Машеньку, и та поспешно объяснила:
   - Мама, Абнеос по-русски не понимает.
   - Он что же - иностранец?
   - Некоторым образом да.
   - А откуда?
   - Абнеос из Трои.
   - Он что же, в командировку или по научному обмену?
   - Как тебе сказать...
   Тут  бородатый  что-то  сказал   Машеньке,   и   Екатерина   Яковлевна,
опомнившись, затрепыхалась:
   - Да что это я!.. Проходите, пожалуйста, стереовизор включите, я  мигом
управлюсь, а там и другие гости подойдут.
   Она пошла на кухню в некотором смятении духа. С одной стороны,  не  дай
бог увезет Машеньку куда-нибудь к черту  на  кулички,  бывают  ведь  такие
случаи; с другой - человек, видно, ученый и по-русски не понимает. Модник,
с бородой.
   Уж сколько раз  ругала  себя  Екатерина  Яковлевна  за  буйную,  как  у
девчонки, фантазию, но ничего поделать с собой не могла. Вот и сейчас живо
представила себе внуков, таких же чернявеньких, как этот. Врываются они  к
ней с визгом, криком, все вверх дном, а ей нипочем. Что же,  убрать  потом
трудно? И чего Маша на них ругается, дети ведь, понимать надо, мальчики...
   Один за другим начали сходиться гости:  поэт-песенник  Иван  Гладиолус,
написавший в свое время слова к знаменитым "Фиалкам"; внештатный журналист
Михаил  Волотовский,  ездивший  зачем-то  туристом   на   все   зарубежные
спортивные состязания, в которых ни бельмеса не понимал; уже знакомый  нам
старший  научный  сотрудник  Сергей  Иосифович  Флавников;  немолодой,  но
подающий надежды художник-график, в белых носках  и  с  челкой,  Витя,  по
прозвищу Чукча; переводчица  с  румынского  и  аварского  Доротея  Шпалик,
употреблявшая столь длинные мундштуки для  сигарет,  что  ее  благоразумно
обходили стороной.
   Входя в комнату, гости бросали быстрые оценивающие взгляды на  стол,  в
центре которого под охраной  двух  бутылок  "Столичной"  стоял  знаменитый
винегрет. Затем они украдкой осматривали троянца. Большинство улыбалось: и
стол и троянец были вполне на уровне.
   - За стол! - скомандовала Машенька.
   Раздался дружный грохот  стульев,  и  гости  быстро  разоружили  охрану
винегрета, поплыла из рук в руки хлебница и кто-то крикнул:
   - Сергей Иосифович, тост!
   - Я сегодня не в ударе, - вяло трепыхнулся Флавников,  зная,  что  тост
все равно сказать придется.
   - Просим, просим, -  бубнил  график  Чукча,  а  Доротея  Шпалик  грозно
направила на историка мундштук с дымящейся сигаретой.
   - Сдаюсь, - сказал Сергей Иосифович, поднял  глаза  к  потолку,  словно
искал на нем мыслей и вдохновения. -  Друзья,  сегодня  у  нас  не  совсем
обычный вечер. Ведь за  последние  три  тысячи  лет  вряд  ли  кому-нибудь
приходилось сидеть за одним столом с живым троянцем,  тем  более  с  таким
милым выходцем из другой эры, как наш Абнеос - этот ходячий  источник  тем
для кандидатских и даже докторских диссертаций. А ведь Абнеос был  в  свое
время, - Флавников тонко улыбнулся, - я говорю - в свое время, всего  лишь
шорником. Итак, выпьем за шорников, консультирующих докторов наук!
   Машенька  Тиберман  тем  временем  уже  окончательно   вошла   в   роль
переводчика и все время шептала  что-то  в  ухо  Абнеосу,  отчего  у  того
округлялись глаза и поднимались брови.
   - Боже, сколько необыкновенных вещей, должно быть, знает этот  мужчина.
