коленях.

А мою мать он стал называть "графиней" за ее изящные светские манеры и за то, что она ценила благовоспитанность. Вскоре он стал называть ее только так, независимо от того, кто присутствовал при этом.

Вообще в семье Маркса был обычай давать прозвища. Самого Маркса не только его друзья, но и его дочери называли "Мавром". Вторую дочь, Лауру, г-жу Лафарг, звали "Das Laura" или "Мастер Какаду", по имени модного портного в одном старом романе, так как она исключительно элегантно и с большим вкусом умела одеваться. Женни, старшую дочь, ее отец называл чаще всего Женнихен; ее прозвище, о котором говорила моя мать, я позабыла. Младшую, Элеонору, называли только Тусси.

Моего отца Маркс называл Венцелем. Дело в том, что мой отец однажды рассказал, как один гид в Праге очень наскучил ему подробными рассказами о двух чешских правителях - о добром и злом Венцеле: о

163

злом, который приказал бросить в реку Влтаву святого Непомука, и о добром, который был очень благочестив. У моего отца были резко выраженные симпатии и антипатии, и в зависимости от того, как он высказывался о чем-нибудь, Маркс называл его то добрым, то злым Венцелем. Впоследствии он прислал отцу свою фотографию с надписью: "Моему Венцелю". Друзьям и знакомым моих родителей Маркс также часто давал в их отсутствие другие имена и говорил, что им следовало бы, в сущности, называться так. При этом он часто выбирал совсем не какие-нибудь особенно характерные, а просто часто встречающиеся имена. Поэтому, всякий раз, когда мой отец представлял Марксу кого-нибудь из своих знакомых, он потом спрашивал его шутя: "Ну, Маркс, как же следовало бы им, в сущности, называться?"

Маркс всегда был весел, любил пошутить и посмеяться и ничто ему так не докучало, как бестактные требования случайных собеседников рассказать что-нибудь о его учении, на это он никогда не соглашался. В семейном кругу он называл подобную назойливость праздным любопытством. Но это случалось довольно редко.

Однажды один господин спросил его, кто же будет чистить сапоги в государстве будущего. Маркс с досадой ответил: "Это будете делать вы!". Бестактный господин смущенно замолчал. Это был, вероятно, единственный случай, когда Марксу не хватило выдержки.

Когда гость ушел, моя мать прямодушно сказала: "Я не хочу защищать этого господина с его дурацкими вопросами, но когда вы отвечали, я подумала - даже лучше, что он промолчал, а, например, не возразил, что не чувствует в себе призвания к чистке сапог". И когда Маркс признал ее правоту, она добавила: "Но и вас я не могу представить во времена всеобщей нивелировки, потому что у вас исключительно аристократические склонности и привычки". "Я тоже не могу, - ответил Маркс. - Эти времена придут, но нас уже тогда не будет".

Разные товарищи по партии, часто из самых отдаленных городов, посещали Маркса, и он принимал их в своей комнате. Частенько завязывались длинные беседы на политические темы, которые затем продолжались в кабинете моего отца.

Однажды один из его сторонников, который бывал у него, появился, когда пришло время обеда. Разумеется, его пригласили остаться обедать. Он не отличался ни приятной беседой, ни хорошими манерами. Маркс был рад, когда он наконец простился. Моя мать тоже подшучивала над некоторыми его смешными замечаниями. Но мой отец сказал: "Ты не должна смеяться над этим человеком. Такие люди, как он, сознательно проявляющие интерес к проблемам своего века, относятся к лучшим людям своего времени". "Ах, - возразила моя мать притворно вздыхая, - но когда видишь лучших своего времени такими..." Тогда Маркс весело засмеялся и воскликнул, перефразируя слова Шиллера:

"Кто видел лучших современников своих,
Тому довольно этого навек!" 451

С того времени мы считали эти слова крылатыми и часто шутливо цитировали их.

Лучшей подругой моей матери была госпожа Тенге, урожденная Болоньяро-Кревенна из Франкфурта-на-Майне, женщина, выдающаяся во всех отношениях, благородная в истинном смысле этого слова. Она была замужем за крупным вестфальским землевладельцем Тенге-Ритбергом. Жили они в своем графстве Ритберг, недалеко от Реды. Подруги часто навещали друг друга, и г-жа Тенге называла маленькую комнату для гостей, которую она всегда у нас занимала, "моя комната". Теперь моя мать написала ей об интересном госте и просила ее приехать в Ганновер, чтобы познакомиться с ним. Госпожа Тенге с радостью приняла предложение и сообщила, что приедет в ближайшие дни. Теперешняя спальня Маркса как раз и была "ее комнатой", и поэтому моя мать предложила ему переселиться на время ее присутствия в другую.

