Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
щееся в крестьянской среде
подчеркнуто "рыцарское отношение к женщине", которое наблюдала у своего деда
горбачевская дочь Ирина.
Сложнее складывались отношения с матерью, Марией Пантелеевной. В своих
воспоминаниях Горбачев упоминает о ней вскользь, как бы нехотя, подчеркивая
всякий раз, что она была "решительной женщиной". Односельчане считали ее
грубоватой по сравнению с более мягким по характеру, "интеллигентным" по
манерам Сергеем Андреевичем. Как-то в разговоре, рассуждая о своих "вечных
сомнениях", Горбачев обронил: "Вот у моей матери никаких сомнений никогда не
было. Она никогда не училась, и ей всегда все было ясно". Оставшись после
смерти мужа одна, эта действительно энергичная женщина продолжала по
заведенному раз и навсегда жизненному принципу вести дом и хозяйство,
трудиться на огороде и напрочь отказывалась обсуждать варианты переезда с
обжитого места.
Сына тем временем жизнь все дальше относила от нее. Не сложились
близкие отношения у матери и с невесткой. Вспоминая о том, как он привез
молодую жену в родительский дом в Привольное, Горбачев пишет, что отец сразу
принял Раису очень сердечно. Про мать не упоминает. Женщины они были во всех
отношениях совершенно разные, а мужчина, на чье внимание претендовали обе,
был один - Михаил. В такой достаточно банальной ситуации чаще всего
приоритет остается за женой. И хотя все необходимые и обязательные для
патриархальной сельской среды поклоны в сторону матери были отвешены, чем
дальше, тем труднее они понимали друг друга, тем меньше поводов находилось
для общения.
"Бабушка была обыкновенной, очень простой деревенской женщиной, -
вспоминает Ирина, - и ей, конечно, многое было непонятно в поведении отца с
матерью. Ну, например, почему в выходной день, вместо того чтобы, как
положено в деревне, "отдохнуть", то есть хорошенько посидеть за столом,
выпить, закусить, попеть, сходить в гости к соседям, они тратили время на
свои обязательные долгие пешие прогулки, нескончаемое чтение и обсуждение
прочитанного". Впрочем спеть под настроение да еще в хорошей компании
"душевную" песню или чувствительный романс Горбачев всегда любил и от
предложений, как правило, не отказывался. Среди его любимых романсов Раиса
Максимовна называла тургеневское "Утро туманное, утро седое...".
Отец, по словам Ирины, хотя внешне и был копией матери, внутренне
гораздо ближе был к деду - Сергею Андреевичу. Тот, будучи ненамного
образованнее жены - окончил всего 4 класса - до самой смерти жадно
интересовался любыми новостями, читал газеты, смотрел телевизор, готов был
все услышанное обсуждать с сыном.
После того как Михаил с Раисой перебрались в Москву, за его матерью
приглядывали крайком и сельская власть. Когда Горбачев стал генсеком, ее дом
отремонтировали, проложили асфальтированную дорожку, провели телефон, а по
соседству обосновалась охрана. Но видеться и разговаривать с сыном Марии
Пантелеевне выдавалось все реже. Связующим мостиком между ними оставалась
Ириша, которая еще при жизни деда часто гостила летом в Привольном и
регулярно позванивала бабушке.
В 1991 году, когда случилась форосская история, несколько нескончаемо
долгих дней о судьбе президента ничего не знала и его мать. Когда же связь
восстановили, он в горячке драматических событий ей из Крыма не позвонил:
"Не получилось. До сих пор переживаю", - напишет он потом в книге
"Августовский путч".