- Доротея Шпалик вынула изо рта  мундштук,  выпила  рюмку  водки  и  снова
затянулась сигаретой.
   - О нем нужно будет написать песню,  -  крякнув  после  стопки,  сказал
поэт-песенник Иван Гладиолус и тихо стал напевать: - Полюбила я тро-ян-ца,
а за что и не пой-му-у...
   - Пусть говорит Абнеос, - решительно потребовал график Чукча.  -  Пусть
расскажет про ахиллесову пяту.
   - Боже, как это необыкновенно, - взвизгнула Доротея Шпалик, - сидеть  и
смотреть на друга Гомера и слушать его рассказы.
   - Доротея, дорогая, - пробормотал Флавников, - их отделяло  по  меньшей
мере лет  четыреста.  С  таким  же  успехом  вас  можно  считать  подругой
Христофора Колумба.
   - Ах, Сергей Иосифович, почему вы всегда любите говорить мне колкости?
   - Потому что я с детства мечтал переводить с румынского и вы перебежали
мне дорогу.
   - Пусть Абнеос говорит, хватит трепаться,  -  снова  потребовал  график
Чукча. - А то...
   Что "то" - он не сказал, а отправил в рот такую порцию  винегрета,  что
глаза у него округлились от изумления.
   Над столом плавало облако дыма.  Оно  начиналось  с  мундштука  Доротеи
Шпалик, и казалось, что она  надувает  огромный  голубоватый  шарик.  Стук
ножей стал медленно утихать, зато  говорили  теперь  гости  все  громче  и
громче.
   -  Вот  вы  говорите  Троя,  -  скромно  сказал  внештатный   журналист
Волотовский, - а я недавно вернулся из Новой Зеландии с лыжного чемпионата
и, представляете, купил в Веллингтоне японскую  авторучку,  которая  может
писать под водой. Это очень удобно.
   - Под водой - это хорошо, - с тихой грустью вздохнул Флавников,  -  это
даже очень удобно. Я, признаться, с детства чувствовал острую  потребность
писать под водой.
   - "Вода, вода, кругом вода..." - пропел Иван Гладиолус. -  Как  здорово
схвачено, классика. Троя, Троя, кругом Троя... Нет, ударение не то...
   - Машенька, ты представляешь, - крикнула  Доротея  Шпалик,  -  вчера  я
видела на одной даме кирзовые сапоги!..
   - Пусть говорит Абнеос, - тихо сказал график Чукча  и  вдруг  почему-то
заплакал.
   - ...В каракулевом манто и  кирзовых  сапогах.  Представляешь?  Как  ты
думаешь, это парижское или идет из Лондона?
   - В Хельсинки во время турнира  сильнейших  собирателей  шампиньонов  -
это, между прочим, изумительный спорт, - скромно рассказывал  Волотовский,
-  я  купил  поразительные  чилийские  лезвия  для  бритья.  У  меня   тут
инструкция. Сергей Иосифович, не могли бы вы перевести, а то они что-то не
бреют. Наверное, я вставляю их не той стороной.
   - Господь с вами, дорогой мой. Это же машинка для чистки картофеля...
   Абнеос сидел оглушенный и притихший. Голова у него слегка кружилась,  и
он крепко держал Машеньку за руку, словно ребенок мать. "О боги,  боги,  -
думал он, - что только не пошлете вы нам, жалким  смертным,  каких  только
козней не придумаете у себя на своем сверкающем Олимпе!"
