ей  или в  жестокие  штормы,  когда морские  валы  перекатывались  через
песчаные  барьеры,  в  тихих  затонах   появлялись  непрошеные  гости.  Море
выбрасывало акул и скатов, удары их могучих несимметричных хвостов поднимали
бурю в зацветших полусонных  прудах. Или в буйной ярости волны выкидывали на
берег  исполинские  колеса,  подернутые  радужной   рябью.  Там,   где   эта
двенадцатиметровая  спираль  раскручивалась,  в  воздухе взвивались  десятки
упругих  змей с мускулистыми присосками.  Окруженный венцом щупалец, хищно и
холодно глядел на мир чудовищный спрут-аммонит.
     И тогда в водах, тронутых гнилью, принималась за работу  смерть. Каждый
спасался,   как  только  мог:  старались  слиться  с  илом  панцирные  рыбы,
мокрицеподобные трилобиты -- потомки  покорителей моря, свертывались в шары,
пряча  внутрь  ножкиплавники.  Но  проворные  челюсти  акул  и  смертоносные
щупальца  спрутов находили своих жертв всюду.  Оседали в вязкую муть обломки
опустевших панцирей и скорлуп.
     Там, где стоячие затоны сменяли море,  нашли приют небольшие неказистые
рыбки. Их телам недоставало стройности  и  обтекаемости.  Они были похожи на
небрежно выточенный брусок, а чешуя их напоминала насечку на напильнике. Эти
рыбки  были  неважными пловцами  и  предпочитали  ползать  по  дну  в мелких
укромных местах, цепляясь  за тину двумя парами длинных узких плавников. Это
были  очень  странные  плавники,  меньше всего  они  годились  для плавания:
колючие лучи  топорщились  в них,  как растопыренные  пальцы. Это  были рыбы
кистеперы.
     В  стоячей  воде  было  смертельно  душно,  и  рыбы  приподнимались  на
плавниках,  глотком  захватывая  воздух  с  поверхности. С  этими  беднягами
природа  шутила  злые  шутки:  когда вытяжные насосы засухи забирали слишком
много  воды,  рыбы  оказывались  в  просыхающей  тине. Тесня  друг  друга  и
толкаясь, они забирались в последнюю яму с мокрым  илом  в  поисках уходящей
влаги.
     Потом  они делали отчаянные  попытки доползти  на  своих  растоцыренных
плавниках  до ближайшей  поблескивающей лужи.  Они  глотали  сухой  воздух и
захлебывались, и десятки их так и оставались  на раскаленной  песчаной косе:
подсохшие жабры лишали их кислорода, и они умирали от удушья. И только самые
сильные и выносливые,  давя издыхающих червей и  подминая под  себя обмякшие
водоросли,  добирались до цели,  скатившись  по берегу, и,  обессиленные,  с
болезненно пульсирующими сердцами, погружали головы в теплую воду.
     Этим рыбам помогло то,  что в  их плавниках было больше мускулов и  сам
плавник напоминал лапу. Их плавательный пузырь, оплетенный сетью кровеносных
сосудов, еще не был легкими, но уже не боялся воздуха. Если бы не недостаток
кислорода, то рыбы  не стремились бы выйти на сушу, ибо здесь эти нескладные
создания были в большей безопасности,  чем в родной стихии. Так,  ковыляя на
плавниках, они добирались до затонов, берега которых заросли растениями.
     Плавники были парными -- передние и задние  -- и довольно мясисты, а их
длинные  стержни   покрыты  чешуей.  У  некоторых  из   кистеперов  плавники
расщепились  на  пять  гибких   лучей;  такими  конечностями  было   удобнее
пользоваться на суше:  мускулы четко  сгибали  их в  сочленениях,  отдаленно
напоминавших пятипалую кисть. Кистеперы уже  утратили ненужный на суше рыбий
хвост,  он вытянулся и остался без плавника.  Кости  их головы разрослись  в
плоские  тяжелые  костяные щиты,  костяные бляхи  усеивали кожу. Тела, цвета
тины, были сплюснуты и широки.
     Некоторые   кистеперые   рыбы  --  остеолепиды  --  оказались  наиболее
склонными  к   прогрессивным  переменам,   они-то  и   дали   начало  первым
четвероногим.
     Растения в девоне, а это  был уже девон  -- триста десять миллионов лет
назад, мало  напоминали те, что мы привыкли видеть вокруг себя.  Выросшие  в
иле,  невысокие,  они  казались   ветвящимися  трубочками.  Внутри  трубочек
проходил  древесный  остов, не позволявший  им  обвисать, а на верхушках над
водой набухали темные  гроздья  спор. Их мелкую  пыль  разносил ветер,  и на
влажном жирном иле каждая пылинка прорастала в новую зеленую трубочку.
