зни.
Подбавил  же  я  тебе  романтика, чего ж еще?  Сам посуди: я хотел  написать
совсем простенькую  историю, жизнь обыкновенного и  счастливого человека,  а
вон  сколько  в  нее  натолкалось: тут и обыкновенный  человек,  и парень  с
локтями, потом  ипохондрик,  романтик,  бывший поэт  и бог знает  кто; целая
куча, и каждый утверждает, что он -  это я. Неужели  мало? На сколько кусков
разбил я свою жизнь одним тем, что поглядел на нее?
   Стой, стой, а ведь ты кое-что и выпустил.
   Ничего я не выпустил!
   Выпустил. Напомнить, что ли?
   Нет, не надо.  Это -  случайности,  они ни о чем не  говорят. Просто не
вставляются  в  целое  и  не  дают  никакой  связности.  Вот  верное  слово:
связность. Должна же быть какая-то связность в человеческой жизни.
   И ради этого кое-что надо выбросить, так?
   Ну,  это  все равно что  выбросить муху из стакана с водой. Не мог же я
потребовать,  чтоб  мне принесли на подносе  новую жизнь?  Попадается  порой
кое-что, чему места нет; господи, ненужное вынимают, и дело с концом.
   Или, по крайней мере, о нем не говорят.
   Да -  или не говорят. Скажи на милость,  чего ты, собственно, хочешь, и
вообще - кто ты?
   Это  не  важно; я  - всегда  тот,  другой, на которого  ты  злишься. Не
помнишь, когда это началось?
   Что - когда началось?
   То, о чем не говорят.
   Не знаю.
   Наверное, очень давно, правда?
   ... Не знаю.
   Очень давно. Странно, чего только не испытывает порой ребенок.
   Ах, перестань!
   Да я ничего. Я только вспомнил ту смуглую девочку. Она ведь была старше
тебя? Помнишь, как она сидела на ящике и вычесывала голову и давила  вшей на
гребешке  -  язычок высунула,  хруп,  хруп,  так и хрупало. А ты,  негодник,
испытывал  немножко  гадливое  чувство,  а   немножко...  нет,  то  была  не
гадливость, скорее желание, чтоб  у тебя тоже были вши, что ли. Желание быть
вшивым - не странно ли? Брось, брось, брат, бывают и такие желания.
   Послушай, ведь детство же!
   Я не о  детстве говорю. А как вы подсматривали, что делает за трактиром
мастер  с той халдой-трактирщицей! Ты  вообразил, что  он ее душит, так  они
ворочались; тебе от ужаса  хотелось  закричать, но девочка  толкнула тебя  в
спину, - а как горели у нее глаза, помнишь? Вы притаились за забором, дышать
не  смели, и  у тебя глаза чуть на лоб не вылезли. Такая страшная была баба,
груди у  нее  по животу болтались,  и ругалась на  каждом  шагу, а тут вдруг
притихла, сопела только.
   Хватит.
   Да я что. Я только о том, как ты  однажды в воскресенье пришел повидать
девочку. Поселок как вымер,  все были в трактире или храпели по лачугам. И в
ее лачуге никого, только воняло, как в собачьей будке. Потом ты услышал шаги
и спрятался за ящик. Вошла девочка, за ней мужчина и запер дверь на крючок.
   Это был ее отец!
   Ну да. Хорош  отец, ничего  не скажешь. Он запер дверь, и стало  темно;
видеть ничего не было видно,  зато  слышно  было, дружок, было  слышно,  как
стонет девочка, а мужской голос успокаивает  и окрикивает ее; ты не понимал,
что  происходит,  и кулачком затыкал  рот,  чтоб не завизжать  от отчаянного
ужаса. Потом мужчина  встал и ушел, а  ты  еще  долго крючился за ящиком,  и
сердце у тебя дико колотилось. Потом ты  тихонько приблизился к девочке, она
лежала на куче тряпья и всхлипывала.