   С того самого мгновения, когда он увидел себя в  незнакомой  комнате  в
окружении людей, которых он принял за души умерших, он никак не мог прийти
в себя. Способность удивляться он потерял почти моментально,  ибо  начисто
израсходовал  свой  запас  эмоций.  Единственное,  что  связывало  его   с
окружающим миром, была эта девушка, что сидела рядом с ним. Рука  ее  была
теплой и нежной, и, когда он держал ее, ему становилось как-то покойнее, и
он чувствовал себя не то чтобы увереннее, но не таким маленьким, жалким  и
заброшенным. Ведь все, что бы он ни делал  в  эти  сумбурные  приснившиеся
дни, не имело ничего общего с обычной его жизнью. Уважительный тон,  каким
с ним разговаривали, будто с базилевсом, был странен. Скорость, с  которой
они  носились  на  каких-то  металлических  чудовищах,  даже  не   пугала,
поскольку была за гранью мыслимого. Необыкновенная  чистота  и  отсутствие
привычных запахов давали ему ощущение какого-то  затяжного  сна.  Странный
мир, странный. И лишь эта теплая мягкая  женская  рука  была  знакомой.  И
Абнеос чувствовал, что это не просто рука, а как бы  ниточка,  связывающая
его с новой действительностью. "Ма-ша", - произнес он про себя. Само слово
было теплым, мягким и приятным на вкус, словно лепешки с медом. И смотрела
она на него не так, как жена, которая с утра до вечера скрипела:  "Абнеос,
сходи, Абнеос, принеси, Абнеос, у Рипея жена новый хитон купила,  а  ты...
У, посланница Аида..."
   - Абнеос, - прошептала Маша, - как ты сейчас себя чувствуешь?
   - Не знаю, - так же тихо ответил ей  троянец.  -  Покровительница  Трои
богиня Афродита, наверное, похожа на тебя. И мне грустно, тепло на  сердце
и немножко страшно.
   - Я не богиня. И никто меня даже в шутку не называл  Афродитой,  потому
что я некрасивая. Я всегда знала, что нехороша  собой,  только  одна  мама
думает наоборот.
   - Твоя мать мудра, как Афина Паллада, - торжественно сказал Абнеос. - Я
хотел бы обладать половиной ее мудрости.
   - Не шути так, Абнеос, ты делаешь мне больно.
   - Я? Тебе делать больно? Это ты смеешься надо  мной,  бедным  шорником,
чья мастерская у Скейских ворот. Ты, всесильная и мудрая, ты смеешься надо
мной.
   - Спасибо, Абнеос, ты не представляешь, как мне хорошо с тобой. У  тебя
такие сильные руки, и кожа на них твердая и мозолистая...
   - А твоя рука нежна, как спелый персик из рощи, что у самого  предгорья
Иды. И мне боязно пожать ее...



6

   Боль была все время, она пряталась в его  теле,  но  теперь,  когда  он
медленно приходил в себя, боль становилась  осознанной,  острой.  Сознание
возвращалось к нему медленно, неохотно, неуверенными толчками. И в  то  же
мгновение, когда оно включило механизмы  его  памяти,  Куроедов  судорожно
дернулся на каменном полу, потому что  последнее,  что  он  запомнил,  был
свист бича, страшное напряжение своих мышц  и  впивающиеся  в  тело  тугие
сыромятные ремни.
   Куроедов застонал и открыл глаза. Подле него сидел старик с клочковатой
седой бородой и печальными глазами. Старик протянул руку и мягко  коснулся
его лба.
   - Лежи, не вставай пока. Пусть к тебе вернутся силы. К тому же прохлада
каменных плит успокоит твои синяки и кровоподтеки. Лежи, не бойся,  я  уже
давно сижу подле тебя. С того самого момента, когда ольвидовские стражники
втащили тебя сюда после допроса.
   - А кто ты? - с трудом ворочая распухшими губами, спросил Куроедов.
   - Я - Антенор.
   Забыв о ноющем теле, Куроедов уперся руками о  шершавые  камни  пола  и
рывком сел.
   - Антенор? Уж не советник ли царя Приама? Но почему тогда ты  здесь,  в
этой темнице? Как ты сюда попал?
   - Я вижу, тебе лучше, - улыбнулся старик, отчего его глаза  под  седыми
кустистыми  бровями  стали  совсем  по-детски  ясными.  -  Когда   человек
любопытен - это уже признак здоровья. Ты спрашиваешь, почему я  в  тюрьме.
