юбви

   Мы в прошлом отдыхаем - прошлое прекрасно!..
   Просыпались мы в доме отдыха рано - едва свет начинал пробиваться  сквозь
шторы.    Воздух  в  этот  рассветный  час  звенел   от    птичьего    гама:
пересвистывались в прибрежных кустах лазоревки - пинь-пинь, захлебывались от
восторга дрозды-рябинники, из последних сил надрывался коростель...  Это был
час, когда пели все: и ночные, и дневные.
   Осторожно,  стараясь не хрустеть гравием,  пробирался я к окну  Наташиной
комнаты,  так же осторожно,  затаив дыхание,   беззвучно  вытягивал  раму  и
нащупывал Наташин поясок.  Чтобы не будить соседок,  Наташа один  его  конец
привязывала к руке, а другой прятала между рам.
   А потом мы босиком бежали к бочажку.  Туман от солнца казался красным,  и
над самой водой качались белые призраки.

   Искупаюсь я в тумане,
   Зачерпну рукой росу,
   Паутину филигранью
   Я росою обнесу...

   Вода была теплой и ласковой, мы входили в нее,  и кустики тумана качались
у самых ног. "Не смотрите на меня", - просила Наташа,  и я отворачивался.  Я
знал, что она сейчас снимает платье, я десятки раз видел, как она стаскивает
его через голову, но это было днем, когда вокруг было много народу, а сейчас
я стоял,  смотрел на призрачные кустики тумана у моих ног и чувствовал,  как
гулко колотится сердце...
   Мы в прошлом отдыхаем... И даже в горьком прошлом!..
   Зимой,  на последнем курсе,    университетский  комитет  комсомола  решил
провести лыжный агитпробег по глухим,  удаленным от железных дорог деревням.
Мы шли с красными лентами через плечо, пели песни, но все это я помню плохо,
от всего агитпробега осталось только ощущение необыкновенной  чистоты.    От
снега,  от елок,  утонувших в сугробах,  от глубоких серых глаз Наташи,    в
которых я все чаще и чаще ловил тревожное ожидание...
   К вечеру мы добрались до села со странным, смешным названием: Тр„ка. Село
лежало на самом берегу реки, широкой дугой, почти подковой,  огибавшей избы,
амбары,  скотные дворы и клуб,  когда-то бывший церковью.  В этом  клубе  мы
после ужина выступили с концертом,  а  потом  были  танцы.    Мы  с  Наташей
кружились, кружились... Наконец она не выдержала, пробормотала:
   "Какая жарища",  да я и сам чувствовал,  что от жаркого воздуха,  волнами
расходившегося над плотной толпой танцующих, от тягучего вальса,  а главное,
от Наташиных вопрошающих глаз голова у меня шла кругом.    "Выйдем?"  Наташа
обрадованно кивнула, пошла за мной, держась за руку. Потом, в сенях, она мою
руку отпустила, я услышал,  как с глухим стуком захлопнулась дверь,  как она
осторожно спустилась и подошла ко мне.
   "Холодно,  Наташа,  верно?  Как эти тр„кинцы здесь  живут,    а?    Такой
морозище!..  А им хоть бы что.  Говорят,  в здешнем сельмаге водка  -  самый
дефицитный товар..."
   Я понимал,  что мелю чепуху,  что Наташа ждет от меня совсем других слов,
мне было страшно стыдно,  я не знал,  куда деваться от этого стыда...    "Не
криви душой, когда говоришь с женщиной".  Где это я вычитал?  Слишком поздно
вычитал...  "Простая арифметика,  Наташа: тридцать шесть своих да плюс сорок
бутылочных...   Что  им  мороз?"  А  Наташа  смотрела  на  меня  -  с  таким
недоумением...  Стояла передо мной,  зябко стянув воротник куртки  у  горла,
глаза черные, бездонные, и такое в них тоскливое недоумение!..
   У нас и раньше случались неловкие паузы, когда не знаешь, что сказать, но
в тот раз молчание было чересчур уж тягостным. Нас разделила тишина,  как из
тяжелого стекла стена...
   Не выдержав тягостной тишины,  я и брякнул,  показав рукой на окна клуба:
"Тр„кают".  Откуда взялось,  как родилось в моей взбаламученной  голове  это
словечко? Едва я произнес его - из темноты на нас надвинулась высокая, вся в
инее фигура:
   "Что? Что ты сказал? Тр„кают?"
   Это был Михаил.