     ...Вдруг внезапный  всплеск  вернул  меня к  действительности.  Спугнув
стайку мальков, большой кистепер,  спасаясь  от хищника, выпрыгнул на  сушу.
Вихляясь и изгибаясь, он  поволок свое неуклюжее туловище по растрескавшейся
глине.  Он словно шел на плавниках, да и  были ли они уже плавниками? Скорее
всего это были плавники-ноги.
     Но пора в путь. Я медленно потянул рычаги.


В СУМРАКЕ БЕЗМОЛВНЫХ ЛЕСОВ

     Силурийский период  остался далеко позади, пора было тормозить, но меня
вновь охватило отвратительное  чувство беспомощности и  страха.  Даже сейчас
мне  неприятно  вспоминать об  этом, но тогда  волнение  достигло  наивысшей
степени. Моя рука с побелевшими суставами рефлексивно сжимала рукоять.
     -- Ну,  кажется, пора, -- как  можно тверже сказал я вслух самому себе,
когда   стрелка   на  указателе   поползла   через   первые   миллионы   лет
каменноугольного периода, и судорожным движением нажал на рычаг.
     Когда  машина остановилась, я опять обнаружил, что  сижу с зажмуренными
глазами. Воздух был теплый и влажный, в  нос бил отвратительный запах гнили.
Я открыл глаза, но ничего не увидел.  Меня окружала кромешная тьма. Тогда  я
сообразил,   что  оказался   в   одной  из   бесчисленных   ночей   середины
каменноугольного периода.
     Прислушиваясь  к  странным шорохам,  я  безуспешно пытался  нащупать  в
рюкзаке  фонарь, но нашел только спички. Никогда еще ночь не казалась  такой
непроглядной. Тропические ночи  на  экваторе  в наше  время могли показаться
прозрачными сумерками по сравнению с обступившей меня угольной чернотой.
     Но  если  мне не  могли  помочь  глаза,  то  другие  органы  чувств  не
бездействовали. В особенности обоняние.
     В  жарком воздухе стоял  густой,  тяжелый смрад  застойных  маслянистых
болотных вод, болотных трав и  сырой ржавой заплесневелой земли. Временами к
душному   тошнотворному  запаху  гниющих  растений   и  трупов  примешивался
дурманящий запах грибов  и, что было уже совсем непереносимо, удушливая вонь
сернистых газов.  Дышать в этой затхлой оранжерейной атмосфере было  трудно.
Кислорода явно недоставало, ритм  дыхания  учащался.  Теплая  липкая сырость
невидимым покрывалом легла на лицо и руки.
     Во  мне вдруг  проснулся острый интерес  к  этому  игравшему со мной  в
прятки  миру, и я  чиркнул спичку...  Но едва вспыхнул маленький огонек, как
совсем рядом раздались звуки, похожие на глубокие затихающие всхлипывания. Я
поднял спичку над головой, но только угол рамы моей машины тускло блеснул во
тьме.
     Эти   жуткие   всхлипывания   напоминали   жалобные   стоны   человека,
передаваемые по уличному громкоговорителю. Странное гулкое эхо наполнило все
пространство вокруг.
     Вторая зажженная спичка вырвала  из мрака буро-зеленый огромный  ствол,
который, как  многоглазый великан, глянул на меня  ромбическими струпьями от
опавших листьев. Я  судорожно вытащил сразу несколько спичек, зажег,  их  и
смотрел, смотрел,  не в силах оторваться, на жесткие выпуклые ромбы на шкуре
живого патриарха каменноугольных лесов -- лепидодендрона диаметром в три или
четыре метра... А по сторонам  его из  отпрянувшей темноты смутно  выступили
силуэты других величественных колони.
     У  подножия этих  гигантов,  в зеленых  пузырях  накипи  и  в  какой-то
ядовитой поросли, виднелись их ветвящиеся корни; от ствола отходил в сторону
один крупный корень, который затем расщеплялся надвое, и  так несколько раз.
Окаменелые пни с такими огромными корнями палеонтологи называют стигмариями.