Марксу чрезвычайно понравилась эта любезная интересная женщина, артистически игравшая на фортепьяно. Чудесные дни, совместно проведенные в оживленнейших беседах и веселье, остались незабываемыми для всех.


165

Не только в области науки и изобразительного искусства, но и в области поэзии у Маркса был тончайший вкус, его начитанность и память были одинаково поразительны. Он не только разделял восхищение моего отца великими поэтами греческой классической древности, а также Шекспиром и Гёте, но к его любимцам принадлежали также Шамиссо и Рюккерт. Из Шамиссо он цитировал трогательное стихотворение "Нищий и его собака". У Рюккерта он восторгался художественным мастерством, ему нравились также его "Макамы Харири", превосходно переведенные с персидского; по своей оригинальности они вряд ли могут быть сравнимы с чем-либо другим. Много лет спустя он подарил их моей матери на память об этом времени.


У Маркса были редкие способности к языкам. Кроме английского он владел французским настолько, что сам переводил "Капитал" на французский язык 452; греческий, латинский, испанский и русский языки он знал так, что мог, читая вслух, тут же переводить с этих языков на немецкий. Русский он выучил совершенно самостоятельно, "чтобы отвлечься" в то время, когда его мучил сильный карбункулез.

Маркс находил, что Тургенев особенно верно изобразил своеобразие русского народа с его славянской сдержанной эмоциональностью. Он считал, что вряд ли кто из писателей превзошел Лермонтова в описании природы, во всяком случае редко кто достигал такого мастерства. Из испанцев он особенно любил Кальдерона. У него были с собой некоторые произведения Кальдерона, и он часто читал их вслух.

Вечерами, а лучше всего в сумерки, они охотно слушали мастерскую игру госпожи Тенге на фортепьяно.

Она на всякий случай захватила в Ганновер свой альбом, чтобы заново его переплести, чего ни в маленькой Реде, ни в расположенном довольно близко Билефельде нельзя было сделать так хорошо, как в крупном городе. Когда уже приблизилось время ее возвращения домой, она попросила Маркса сделать в нем запись, так как он жил в ее комнате, а значит, был, собственно, и ее гостем. Маркс выполнил ее желание и написал:

166


"Жизнь есть безумие, иллюзия и сон, -
Так учит нас маэстро Кальдерон.
Но нет иллюзии прекрасней, несомненно,
Чем обрести приют свой в сердце у Кревенны".

После того как г-жа Тенге уехала, моя мать случайно обнаружила записку со стихами, из которых и были взяты приведенные выше. Они звучали так:

"Жизнь есть безумие, иллюзия и сон, -
Так учит нас маэстро Кальдерон.
Но звукам, льющимся из рук твоих, внимая,
Хотел бы грезить не переставая.
Гармония всей властью женских чар
Безумства жизни устранит угар,
Но нет иллюзии прекрасней, несомненно,
Чем обрести приют свой в сердце у Кревенны".

Мои родители очень жалели, что был записан только фрагмент этой прекрасной мысли, но Маркс возразил, что эти строфы были слишком длинны для альбома.

В нашей квартире была очень большая комната в пять окон, в которой занимались музыкой и которая называлась залом. Но друзья дома называли эту комнату Олимпом, потому что по стенам ее стояли копии античных бюстов греческих богов. Надо всеми возвышался Зевс из Отриколи.

Мой отец считал, что Маркс очень похож на этого Зевса, и многие были согласны с ним. У обоих могучая голова с копной курчавых волос, великолепный лоб со складкой мыслителя, повелительное и в то же время доброе выражение лица. Мой отец находил у Маркса, как и у своих любимых олимпийцев, бодрое и жизнеутверждающее спокойствие души, которой были чужды всякая рассеянность и смятение. Он охотно вспоминал один меткий ответ Маркса на брошенный упрек, что "классические боги - символ вечного покоя, чуждого страсти". Наоборот, - сказал он, - в них вечная страсть, чуждая беспокойства. Когда же речь заходила о партийной политической деятельности, мой отец мог очень взволнованно осуждать тех, кто втягивал Маркса в свои беспокойные дела. Ему хотелось, чтобы Маркс, подобно олимпийскому повелителю богов и людей, ограничивался тем, что метал свои сверкающие молнии, а при случае и громовые стрелы, но не расточал своего драгоценного времени на повседневную суету. Так очень быстро летели дни в серьезных разговорах и в шутках. Сам Маркс не раз называл это время "оазисом в пустыне своей жизни".