   Он тормошил сначала меня, добиваясь,  где я слышал это словечко,  и я ему
объяснил, что нигде не слышал, само собой придумалось - Тр„ка, Тр„ка, ну вот
и "затр„кал", а потом Михаил набросился на Наташу,  крича,  как это здорово,
просто великолепно, что слово родилось само собой...
   Мы с Наташей окоченели,  а Михаил нас все не  отпускал  и  рассказывал  с
пятое на десятое о том, как он нашел на карте богом забытую деревеньку,  как
загорелся желанием узнать - говорят здесь или тр„кают...
   Впрочем,  как я понял,  Наташу поразила тогда отнюдь не эта  белиберда  с
тр„каньем, а то, что до Тр„ки он добирался один, считай,  уже ночью...  Да и
меня, помню, тоже: пятнадцать километров по незнакомым глухим местам, да еще
в тридцатиградусный мороз!..
   "И вы понимаете, в Тр„ке не тр„кают!  - размахивал он перед нами длинными
руками, и нельзя было понять, над кем он смеется: над собой или над нами?  -
Наоборот! Парни меня тут чуть не отвалтузили, когда я стал их убеждать,  что
есть такой глагол - "тр„кать"!.."
   Потом я уже убедился окончательно: Михаил  всю  жизнь  кого-то  играет  -
артист оригинального жанра Куницын...   Такое  ощущение,    что  в  нем  два
человека: один играет,  а второй посмеивается...  Над собой же посмеивается,
над собственным комедиантством. И тут загадка первая - почему же Наташа даже
не улыбнулась,  видя его комедиантство?  Бог знает,  что  ею  двигало  в  ту
минуту,  когда она совершенно неожиданно для нас обоих вдруг прикоснулась  к
нему рукой и сказала: "Успокойтесь.  Вы все узнали,   что  хотели..."  И  он
мгновенно замолчал,  и посмотрел на нее так удивленно,  и такой у  него  при
этом был виноватый вид!..
   А через месяц они поженились.

   Я чувствовал,  понимал: все  эти  эскизы  -  лишь  подступы  к  главному.
Волновало ненаписанное... Необъяснимый аромат тайны, встречи с чудом. Вопрос
был "в малом": о чем это самое ненаписанное? Что меня там, в институте,  так
поразило, отодвинуло куда-то в глубь сознания все эти потрясающие открытия и
идеи, даже сами космические путешествия "с неограниченным сроком во времени"
отодвинуло?.. Ах, да, культиватор с хлореллой!..
   Суть проблемы заключалась в том, чтобы заставить микроводоросль,  скажем,
хлореллу-вульгарис, в разгаре лета покрывающую тонкой зеленой пленкой воду в
лужах (говорят: вода цветет), извлекать из выдыхаемого человеком углекислого
газа кислород.  Существует гипотеза,  что львиная доля  кислорода  атмосферы
восстанавливается как раз этой самой  хлореллой  в  океане.    Исследователи
Института физики имени академика Л.  В.  Киренского  выдыхаемый  испытателем
воздух пропускали через культиватор с раствором хлореллы -  эдакий  океан  в
микроминиатюре. Сидя тогда в зале с культиватором, я торопливо записывал:
   Культиватор у нас установлен в другом зале.  Там же,  где  фитотрон.    С
гермокамерой фитотрон соединен узким шлюзом,  проложенным сквозь стену между
залами. Я открыл люк в фитотрон, согнулся в три погибели,  попыхтел и вскоре
очутился словно в другом царстве-государстве.  Ослепительно солнечный  свет,
излучаемый ксеноновыми лампами,  журчание воды,    стекающей  по  кюветам  с
растениями, влажный и чистый воздух... Субтропики,  одним словом Космическая
оранжерея.
   Культиватор, когда с него сняты защитные металлические щитки,  напоминает
загадочное  космическое  растение:  в  толстых  прозрачных   "листьях"    из
органического стекла булькает,    барботирует,    как  неизменно  поправляет
Боданцев (опять Боданцев?!),   обожающий  техническую  терминологию,    наша
чудо-хлорелла - мириады крошечных,  величиной  в  одну-две  десятых  микрона
изумрудных шариков.  "Листья" причудливым жабо окружают ксеноновые  лампы  -
маленькие солнца.
   "Это культиватор варианта "А" - старой конструкции, - объясняет Боданцев.
- В нем около двадцати литров воды с хлореллой.   Двадцать  литров  хлореллы
уравновешивают одного человека весом примерно в семьдесят килограммов.    Но
если мы поднимем концентрацию углекислоты в три раза - эти  двадцать  литров
уравновесят уже трех испытателей".