     Догоревшие  спички  погасли,  и  в  ту  же  секунду   дремотную  тишину
всколыхнул квакающий рев.  Как  будто взревел огромный  бык, захлебываясь  и
пуская пузыри  в невидимой воде. Этот  крик  гулко  разнесся в отдалении,  и
снова вспугнутое  эхо заметалось  в недрах полузатопленного молчаливого леса
от ствола к стволу, то убегая и  замирая, то возвращаясь и  проносясь где-то
поблизости, пока не утонуло в мягкой замшелой чаще.
     Я истратил  полкоробка  спичек,  стараясь  разглядеть  ближайшие  метры
окружавшего  пространства. Потом  я долго сидел в кромешной  тьме и в душных
испарениях,  нетерпеливо  ожидая  рассвета  и  едва  удерживаясь,  чтобы  не
спрыгнуть с кресла и устремиться в недра каменноугольного леса.
     Внезапно небо  на западе озарилось кровавым светом. Видимо,  где-то  за
горизонтом  началось извержение вулкана, но я даже не обернулся,  пораженный
видом фантастических силуэтов, четко выступивших на фоне  словно подожженных
туч.
     Перистые  канделябры,  гигантские  пушистые  хвосты,  чудовищные  шишки
листьев  по концам  развилин  и  ажурные, тончайшей  работы  кружева ветвей,
похожие на пальмы, но с рисунком изящней и нежней, заткали пылающий небосвод
в сорока-пятидесяти метрах над моей головой.
     Это  была  буйная флора  примитивов. Мхи, плауны, хвощи  и  папоротники
наших дней довольствуются положением,  мало отличным  от  удела трав. Грибы,
как  известно, тоже  не претендуют  на  видное место  в современном учебнике
ботаники. Но  здесь эти  растительные  чудовища,  насквозь пропитанные дурно
пахнущей  гнилой  водой,  превзошли по пышности  величавую  и расточительную
щедрость нынешних тропических лесов.
     Я засмотрелся на прямые, как колонны, без ветвей сигиллярии, похожие на
ламповый ершик с густой щетиной из листьев, потом перевел взгляд на рубчатые
стволы лепидодендронов с  редкими, похожими на растопыренные пальцы ветвями.
А позади меня тонула в красноватой мгле поросль гигантских  тридцатиметровых
каламитов, похожих на тысячекратно увеличенные хвощи. Каламиты поднимали над
водой десятки ярусов  палочковидных звездчатых ветвей, кружками опоясывавших
ствол.
     Это были потомки и преемники псилофитов. Они заселили все пространство:
и открытые воды,  и заболоченные почвы. Земля этого периода почти  не  знала
солнечных  лужаек и полян, а если  изредка  они и попадались, то их  спешили
захватить  древовидные  семенные  папоротники и  усыпанные  иглами  исполины
кордаиты, ставшие впоследствии предками наших хвойных.
     Эти размножавшиеся спорами чешуйчатые гиганты, отмерев, падали пластами
на  дно болот, озер и заболоченных заливов. Веками они заносились осадками и
уплотнялись,  покрывались сверху новыми пластами и все больше сдавливались и
спрессовывались,  пока, вовлеченные в круговорот химических превращений,  не
обращались многие десятки миллионов лет спустя в плотный блестящий антрацит.
     Тучи над лесом разгорались,  будто объятые  пожаром,  а с  запада,  все
нарастая, надвигался гул,  перемежающийся по временам  с  гневным грохочущим
рокотом.
     Огненный смерч на западе дрожал и вибрировал,  и среди чернильных пятен
и штрихов, которыми был испещрен весь участок леса, тут и там на глянцевитых
со струпьями стволах плясали и кривлялись зловещие блики.
     "Теперь  достаточно  света",  -- подумал  я и  ступил на  зыбкую  почву
девственного леса. По щиколотку погружаясь в жижу, с трудом вытаскивая ноги,
я медленно пошел между стволами прямо вперед,  навстречу  свету, балансируя,
чтобы  не потерять равновесия. Впереди  громоздились поваленные полусгнившпе
стволы.
     Глаза постепенно  привыкали  к красному  сумраку, я стал  лучше видеть.
Величавость  и суровость этого леса действовали  угнетающе. Напрасно было бы
искать в нем светлую веселую листву или хотя бы скромно окрашенные цветы. Не
было  и пестрокрылых  бабочек, суетливых  шмелей и пчел,  невозможно было бы
увидеть и ярких жуков, хотя лес изобиловал насекомыми от корней и до вершин.