Может быть, на их отношения повлияло то, что мать, как это нередко
бывает, больше привечала и холила младшего сына Сашу, последыша, родившегося
через 16 лет после Михаила. Своему младшему брату поручал он заботиться о
матери и когда ушел в отставку. Охрану, естественно, с ее дома тут же сняли,
прекратилась опека со стороны местных властей. Продав свой дом
односельчанину Андрею Разину, лидеру группы "Ласковый май", приобретшему к
этому времени общероссийскую славу, Мария Пантелеевна тем не менее уезжать
из него не торопилась, а сыновья ее вспоминали нечасто. И только в 1992
году, впервые после отставки приехав в родные края, Михаил Сергеевич убедил
мать покинуть село, где прошла вся ее жизнь, и перебраться в Москву. После
переезда она прожила недолго. Похоронили ее рядом с мужем в Привольном.
Задолго до этого, в 1950 году, заканчивая школу, 19-летний (из-за
двухгодичного перерыва, связанного с войной) Михаил попросил родительского
благословения на продолжение учебы. Этот серьезный сюжет обсуждался, по
понятным причинам, прежде всего с отцом. Тот напутствовал сына лаконично:
"Поступишь, будем помогать, чем сможем. Не поступишь, возвращайся на
комбайн, будем дальше работать вместе". Известный американский журналист
Хедрик Смит, долго работавший в Москве и написавший книгу о Горбачеве, уже в
самом факте поступления деревенского парня из далекого ставропольского села
в престижнейший университет усматривает чуть ли не божий промысел: "Это все
равно, что негритянскому подростку из Гарлема добиться зачисления в
Гарвардский университет", - объясняет он американским читателям.
Михаил Сергеевич свое поступление на юрфак МГУ комментирует куда
прозаичнее: "После войны, выбившей миллионы молодых людей, в стране был
такой голод на квалифицированные кадры, что для поступления в вуз достаточно
было только желания. У нас из школы даже те, кто учился много слабее меня,
почти все поступили". И тут же, чтобы совсем не принизить значения своего
первого гераклова подвига, как бы в шутку добавляет: "У нас ведь никогда не
переводились Ломоносовы".
Тем не менее для зачисления без экзаменов, как это произошло с ним,
надо было быть медалистом. Михаил закончил школу с серебряной медалью
("четверку схватил по немецкому"). Жажда учиться и стремление вырваться в
большой мир были столь сильны, что он готов был подать заявления сразу в
пять вузов, - ему все казалось в равной степени интересным. Начал было
приглядываться к Ростовскому институту железнодорожного транспорта, потом
нацелился на карьеру дипломата, а в конце концов отправил документы на юрфак
МГУ.
После долгого ожидания и даже напоминания о себе, - потеряв терпение,
отправил в МГУ телеграмму - получил ответ о "зачислении с общежитием" даже
без собеседования. Помимо медали на решение приемной комиссии вполне могли
повлиять его нетипичные анкетные данные: проходя по категории "школьников",
а не фронтовиков, он тем не менее отличался от большинства своим
рабоче-крестьянским происхождением, и в особенности главным козырем -
орденом. К тому же в свои девятнадцать успел еще в школе стать кандидатом в
члены партии.
В сентябре 1950 года с чемоданом, собранным матерью, в своем
единственном костюме Михаил сел на поезд, отправлявшийся в Москву. Он
впервые покидал Ставрополье и уносился - на этот раз уже не в мечтах - в
другой, неизвестный ему и уже поэтому притягательный мир. Обрывал связь с
родительским домом, деревенским бытом и целым укладом жизни - всем, что
отныне останется в нем не столько частью натуры, сколько воспоминанием. И
хотя пять лет спустя он вернется на работу в Ставрополь и проведет в родном
крае еще 23 года, но это будет уже совсем другой человек.
В тогдашних условиях его отъезд был равнозначен первой поездке за
рубеж, поскольку и вправду выводил его за границу единственного известного
ему и привычного мира. Путь в полторы тысячи километров, который ему
предстояло за последовавшие годы не раз проделать на поезде, провел его
через Ростов, Сталинград, Харьков, Орел, Курск и Воронеж. Только покинув
Ставрополь, который, как и его собственную деревню, в общем-то пощадила
война, ставропольский "Ломоносов" начал открывать для себя подлинную
драматическую реальность лежавшей еще в руинах и пока малоизвестной ему
страны, которую через тридцать пять лет ему предстояло возглавить.