Потому что я болтлив и иногда по старческой рассеянности говорю правду. От
царского  же  советника  правды  не  ждут.  Царь  Приам,  сын  Лаомедонта,
властитель Илиона и любимец богов, всегда прав. Ему не нужно знать правды,
ибо он сам творит ее. А раз так, гнать этого слабоумного старика Антенора,
в тюрьму его, в каменный  мешок.  И  правильно.  Многие  считают,  вернее,
считали меня мудрым, а где место мудреца, как не в тюрьме? Пусть  посидит,
вспомнит свою сорокалетнюю службу царю, поразмыслит, чего стоит в наши дни
правда... Я не надоел тебе, незнакомец?
   - Бог с тобой, Антенор!
   - Бог? Один бог? Что значит это выражение?
   - Бог? У нас, там, где я живу, был один бог,  всего  один.  Да  и  того
теперь уже нет.
   - Один бог? - вздохнул  Антенор.  -  Какая  экономия  слов!  У  нас  их
столько, что вязнут на зубах. На каждое дело свой бог. Как  видишь,  наши,
по сравнению с твоим, изрядные лентяи. И как же ваш один  бог  управляется
со всеми делами?
   - Не очень хорошо. Поэтому-то и остался безработным.
   - А ты смело говоришь, юноша. Откуда ты?
   - Из страны, которой еще нет, и из времени, которое еще не наступило.
   Антенор  нахмурил  брови  и  пристально  посмотрел  на  Куроедова.   На
мгновение в глазах старика с комочками слизи в уголках мелькнул  гнев,  но
тут же погас. Он едва заметно пожал плечами.
   - Я не могу объяснить тебе, как это  произошло,  о  Антенор,  -  сказал
Куроедов. - Но я попал сюда из страны будущего, из  времени,  до  которого
должно пролететь тридцать веков.
   - Тридцать веков? - медленно переспросил Антенор. - Это много  времени.
Оно уничтожит храмы и алтари, обратит в пыль и  прах  народы  и  сотрет  с
людской памяти многие имена...
   - Я знаю твое через три тысячи лет...
   - Через три тысячи лет... Значит, тебе открыто, что случится с Троей?
   - Увы...
   - Ты боишься сказать мне?
   - Я предпочел бы рассказать тебе что-нибудь приятное, но...
   - Не бойся, я знаю и так: Троя погибнет. Кассандра знает, она много раз
рассказывала мне...
   -  Кассандра?  Дочь  Приама?  Та,  которая  обладала  даром  предвидеть
будущее?
   - Значит, и ее  имя  осталось...  -  вздохнул  Антенор  и  вытер  краем
грязного плаща уголок глаза.
   - Осталось. Она не погибнет в роковой день,  ее  возьмет  к  себе  царь
Агамемнон. Она умрет вместе с ним от руки его супруги Клитемнестры. И тебя
пощадят греки... Так, во всяком случае, говорят предания...
   - Знаю, знаю...  Кассандра  рассказывала  мне.  -  Старик  снова  тяжко
вздохнул. - Я старик, у меня слезятся глаза и дрожат руки. Я устал. Я  уже
не боюсь путешествия в царство теней, я  уже  почти  там.  Я  иногда  даже
мечтаю о нем, как мечтают о крепком сне... Но Кассандра... Каково ей знать
страшное будущее и не быть в силах изменить его, предотвратить!  Ведь  это
тысяча смертей вместо  одной.  Говорят,  что  когда  боги  хотят  наказать
человека - они отнимают у  него  разум.  А  есть  наказание  пострашней  -
мудрость и знание.
   - И вы сидите  сложа  руки  и  ждете,  как  жертвенные  животные,  пока
свершится судьба? Даже зная, что Троада падет и Илион превратится в руины,
вы не должны  вздыхать,  сделайте  что-нибудь,  уговорите  Приама  сделать
что-нибудь!