   А немного позже в записной книжке появился еще один набросок:
   Михаил был поглощен культиватором.    Я  подошел  к  нему  -  нужно  было
договориться, чтобы он перед уходом заглянул к Хлебникову. Да и мы с ним еще
не все вопросы разрешили.
   "Михаил..."
   "Как кровь, - услышал я. - С той же скоростью..."
   Я понял, что он говорит о растворе хлореллы.
   "Зеленая кровь? - удивился я: - А это неплохо,  в этом что-то есть.  Если
представить культиватор в виде легких... Обратных, так сказать, легких..."
   "Как  кровь", - повторил  Михаил,    зачарованно  глядя  на   булькающую,
пульсирующую между пластин хлореллу...
   "Ах, - услышав мои рассуждения,  помню,  покачал головой Исследователь  -
Как вас, писателей,  манит фантастика.  Раствор хлореллы,  а вы уже "зеленая
кровь"? - Пауза. Размышления.  И вдруг: - А,  знаете,  в этом  действительно
что-то есть.  Вы никогда не слышали о гигантской тридакне?    Ну,    знаете,
литераторы  ей  придумали  такой  ослепительно  красивый  титул:  "жемчужная
смерть".  Ловцы жемчуга,  ныряльщики  иногда  попадают  в  створки  тридакны
ногами, ну "... Сами понимаете, чем это заканчивается.  Не слышали?" - "Нет,
не слышал".  -  "Поинтересуйтесь  на  досуге:  весьма  показательный  пример
симбиоза моллюска и зооксантеллы..."
   Поинтересовался,    нашел-таки  описание  физиологии  этого   загадочного
существа. Раз пять, наверное, перечел, с каждым разом ощущая все нарастающее
волнение: вот она - тайна,  прикосновение к чуду...   Гигантская  ракушка  в
четверть тонны весом,  в крови которой мирно сотрудничают кровяные тельца  с
зооксантеллой (кстати, ближайшей родственницей той самой хлореллы-вульгарис,
которая меня поразила в культиваторе института).  Сколько живет  тридакна  -
никому не известно, может, сотни лет.  Но главное - живет,  не нуждаясь ни в
пище, ни в кислороде, - все это ей дает зеленая кровь...
   Зеленая кровь!..  Это была уже больше,  чем тема.  Сам сюжет!   Та  самая
драматургия, без которой нет литературы. Сюжет - это действие, столкновение,
сюжет - это сама овеществленная,  обретшая "кровь и плоть" драматургия...  И
вдруг  -  словно  вспышка  в  памяти:  последний   короткий    разговор    с
Исследователем.  "Похоже,    вас  интересуют  не  столько  факты,    сколько
допустимость отклонений от них?" - "Я просто  хочу  представить,    как  это
было". - "Представить, как... это могло бы быть?" - "А, пожалуй, вы правы: я
так отчетливо вдруг представил в этом зале с гермокамерой людей  с  букетами
цветов,  улыбки,  волнение...  Когда  вы  планируете  начать  эксперимент  с
экипажем?" - "Думаю,  года через два-три,  не раньше.  Но мы  ведь  вам  все
показали - даже фильм о самых первых экспериментах.  Неинтересно?" - "Ну что
вы!  Очень интересно...  А как вы  представляете  себе  этот  эксперимент  с
экипажем?  Как он начнется?  Как будет протекать?   Так  и  остановитесь  на
полутора процентах углекислого газа?"  -  "Моя  обязанность  знать,    а  не
воображать.  Если мы начнем фантазировать,  то..." - "То что же останется на
нашу долю? Так?"
   И вот передо мной газета: эксперимент с экипажем начался не через два-три
года, а через восемь - у науки свой отсчет времени. "Итак,  советские ученые
сделали  новый  шаг  в  создании  эффективных  биологических   систем    для
длительного пребывания человека в космическом  пространстве..."  Я  невольно
сравниваю газетную статью, факты и детали, приводимые в ней, с моей попыткой
представить подобный эксперимент еще до того,    как  была  разработана  его
программа.  Прав оказался мой провожатыйИсследователь:  у  науки  свой  путь
экстраполяции.    "В  литературе  такая  экстраполяция  называется   научной
фантастикой, не правда ли?"
   Итак, вариант, которого не было. Пока не было...