ОТ СТРОМЫНКИ ДО МОХОВОЙ
Уже после отставки, когда пришла пора оглянуться назад и когда времени
впервые стало вдоволь, Горбачев вернулся в мемуарах к собственным истокам:
"Чтобы решиться на реформы, нужно было прожить ту жизнь, которую я прожил, и
увидеть то, что я видел. Выйти из семьи, пережившей драму коллективизации и
репрессий 37-го года. Пройти Московский университет - его надо выделить
жирным шрифтом".
Даже в 50-е годы МГУ, размещавшийся тогда на Моховой, был окном в мир
подлинных знаний и оазисом культуры в пустыне идеологического конформизма.
Среди преподавателей юрфака сохранились дореволюционные профессора. Наряду с
обязательными классиками марксизма-ленинизма студенты штудировали римское
право и латынь, историю политических учений, изучали конституции крупнейших
буржуазных государств, начиная с американской, учились ораторскому
искусству. За годы учебы на факультете, как подсчитал однокурсник Горбачева
Рудольф Колчанов, им пришлось сдать 53 экзамена, не считая зачетов.
Даже изучение классиков марксизма, не сводившееся только к сталинскому
"Краткому курсу ВКП(б)", а предполагавшее знакомство с первоисточниками,
было серьезной гимнастикой для молодых умов. А обязанность изучать всех
идейных противников (классиков), которых те ниспровергали и с кем спорили
(спорили же они почти со всеми сколько-нибудь выдающимися интеллектуальными
фигурами своего времени), выводила юрфаковцев за флажки официальной
доктрины, на просторы неортодоксальных и даже запрещенных идей. "У нас в
общежитии, - а в одной комнате на первых курсах жило по 15-20 человек, -
круглые сутки шли яростные теоретические споры, - вспоминает Р.Колчанов. -
Мы без конца делились на идейные течения и фракции. Кто-то цитировал
Троцкого, кто-то мог критиковать Ленина за Брестский мир или даже самого
Сталина, скажем, за примитивный стиль изложения философских идей. Я лично
был поклонником Струве... Конечно, мы были глупыми, сумасшедшими мальчишками
и могли здорово за это поплатиться. Несколько человек со старшего курса за
такие дебаты получили по 10 лет. Но нам повезло, никто не донес".
Прямо со ставропольского поезда Миша Горбачев окунулся в эту
разгоряченную интеллектуальную среду. "Университет возбудил во мне такие
внутренние силы. Привел в движение мыслительные процессы. Страсть и
любопытство переросли в устойчивый интерес к философии, к политике, к
теории. Это и сейчас у меня остается, хотя я себя не считаю теоретиком.
Все-таки я политик, политик", - повторяет Горбачев и дважды, как бы в
подтверждение этого, взмахивает рукой, сжатой в кулак.
Курс был пестрый, большинство составляли только что отвоевавшие
фронтовики, школьников было мало, среди них практически все - медалисты.
Михаил со своей серебряной медалью, полученной в сельской школе, хотя и был
по знаниям чуть выше фронтовиков, но, особенно поначалу, сильно проигрывал
городским сверстникам. Выручали чуть более солидный возраст - 19 лет и,
разумеется, упоминавшиеся уже знаки отличия. Но это только в первый год, а
дальше - никаких снисхождений - все были на равных.
Это испытание Горбачев выдержал - целеустремленный парень приехал в
столицу с твердым намерением отучиться пять лет "без амуров". "Там, где нам
приходилось заниматься 1-2 часа, - рассказывают его однокурсники, - он сидел
3-4. Учился неистово, страстно, на пределе сил. Жажда знаний у него была
поразительная". Нельзя сказать, что этим он сильно отличался от других
студентов. Для поколения, пережившего войну, стремившегося наверстать
упущенное, приблизить нормальную мирную жизнь, истовая, азартная учеба была
естественным выбором. В общежитии на Стромынке в единственном читальном зале
мест на всех не хватало, и студенты занимались там посменно круглые сутки.