   - Поздно, - вздохнул Антенор, - поздно. Нет уже в живых Гектора,  погиб
и злосчастный Парис, убив предварительно Ахиллеса, поздно.  И  по-прежнему
ехидна Елена строит глазки Приаму, и по-прежнему собаки  Ольвида  охотятся
за каждым, кто хоть на мгновение усомнится в мудрости царя. Ведь  ты,  сын
мой, тоже познакомился с ними. Тише, кто-то идет, наверное, это Кассандра.
Вот и она, добрая душа.
   В  подземелье  тихо  проскользнула  женщина.  Увидев   Куроедова,   она
вздрогнула и вопросительно посмотрела на Антенора. В  полумраке  Куроедову
показалось, что глаза у женщины огромны и печальны. От нее пахло  какой-то
горьковатой травой, похожей на полынь.
   - Не бойся,  дочь  моя,  это  новый  узник.  Он  чужестранец  и  пришел
издалека, но Ольвид уже успел побеседовать с ним.
   - Старый шакал, - прошептала Кассандра, и  Куроедов  уловил  ненависть,
вогнанную в одно короткое слово.
   - Меня зовут Александр, - мягко сказал Куроедов.
   Он встал, пошатываясь, и смотрел на женщину. Тело ее было легким, сухим
и смуглым. Она тяжело дышала, и в глазах - они действительно были  огромны
- прыгали странные огоньки.
   - Иногда меня тоже зовут Александра, - сказала  она.  -  Дай  мне  твою
руку.
   Куроедов  протянул  руку  и  со  странным  замиранием   сердца   ощутил
прикосновение маленькой сухой ладони.
   - Не шевелись! - умоляюще и вместе с тем властно прошептала  Кассандра,
и Куроедов  скорее  догадался,  чем  увидел,  как  она  вдруг  напряглась,
напружинилась и застыла, хрипло дыша. Лоб ее влажно блестел, и  ладонь  на
его руке затрепетала. Прошла минута, другая, а  Куроедов  все  еще  боялся
пошевельнуться. Внезапно Кассандра глубоко и  трепетно  вздохнула,  как-то
обмякла и ровным бесцветным голосом сказала:
   - Да, ты издалека. Ты добрый человек, и я буду любить тебя. И тебя тоже
судьба заберет у меня. Ты принесешь мне много боли, но сладкой боли. Ночью
я приду за тобой, ты должен выйти из этой ямы.
   Она тихо скользнула к  двери,  а  Куроедов,  почему-то  опустошенный  и
смертельно усталый, медленно опустился на пол. В воздухе еще  чувствовался
еле слышимый запах какой-то горькой травы,  похожий  на  запах  полыни,  и
сухая ладонь Кассандры все еще лежала у него на руке.


   - Александр, - услышал сквозь сон Куроедов тихий  торопливый  шепот,  -
проснись...
   Он попытался вскочить на ноги, но покачнулся, избитое и занемевшее тело
плохо слушалось его.
   - Обопрись на меня, и идем. - Кассандра на мгновение коснулась  ладонью
щеки Куроедова, и у него остро и  сладко  защемило  сердце.  -  Не  бойся,
стражники спят. Я угостила их таким вином, от которого они  будут  храпеть
всю ночь... Идем.
   Ночь была теплой. Легкий ветерок с Геллеспонта доносил  запах  погасших
костров и полоскал белье, развешанное для  просушки  в  узких  переулочках
города. Бесшумной тенью скользнула кошка, где-то вдали взвизгнула  во  сне
собака. Луна казалась плоским медным диском.
   - Идем, идем, - Кассандра потянула за руку Куроедова, - сюда.
   Перед ним неожиданно возникли мощные стены Пергама.  Они  прошли  вдоль
них несколько шагов и остановились перед узким входом, у которого  дремал,
прислонившись к камням, стражник.
   - Кто это? - спросонья пробормотал он.
   - Кассандра, протри глаза.