167

Два года спустя моим родителям снова посчастливилось в течение нескольких недель видеть у себя Маркса 453. На этот раз его сопровождала старшая дочь Женни. Привлекательная, стройная, с темными локонами, она по внешнему виду и по характеру была очень похожа на своего отца. Это была веселая, живая и приветливая, в высшей степени воспитанная и тактичная девушка; все грубое, бросающееся в глаза, ей претило.

Моя мать быстро подружилась с Женни и всю свою жизнь с любовью вспоминала о ней. Мать часто рассказывала, как много Женни читала, как широк был ее кругозор и как она восхищалась всем благородным и прекрасным. Она была большой почитательницей Шекспира и, вероятно, обладала драматическим талантом, так как однажды выступила в одном лондонском театре в роли леди Макбет. Как-то она исполнила у нас, но в присутствии только моих родителей и своего отца, демоническую сцену с письмом из этой роли. Деньги, которые она получила тогда в Лондоне как артистка, она отдала на пальто из настоящего бархата для старой верной служанки *, которая вместе с семьей Маркса приехала из Трира в Англию и всю жизнь в радости, горе и нужде сохраняла свою любовь и привязанность к этой семье, к которой она, по существу, принадлежала.

Талантом бережливости и практичности в денежных делах семейство Маркса не отличалось. Женни рассказывала, что ее мать вскоре после своей свадьбы получила небольшое наследство. Молодые супруги получили все наследство деньгами, положили деньги в ларец с двумя ручками и взяли его с собой в купе. Выйдя из него, они вместе несли ларец и во время свадебного путешествия брали его в разные отели. Когда же к ним приходили в гости нуждающиеся друзья или единомышленники, они ставили ларец открытым на столе в своей комнате, каждый мог брать из него, сколько ему вздумается, - конечно, он скоро опустел. Позднее в Лондоне они часто терпели горькую нужду.

* - Елены Демут. Ред.

168


Маркс рассказывал, что они нередко были вынуждены закладывать или продавать все, что у них было ценного. Семья Вестфаленов находилась в отдаленном родстве с английскими герцогами Аргайлскими. Когда Женни фон Вестфален вышла замуж за Карла Маркса, в ее приданое входило и серебро с гербом герцогов Аргайл-ских, издавна бывшее семейной собственностью. Маркс сам отнес несколько тяжелых серебряных ложек в ломбард и был там вынужден доказывать, каким образом к нему попали предметы с этим хорошо известным гербом знатной семьи, что, конечно, ему удалось сделать очень легко. Когда умер его единственный сын *, нужда была так велика, что они не могли оплатить расходы по его погребению и сами погребли его во дворе своего жилища. В эту ночь Маркс поседел.

Но кто лишен дара обращаться с деньгами, тому, по-видимому, трудно этому научиться, даже пройдя столь суровую школу.

Так, Либкнехт рассказывал, что он и его семья жили как-то в большой нужде. Женщины семьи Маркса хотели доставить его детям радость на рождество и послали им огромные куклы, изготовив для них много красивых платьев из превосходных тканей. Дети были очень рады, хотя г-жа Либкнехт охотнее использовала бы эти ткани для самих детей, которым не хватало самого необходимого.

Во время своего пребывания в Ганновере Женни подарила моей матери так называемую confession book **; такие альбомы появились тогда в Англии, а затем и в Германии под названием "Познай самого себя". Маркс должен был начать этот альбом, и Женни написала для своего отца на первой странице ряд заранее данных вопросов, но она так и осталась незаполненной; он на них не ответил 455. Сама Женни написала свои признания на втором листке, и мои родители нашли их настолько для нее характерными, что я хочу воспроизвести их здесь. Она написала их по-английски, что для нее было привычнее, чем по-немецки. Она считала, что по-английски напишет на одной странице столько, сколько по-немецки - на четырех, ибо английский

* - Эдгар. Ред.
* - альбом для исповедей. Ред.

169

язык более краток, точен и деловит. Свои дружеские письма, напротив, она писала на французском языке, который казался ей сердечнее и теплее для передачи мыслей и чувств. Ее немецкое произношение было совершенно рейнским, как и произношение ее отца. Она никогда не была на Рейне и слышала только с детства, как говорят родители и верная служанка из Трира *.

Для понимания "Исповеди" я должна предпослать несколько слов. Женни пишет, что в женщине она больше всего ценит "благочестие". Вечером, перед тем как она написала это, разговор зашел о религии. Маркс, Женни и мой отец были абсолютно свободомыслящими людьми, тогда как моя мать придерживалась других взглядов на религию, хотя ей отвратительны были всякий пиетизм и догматическая ограниченность.