   Глава первая Часы пущены

   Эксперимент начнется точно по графику: 10 февраля в 12 часов дня.  За два
часа  до  начала  техники  включили  аппаратуру,    приборы,       прогрели,
отрегулировали,  гермокамеру облучили кварцем.  Я заглянул туда в  последний
раз,  уже перед самым запуском членов экипажа: все чисто - постели,   белье,
посуда, пакеты с лиофилизированными продуктами, гантели, эспандеры, книги...
Все на месте.  Заходить в гермокамеру не стал,  не стоит раздражать  Мардер,
она и так  извелась,    даже  похудела  в  эти  последние  дни,    борясь  с
"бактериальной грязью": все кварцует,  к испытателям в боксе  не  подпускает
никого, кроме врачей, - боится гриппа.  Или еще какойнибудь ерунды,  которая
может сорвать эксперимент. Конечно, стоит в гермокамеру занести какой-нибудь
вирус - все в такой тесноте заболеют друг за другом, вирусы и бактерии,  как
мы  убедились,    в  строгой  изоляции    дают    такие    вспышки    роста!
Микробиологическое наводнение...
   Вообще хлопот у микробиологов полон рот.
   Лаборатории Руфины Карловны Мардер досталась самая неблагодарная работа -
замкнуть третий круг,  по фекальным массам.  Ассенизаторская,  одним словом,
работа.  На этом настоял Хлебников,  хотя надо признать,  что  бактериальный
реактор - все же скорее дело лаборатории Боданцева,  Да он,  Толя  Боданцев,
собственно,  и начинал работу с этим самым "ночным горшком",   как  прозвали
реактор в отделе.  Затем Хлебников  обязал  заниматься  "ночным  горшком"  и
лабораторию Мардер,  но чистюли-микробиологини,  узнав о решении начальства,
поднялись на дыбы: наше дело штаммы и посевы,  сугубо  лабораторная  работа,
пусть с бактериальным реактором возится сам Боданцев.  Он  конструктор,    а
бактериальную массу можно взять на любой станции канализации.  И безотказный
Толя Боданцев,  узнав о бунте микробиологинь,  поехал на фекальную  станцию,
привез бочку вонючей жижи...
   Реактор у Боданцева получился объемом  в  десять  литров  -  разве  такой
"ночной горшок" засунешь в кабину космического  корабля?    Боданцев  сделал
четыре варианта реактора - все без толку; не работают его "горшки", гибнут в
них фекальные бактерии. И когда на одном из совещаний Хлебников обрушился на
Боданцева,  обвинив  его  в  некомпетентности,    безграмотности  и  прочая,
добродушноневозмутимый Толя взорвался  и  наговорил  в  адрес  микробиологов
таких грубостей,  что бедная Руфина,  покраснев и путая  латышские  слова  с
русскими, заявила, что сама лично подберет нужную бактериальную культуру для
реактора.
   И она сдержала слово, хотя, видит бог, было ей нелегко.  Руфина объездила
несколько городов (не могу представить,  как эта милая,  чопорная чистюля  с
лакированными ногтями ходила по полям орошения!..),  выудила  из  нестерпимо
вонючей жижи около двадцати штаммов бактерий,  выделила  (уже  в  институте)
чистые культуры и,  в конце концов,  создала такой агрессивный компост,  что
боданцевские конструкторы уложились всего в два с половиной литра.
   Никто не верил, что такой крошечный реактор замкнет этот проклятый третий
круг.  И когда контрольные анализы подтвердили,   что  мардеровский  компост
"съел" все фекалии без остатка,  Боданцев всенародно,  тут же  в  реакторном
зале, расцеловал ошеломленную Руфину троекратно, "Жаль, Руфиночка,  что я не
магометанин, - объявил он красной от смущения Мардер, - а то я бы вас взял в
жены".
   С того "поцелуйного" дня Руфина прочно завоевала обожание конструкторов -
это они ей в день рождения,  среди января,  вручили такой роскошный,   такой
огромный букет красных гвоздик,  что бедная Руфина,  совсем потеряв дар речи
по-русски,  рыдала,  уткнувшись в букет,  не стесняясь слез,  а на ее  букет
бегали смотреть женщины со всех лабораторий.  Вот кто такая Руфина  Карловна
Мардер, которая так волнуется сейчас, перед началом эксперимента.
   Итак,   эксперимент  начнется  строго  по  графику  -  в  12  часов  дня.
Гермокамера прокварцована,  у испытателей в карантинном боксе  Мардер  берет
последние мазки... Ну что же, вроде все в порядке.
   - Комплект Эрлиха[3] в норме? - спрашиваю я у Таи,  она дежурит у входной
двери в гермокамеру.
   - Да, я сама проверяла.