   - Ведешь к  себе  дружка,  а?  -  добродушно  ухмыльнулся  стражник.  -
Царской-то дочке все можно...
   Коротким  неуловимым  движением,  не   размахиваясь,   Кассандра   дала
стражнику пощечину.
   - Ты что... - замотал тот головой, но они уже были во дворце.
   - Идем, идем, - торопила Куроедова Кассандра, неслышно скользя по узким
переходам.
   Он шел  как  во  сне,  не  удивляясь,  не  ощущая  всей  фантастичности
происходившего. Все было возможно, время и пространство ничего  больше  не
значили, а здравый смысл остался где-то позади,  в  бесконечной  дали.  Он
готов был идти так  еще  и  еще,  видя  перед  собой  лишь  тяжелую  гриву
рыжеватых волос и легкую узкую фигуру Кассандры. Он уже не  думал  о  том,
куда они идут, схватят ли его снова, и даже сыромятные  ремни,  чьи  следы
все  еще  саднили  на  руках  и  ногах,   расплылись,   стали   нереальным
воспоминанием, сном во сне. На  мгновение  Куроедов  вдруг  вспомнил,  что
через два месяца истекает срок написания плановой  работы,  а  у  него  не
написана и половина, но и институт, и сектор, и плановая работа больше  не
имели значения, превратились в пустые слова, в шелуху на губах.
   - Сюда, - сказала Кассандра и толкнула дверь.
   - Кто здесь? - испуганно вскрикнул в теплой темноте женский голос.
   -  Зажги  светильник,  разбуди  госпожу  и  выйди,  -  сурово   сказала
Кассандра.
   Послышался торопливый шорох, что-то скрипнуло, хрустнуло, в светильнике
заплясал  крохотный  огонек.  Старая  чернокожая  рабыня,  опустившись  на
колени, завороженно, как кролик на змею, глядела на Кассандру и Куроедова.
   - Кто это? - послышался хриплый голос,  и  в  комнату  вошла  немолодая
женщина. Волосы  ее  свисали  вялыми,  полураспустившимися  локонами,  под
глазами набрякли пухлые мешочки, и сползшая накидка обнажила полное плечо.
- Кассандра? Ты? Зачем ты пришла ночью? Кто это с тобой? Уходи!
   - Прочь! - крикнула Кассандра рабыне и ударила ее ногой.
   Женщина тяжело  дышала.  Руки  ее,  которыми  она  все  время  пыталась
поправить накидку, дрожали.
   - Кассандра, ты ведь не замыслила ничего дурного, нет? Я всегда  жалела
тебя, Кассандра...
   Кассандра сделала шаг навстречу женщине,  и  та  отпрянула  перед  ней,
прижавшись спиной к стене.
   - Нет, нет, не надо... А-а-а-а!.. - Крик был низким и хриплым.
   Женщина старалась вжаться в камень стены, спрятаться в нем,  исчезнуть.
Только бы не видеть глаз этой безумной, не слышать ее шагов.
   - Не кричи, Елена, - брезгливо сказала  Кассандра,  -  я  не  собираюсь
перерезать твое морщинистое старое горло. Ахейцы не сняли бы  осаду,  если
бы им показали твою голову. Ты сама уйдешь к ним, сама бросишься на колени
перед Менелаем, от которого ты удрала с моим братом десять  лет  назад,  и
уговоришь его снять осаду.
   - За что ты так ненавидишь меня? - медленно спросила  Елена.  -  Что  я
тебе сделала?
   - Мне ничего, если не  считать  десять  лет  войны  и  трупы.  Трупы...
трупы... Земля Троада пропиталась соками человеческих тел, а стервятники с
трудом летают от сытости. Трупы... Десять лет стоит в воздухе тошнотворная
вонь от погребальных костров. Десять лет ревут жены  по  своим  мужьям,  а
дети бегают по улицам без присмотра,  как  бездомные  собаки.  Нет,  Елена
Прекрасная, мне ты ничего не сделала, если не  считать  убитых  братьев  и