Явившийся в 2 или 3 часа ночи сокурсник вполне мог застать там сидящего за
книгами Горбачева.
Впрочем, тогда особыми успехами он не выделялся, на курсе были и более
яркие, самобытные личности. Не будучи штатным заводилой и "душой общества",
он пользовался у сокурсников безусловным авторитетом. Его выбрали комсоргом,
потом секретарем факультетского бюро. В 1952 году из кандидатов он был
принят в члены партии. Хотя в то время никто из сверстников не мог угадать в
нем будущего выдающегося лидера, но перст особой судьбы все-таки указывал на
него: на случайной, ежегодно публикуемой в "Комсомольской правде" ритуальной
фотографии очередного набора студентов МГУ в 1950 году Михаил был запечатлен
в самом центре большой группы первокурсников.
В достаточно пестрой среде юрфаковцев он, как отмечают многие, если и
выделялся, то прежде всего своим открытым, "теплым", общительным характером.
И еще страстной тягой ко всему новому, неизвестному, желанием узнать,
впитать все, что могла ему дать столичная жизнь, преодолеть отрыв в знаниях
и впечатлениях от своих сверстников. При этом, по словам его самого близкого
университетского друга Зденека Млынаржа, Михаил никогда не комплексовал, не
стеснялся своей провинциальности, всегда мог спросить: "А что это такое?"
"Так однажды он поинтересовался у меня насчет балета и потребовал взять с
собой в Большой театр". В другой раз это мог быть футбольный матч или
военно-воздушный праздник.
Интерес к жизни, естественно, перерастал в интерес к людям, особенно
ярким, необычным. "Поэтому-то у него и было всегда много друзей", - говорит
Рудольф Колчанов. Видимо, и Млынарж был для него невиданным явлением, окном
в другой, еще неизвестный мир. Иностранец, пусть и из братской
социалистической Чехословакии, широко образованный, выходец из состоятельной
семьи и при этом убежденный коммунист. Млынаржа, скорее всего, привлекало в
сокурснике то, чего недоставало ему самому, - открытость, спонтанность,
стихийный демократизм. Его русский друг стал для него как бы живым
воплощением того абстрактного, описанного в книгах пролетария, представителя
трудящихся, служению которым Зденек собирался посвятить свою жизнь. Все
университетские годы они были неразлучны.
Подкупало его в "Мишке" и то, что, в отличие от большинства остальных
ребят по курсу, он был классическим, "незамутненным" провинциалом,
приехавшим в Москву с южной окраины России. Поэтому преодоленная им
дистанция - от родного дома на окраине Привольного до престижного факультета
главного советского вуза - была по-своему живым подтверждением и реального
демократизма существующей системы, и, разумеется, незаурядности личных
достоинств тех, кого она сформировала.
Многоцветное, многоголосое сообщество послевоенной молодежи сплачивало,
соединяло в единый организм общежитие на Стромынке, заменявшее немосквичам
родной дом. Эта советская бурса размещалась в здании бывшей казармы,
построенной еще в петровские времена, и казарменный дух, сквозивший в ее
архитектуре и внутренней планировке, так из нее и не выветрился. До тех пор
пока студенты не перебрались в роскошные для той поры "хоромы" в высотном
здании МГУ на Ленинских горах, они жили по многу человек в одной комнате,
где не было другой мебели, кроме кроватей, под которыми в чемоданах
хранились личные вещи. Внутри всего желтого здания тянулся длинный коридор,
и те, кому надоедало торчать в накуренной комнате, выходили на прогулку по
нему, как на главный проспект этого постоянно гудевшего и почти не спавшего
студенческого города.
Еще одним местом коллективного времяпрепровождения был... туалет.