Как рассказывал мой отец, она не стала много говорить, а лишь процитировала строфы Гёте:

"Того во имя, кто зачал себя,


В предвечности свой жребий возлюбя;
Его во имя, кто в сердца вселил


Любовь, доверье, преизбыток сил;
Во имя часто завоеванного здесь,
Но - в существе - неясного и днесь:
Докуда слух, докуда глаз достиг,
Лишь сходное отображает лик,
И пусть твой дух как пламя вознесен,
Подобьями довольствуется он;
Они влекут, они его дивят,
Куда ни ступишь - расцветает сад.
Забыты числа, и утрачен срок,
И каждый шаг как вечности поток" **.

Моя мать говорила так просто, глубоко и сердечно, без какого-либо пафоса, что все были тронуты, и, вспоминая этот разговор, Женни написала, что в женщине ей больше всего нравится "благочестие".

И отец и дочь ненавидели Наполеона I, которого они называли не иначе как Бонапарт, а Наполеона III они презирали настолько, что даже не хотели называть его имени. Вот почему Женни написала, что самые отвратительные для нее исторические личности - Бонапарт и его племянник.

* - Елена Демут. Ред.
** И. В. Гёте. "Prooemion". Ред.

170


В связи с этим я вспоминаю остроту, сказанную Марксом: "Napoleon I a eu genie, - Napoleon III a Eugenie" *.

Женни полностью разделяла восхищение своего отца классической музыкой, они находили музыкальные произведения Генделя в высшей степени революционными. Вагнер был ей еще совершенно неизвестен, в Ганновере она впервые услышала "Тангейзера" в прекрасном исполнении и пришла от него в такой восторг, что причислила Вагнера к своим любимым композиторам. Ее "изречение" в "Исповеди" является, по-видимому, цитатой, так как заключено в кавычки. Вопрос о счастье и несчастье она оставила без ответа. Я воспроизвожу все так, как было в оригинале:

Достоинство, которое Вы больше всего цените в людях.........Гуманность.

* "Наполеон I обладал гением, Наполеон III - Евгенией". Евгения Монтихо - жена Наполеона III. Ред.
** В. Шекспир. "Гамлет". Акт 1, сцена 3. Ред.

171


У нас на вечерах часто пел прекрасный исполнитель Жозеф Риссе. У него были необычайно могучий баритон широкого диапазона и выдающиеся музыкальные способности. Между прочим, он издал большое количество ирландских народных песен на слова Томаса Мура в собственном переводе и музыкальной обработке под заглавием "Арфа Ирландии" 456. Один из выпусков посвящен моему отцу. Маркс особенно охотно слушал эти трогательные песни, ибо он, как и вся его семья, глубоко сочувствовал несчастной угнетенной Ирландии. Говорят, Тусси долгое время выражала это чувство и внешне, избрав своим любимым цветом зеленый и одеваясь большей частью в зеленое.

Один ирландский борец за свободу, О'Донован-Росса, был заключен англичанами в тюрьму, где с ним обращались возмутительным образом. Женни, которая его никогда не видела, писала ему под своим литературным псевдонимом "Дж. Вильяме", выражая восхищение его стойкостью. Когда г-жа Росса узнала, что письма писала молодая девушка, говорят, она почувствовала ревность, что очень забавляло Маркса.

Если я не ошибаюсь, О'Донован-Росса уехал потом в Америку, где, кажется, вел себя не особенно похвально.

В кругу знакомых и друзей моих родителей не было никого, кто разделял бы социалистические интересы отца. Некоторые его друзья хотя и приобрели себе по его совету "Капитал", но, вероятно, лишь просматривали его и часто даже вообще не читали. Так как мой отец был далек от всякой пропагандистской деятельности, совершенно отрицательно относился к социалистическим конгрессам, они считали его в этом отношении идеалистом или утопистом, который интересовал их тем более, что в помыслах и делах он стоял обычно на совершенно реальной почве и прекрасно разбирался в науке и искусстве. Казалось, они были удивлены еще больше, познакомившись с Марксом и его прелестной дочерью и найдя их весьма интересными и симпатичными.

Но более близкие отношения за эти несколько недель между ними не завязались.

172

Маркс был очень далек от того, чтобы порицать чьи-либо взгляды, он умел ценить самобытность каждого. Так, он весьма охотно беседовал с драгунским лейтенантом Жиньёлем из Брухзаля, находившимся в то время в ганноверской школе верховой езды. Это был француз по происхождению, как видно по его фамилии, женатый на француженке, но при этом влюбленный в свое дело немецкий офицер, особо отличившийся в войне 1870 г. Будучи разведчиком, он, используя свой родной французский язык, оказал весьма ценные услуги, находясь в переодетом виде в гуще вражеских войск. Однажды он избежал ареста и спасся лишь прыгнув в Луару и переплыв на другой берег. Он и его жена были первыми, кто оставил после