   Тая... Широко раскрытые с насмешливыми искорками в глубине карие глаза  с
милой,  так красящей ее косинкой,  задорно выставленный  вперед  со  следами
пудры кончик носа,  по которому так и хочется пощелкать  пальцем  или,    по
крайней мере,  потрогать,  как кнопку - "Алло,  центральная!" И даже губы  -
тонкие,  чуть оттененные помадой и изломанные  насмешливой  улыбкой  -  тоже
дразнили... Но не сейчас. Сейчас она была совсем другой;  белоснежный халат,
фонендоскоп на шее...  Испытатели только  что  в  карантинном  боксе  прошли
последний врачебный осмотр - такова традиция.
   Михаил,  ознакомившись с гермокамерой и программой,    предложил  анализы
крови делать внутри камеры - сам. "Я - гистолог, два года в онкологическом -
практика отличная..."
   Действительно, как я убедился из записей в его трудовой книжке,  он почти
год исполнял обязанности заведующего гистологической лабораторией.   Правда,
это было шесть лет назад, лабораторные навыки улетучиваются быстро...
   Михаил Куницын - моя загадка. Еще с тех студенческих лет.
   ...Об их свадьбе Наташа сообщила мне постфактум, когда они уже побывали в
загсе: "Возможно, мое решение покажется тебе диким, даже безнравственным, но
я твердо уверена, что Миша - самый лучший, самый талантливый из всех, кого я
встречала..."
   Когда я понял,  что они встречаются?  Однажды вдруг поймал себя на мысли,
что Наташа говорит его словами. Нет, не словами,  а повторяет одну из "идей"
Куницына - о том,  действительно ли человек произошел от обезьяны.  Я хорошо
помню, как больно меня это кольнуло;  я еще ничего не понял,  а сердце вдруг
сжалось, заныло - от предчувствия, видно.  "Наташа,  тебе скучно со мной?" -
вырвалось у меня против воли.    Наташа,    помню,    поглядела  на  меня  с
недоумением.  Все поняла,  покраснела и тут же с непонятным для  меня  жаром
принялась  излагать  очередную  куницынскую  идею:    "Эволюционная    ветвь
человечества - тупиковая, это же очевидно, Саша! Раз человек своим сознанием
отменил по отношению к себе закон естественного отбора,  что  может  явиться
для него биологическим  регулятором?    Человечество  умножается  вне  сферы
регуляции биосферы - это же так очевидно!.."
   "Тупиковая..." Господи, какая ересь! "Вне сферы биосферы..." Студенческие
"высокие материи"...  Так тошно у меня было в тот момент на душе - наплевать
мне было и на регуляторы,  и на биосферу в целом.  А сам же съязвил -  осел,
осел!  "И ты хочешь осчастливить человечество - вывести его из эволюционного
тупика?" По всем правилам на такое хамство нужно было бы обидеться,  а  она:
"У меня для этого... Для этого нужно быть совсем другим человеком".  Так это
по-куницынски прозвучало!..
   И все же я пытался бороться - видит бог, пытался.
   "Знаешь,  Наташа,  сейчас так модно быть оригинальным...    Хобби!    Все
помешались на хобби: марки, значки, этикетки от бутылок, модные идейки..." -
"Не надо,  Саша,  - умоляюще дотронулась она до меня.  - Ты ведь  Ничего  не
знаешь. Ничего!"
   Последнее слово она произнесла с таким значением... Милая Наташа! Как она
хороша была в своей вере в эти самые "высокие  материи"  Куницына.    Я  же,
видимо,  был настолько убит...  И  она  вдруг  решилась:  быстрым  Движением
расстегнула  портфель  и  вытащила  тетрадь  в  черном  ледерине:   "Прочти,
пожалуйста, при мне, прошу тебя, ты кое-что поймешь..."
   Прочел. Но сначала,  открыв тетрадь,  увидел;    двое  темнокожих  детей,
изможденных до такого состояния,  что свободно читались  очертания  черепных
костей. Живые скелеты... Убийственная, конечно,  фотография.  А на следующей
странице мелким нервным почерком:
   "Каждую  минуту  на  земном  шаре  умирает  от  голода  58   человек    -
прислушайтесь к их стонам и вы поймете,   как  страшно  умирать  не  дряхлым
старцем,  а в начале жизненного пути,  не от ран или болезни,    а  здоровым
человеком. И напрасно думают, что смерть от истощения - естественная. Смерть
от голода такая же насильственная, как убийство!
   Напрасно утешаются оптимис