Лишенный по причине послевоенной разрухи кабинок и дверей и состоявший из
шеренги унитазов, он использовался не только для сугубо утилитарных целей.
Там нередко продолжались политические и теоретические дебаты, и можно было
обнаружить какого-нибудь студента, погруженного в чтение философского
трактата с карандашом в руке или просто задумавшегося, как роденовский
Мыслитель, только в менее эстетичной позе.
Жесткий коммунальный быт, разумеется, сразу высвечивал индивидуальные
черты характера каждого. Михаил - в этом, видимо, проявлялось его
патриархальное деревенское воспитание - естественно вписался в этот
студенческий "колхоз": продукты и гостинцы, получаемые им время от времени
из дома, тут же делились на всю комнату, которая вскоре, после того как он
был избран ее старостой, завоевала звание образцовой в общежитии. Привитая
родителями отзывчивость могла поднять его среди ночи зимой, чтобы отдать
свое теплое пальто приятелю, спешившему на вокзал встречать иностранную
делегацию. "Тогда ведь всем, что у кого было, делились. Гардероб у студента
личным никогда не был", - рассказывал Михаил Сергеевич про свою жизнь на
Стромынке много лет спустя.
Из общежития в Университет на Моховой ездили со станции "Сокольники",
куда, как правило, без билета добирались на трамвае - по утрам его подножки
и даже сцепки между вагонами бывали облеплены студентами. Девушек всегда
галантно заталкивали в вагон. Зато на обратном пути, когда торопиться было
некуда, юрфаковцы группками возвращались пешком на Стромынку, а когда
заводились деньги, заглядывали в одну из расположенных по пути забегаловок:
брали по порции винегрета и бутылку вина на 3-4 человек, а чаще водку.
Горбачев регулярно участвовал в этих непритязательных застольях.
Все или почти все изменилось в укладе его студенческой жизни с
появлением Раисы.
ДВЕ ПОЛОВИНКИ ЯБЛОКА
Увлечения или даже романы у 19-летнего южанина, открывавшего для себя
Москву, разумеется, были и до появления на его горизонте Раисы. Сокурсники
рассказывают, по крайней мере, о двух девушках с юрфака, которые привлекали
его внимание и сами не остались равнодушны к черноглазому и тогда еще
пышноволосому ставропольцу. Одна из Мишиных подруг, утонченная барышня из
профессорской семьи, охотно "обтесывала" его - приобщала к московской жизни,
водила по театрам, концертам и выставкам. Горбачев, как утверждают, был
по-настоящему увлечен и сильно переживал, когда эти отношения оборвались: то
ли самой москвичке, то ли ее семье Михаил, симпатичный, но совсем "из
другого круга", показался простоватым. Второй раз он влюбился в одну из
самых красивых девушек на факультете, явно выделявшую его в толпе своих
поклонников. Роман завязался и мог иметь продолжение, если бы в этот момент
Михаил не встретил Раису. У них обоих осталось впечатление, что каждый нашел
недостававшую и идеально подходившую ему "половинку яблока" (по выражению
Горбачева).
Рая, хотя и была на год моложе Михаила, - она поступила в МГУ в 17 лет,
окончив школу с золотой медалью, училась на курс старше на философском
факультете. В общежитии на Стромынке философы и юристы размещались по
соседству, и специфика каждого факультета накладывала на их студентов
заметный отпечаток. Среди юристов, которым по окончании учебы предстояло
работать в органах прокуратуры, судах, а также в МВД и милиции (об
адвокатской практике в те, еще сталинские, 50-е годы вряд ли кто мог
задумываться всерьез), было довольно много фронтовиков, людей служивых или
собиравшихся ими стать. В философы, у которых в перспективе было в лучшем
случае преподавание диамата и истмата в техникумах и вузах, шла молодежь
особого склада, "чуть-чуть сдвинутые", как считает Рудольф Колчанов,
ежедневно наблюдавший своих коллег-мыслителей в общежитии. Для того чтобы
оказаться среди них, девушка,