Не  успев  сделать  и  десяти шагов, я наткнулсй  аа лесного клопа-левиафана
величиной с перепела и тут же поспешно отпрянул в сторону, потому что увидел
спускавшегося  на   меня   громадного   паука.  Он   висел,  покачиваясь,  с
растопыренными коленчатыми ногами, на конце толстого, сверкавшего рубиновыми
искрами шнура. Мне на мгновение представилось, что, попав в соответствующего
размера  паутину,  человек мог бы  запутаться в ней, как в капроновых шнурах
или в сетях для ловли зверей.
     Отойдя  подальше от паука,  я заметил  тускло мерцавшее  радужное пятно
вытянутой  формы. Это  было чудовище, похожее на сверчка или  кузнечика,  но
размерами   с  крупную   ворону.  Заря  в   неурочный  час   разбудила   это
фантастическое  существо, и  оно  громко и  недовольно  скрипело  челюстями.
Другое такое же создание, но в тусклом монашьем одеянии, издава-ло  жалобный
скребущий звук.
     Две  меганейры-стрекозы,  треща  полуметровыми  крыльями,  кинулись  на
третью и жадно растерзали ее. Затаив  дыхание,  в немом изумлении я наблюдал
за  молниеносными  перипетиями  разыгравшейся  воздушной  драмы:  не  успели
изломанные  слюдяные крылья  опуститься  вниз,  как  сине-зеленые красавицы,
покончив с ужином и подругой, взмыли к  небу  и,  сверкнув на  миг роскошной
россыпью огней, скрылись в перистых султанах папоротников.
     Я продолжал  свой  путь, а  кругом шныряли  полуметровые тараканы, и  в
затяжных прыжках проносились гигантские блохи.
     Отсветы вулкана  по-прежнему танцевали в небе и  опаляли облака, озаряя
местность  неверным мигающим светом. Подо мной чмокала и  хлюпала трясина, и
не раз мне приходилось балансировать-на  одной ноге,  пока глаза, утомленные
багровым светом, различали очередную  шаткую опору. Мягкие, пушистые кочки и
полузатонувшие и наполовину истлевшие  стволы  лесных исполинов усеивали дно
леса.  Под корой  и в дуплах,  в  гниющей  дресве -- всюду, покрывая  землю,
копошились бледно-зеленые, полупрозрачные  скорпионы и многоножки,  во много
раз превосходившие размерами тропических сколопендр...
     Я  шел, увязая  в скользкой  мякоти  кочек,  тыча перед собой  обломком
каламитоврй палки. Вдруг  одна  из кочек, едва я ступил на нее, сдвинулась с
места  и  поплыла,  издавая глухие  булькающие звуки,  а я, провалившись  по
колено в воду, растерянно следил за ней.
     Я отлично знал, что  каменноугольный период  -- рай для амфибии и что в
каждой  лесной  прогалине их  должно быть  несметное количество.  И  все  же
столкновение  носом к  носу с  трехметровым чудовищем,  плоским,  с  широкой
мордой  в треть  длины  туловища  и  с пастью, усаженной по краям и  на небе
крокодильими зубами,  застигло  меня  врасплох.  Животное широко  распахнуло
вместительную пасть с мясистым розовым  языком и, приподняв голову,  как это
свойственно крокодилам, побежало ко мне.
     Слабые   коротенькие  лапки   этой  каменноугольной   химеры  явно   не
соответствовали   своему   назначению.    Нелепое   толстобрюхое   существо,
стегоцефал, так откровенно  жаждавший контакта с человеком,  на  каждом шагу
тыкался мордой в болотную жижу, но это не смущало его.
     Меня охватило бешенство: тупая, жадная безмозглая тварь, едва ушедшая в
развитии от примитивных рыб, возымела намерение закусить мною. Я крепко сжал
в руке каламитовую палку.
     Тут  он  набросился на меня.  Я  увернулся и изо всех  сил  треснул его
палкой по спине. Стегоцефал только ухнул, неуклюже повернулся и напал снова.
Тогда  я  стал колотить его по чему  попало, пока  случайно не  повредил ему
глаз. Он завертелся  от боли, хватая зубами стволы растений и перемалывая их
в  щепы. Так я и оставил его беснующимся, вертящимся  по кругу -- чудовищную
зубастую лягушку с коротким толстым  хвостом и уродливыми маленькими лапами.
Скоро  его скрыли от меня  деревья, и  только злобное уханье и бульканье еще
долго преследовало меня.
     Вдруг я увидел сразу  трех дипловертебронов.  Эти существа не превышали
двух  третей метра.  Они безмятежно нежились над  водой  на  большой  коряге
упавшего каламита и  смотрели на меня  сонными  глазами. Их  короткие хвосты
свисали в воду, и, если бы  светило солнце, можно было  бы подумать, что они
специально приползли  сюда принять солнечные ванны. У  самой воды в развилке
корней гигантского лепидодендрона неподвижно  лежало животное, похожее  и на
рыбу и  на  земноводное.  Его тело  было  толстым  и  плоским, с  крохотными
лапками. Я не  без труда узнал  в нем эогиринуса. Передние лапы были  хорошо
видны, но задней половины  туловища не было совсем, она точно была отрублена
топором. Эогиринус  был бездыханен, с впавшими  мутными глазами. А между тем
эта тварь даже для земноводного имела внушительные размеры  -- свыше четырех
с половиной метров, и справиться с ним мог только еще более крупный хищник.
     Я  не  стал  задерживаться   возле   жертвы  богатырского  аппетита  и,
повернувшись,  едва не  попал  в предусмотрительно  открытую пасть  эриопса.
Полутораметровый  панцирноголовый  гад   с  короткими  толстенькими  ножками
являлся образцом бесчисленных живых капканов, усеивавших все леса на планете
и подстерегавших свой обед в молчании и неподвижности.


ЖИВЫЕ КАПКАНЫ КАРБОНА

     Стоило  только  поискать,  и я  мог  бы обнаружить их сотни  на  каждом
квадратном километре.  Задумчиво неподвижные,  с устремленным  в  поднебесье
взглядом  они  с  бесконечным  терпением  ждали, когда случаю  будет  угодно
накормить  их.  Даже   наши  современные   крокодилы,   прекрасные   образцы
невозмутимости, могли бы позавидовать выдержке стегоцефалов каменноугольного
периода.  Их   иногда   называют   также  лабиринтодонтами,   что   означает
"лабиринтозубые",  поскольку на разрезе  зубы этих земноводных имеют сложный
запутанный рисунок лабиринта.
     Происшествие со стегоцефалом заставило  меня  насторожиться. Я понимал,
что если пасть  одного из них  захлопнется  у  меня на  ноге --  это  грозит
большими  неприятностями- сила их гигантских  челюстей  --  это  сила мощной
пружины  медвежьего  капкана,  а может быть, и  еще  больше. Вереница острых
зубов, обрамляющих пасть, или раздробит  мне кости, или чулком снимет  с них
мускулы...  А в  здешнем климате  даже  легкая  царапина в  несколько  часов
превратится в гноящуюся рану.
     Исполненная  неподвижности  задумчивость  стегоцефалов навела  меня  на
мысль:  всегда  ли  они сознают,  когда  что-либо  попадает им в пасть.  Мне
пришлось  видеть,  с  какой неуловимой  стремительностью захлопывалась пасть
стегоцефалов.   Это   происходило  словно  автоматически,   без  участия  их
"сознания", и мечтательное выражение так и не исчезало с их морд.
     Я немного  сбился с  пути и в поисках машины вышел к болоту, уходившему
на сотни метров в темную глубину леса из полузатопленных сигиллярий.
     Здесь  я  был  свидетелем  картины,  какую  никому  и  никогда  еще  не
приходилось наблюдать. Я оказался в настоящем  "раю амфибий". Болото кишело,
ими.  Поваленные стволы создавали  нечто вроде помостов,  на которых, словно
мухи, сидели амфибии. Одни из них неподвижными, ярко размалеванными чучелами
высовывались из воды,  и только ритмичная пульсация горлового мешка говорила
о том, что это живые  существа. Другие с  характерной для амфибий и рептилий
внезапной  сменой  покоя  и  стремительного  движения  то  быстро  семенили,
загребая лапами  по полусгнившим бревнам, то застывали, будто примеряясь для
следующего  броска. Разноголосые булькающие и  похожие  на мычание звуки  не
умолкали на этом "амфибном курорте".
     Я вернулся к  Машине времени.  Она вся  была изукрашена брызгами тины и
грязными следами четырехпалых лап.
     На востоке,  разгоняя полумрак, в побледневших скачущих бликах  пламени
извергающегося вулкана всходило солнце. С чувством облегчения, весь в грязи,
перепачканный и  промокший, я взобрался на Машину и без сил упал в кресло...
Только через час я смог взяться за рычаги и продолжать свое путешествие.


В НЕДРАХ ОТЖИВАЮЩЕГО МИРА

     В  каменноугольном  периоде  климат  Земли  был  жаркий  и  влажный  --
парниковый. Плоские берега материков были заболоченными и низменными. На них
поднимались гигантские  леса,  почти затопленные пресны