   Тебе было очень не по себе, ты хотел бы быть большим, и чтоб вши у тебя
водились, и чтоб знал ты, что  все это значит. Вскоре  вы  уже играли с  ней
перед лачугой  в бельевые прищепки, но это был  опыт, голубчик, такой опыт -
не знаю, как это ты можешь опустить его.
   Да.
   Нет.
   Не могу.
   Знаю, что не  можешь.  То-то  после  этого  ваши  игры  уже  не  такими
невинными, вспомни только. А тебе и восьми лет не было.
   Да, восемь лет.
   А ей, наверное, девять, но испорчена она была как  дьявол. Цыганка она,
что ли, была... Да, брат, такие опыты в  детстве  -  это в человеке остается
надолго!
   Да, остается.
   Как ты потом смотрел на мать - почти с любопытством, такая же ли и она.
Как  та трактирщица или  та  цыганочка.  И отец  - такой же ли он странный и
отвратительный. Ты начал  следить  за  ними... А послушай,  ведь между  ними
что-то не все было в порядке...
   Матушка была... не знаю, несчастна, что ли...
   А  батюшка был тряпка,  жалкая тряпка. Порой он  бушевал,  но  вообще -
просто ужас,  что он  только позволял жене.  Бог знает, в  чем он  перед ней
провинился, отчего  позволял  ей  так  унижать  и мучить себя.  Тебя-то  она
любила, но его - господи, как  она его ненавидела! Иной раз завяжется у  них
ссора из-за  какой-нибудь  ерунды  -  а  тебя  за дверь,  иди, играй.  Потом
начинала говорить  матушка, а отец выскакивал красный и  разъяренный, хлопал
дверью и набрасывался на работу как проклятый, и ни слова, только фыркает. А
дома плакала  мать - плакала торжествующе  и отчаянно, как человек,  который
все разбил, вот, конец всему! Но конца-то не было.
   Это был ад!
   Это и  был ад! Отец был добрый человек, но в чем-то он провинился. Мать
была в своем праве, но она  была злая.  И малыш понимал это, -  просто ужас,
чего только не понимает  ребенок! Он  только не знает, отчего все это. И вот
смотрит озадаченно - творится  что-то  странное и злое, что взрослые от него
скрывают. Хуже всего,  пожалуй,  было  в  ту  пору, когда  мальчик дружил  с
цыганочкой;  все  сидят  за  столом,  отец молча ест; вдруг движения  матери
становятся резкими,  порывистыми, она гремит тарелками  и сдавленным голосом
приказывает:  ступай,  малыш, ступай-ка  играть...  И потом  отец  с матерью
сводят какие-то свои счеты, бог весть в который раз, и бог весть  как тяжелы
они,  и сколько  в  них  ненависти, а мальчик, одинокий  и  растерянный,  со
слезами на глазах,  отправляется за речку, где живет цыганочка. И будут  они
играть  в  грязной  лачуге, раскаленной  от  солнца,  воняющей, как  собачья
конура; за игрой запрут дверь на крючок, настанет черная тьма, и дети начнут
чертовски странную игру, а  уже  и не  так темно,  свет  падает в щель между
досками, и  видно,  как горят у детей глаза. В  эту самую минуту  отец  дома
хватается  за  работу, как проклятый,  а  у мамы  льются слезы  торжества  и
отчаяния. И  мальчик  испытывает чуть ли  не  облегчение  - вот вам,  у меня
теперь тоже есть тайна, есть что-то странное и дурное, что  надо скрывать. И
его  уже не так  мучит,  что  есть  тайны  у  взрослых,  из-за  которых  его
выставляют за дверь. Теперь  у него самого есть тайна,  о чем не  знают они;
теперь он сравнялся с ними и как-то даже отомстил им. Это было впервые...
   Что именно?
   Впервые  он испытал  наслаждение  от дурного. Потом уж ты ходил за этой
цыганочкой, как в  дурмане; она порой бивала тебя и за волосы таскала, порой
кусала  тебе  уши, как собачонка,  а у тебя от наслаждения мороз  подирал по
коже; она тебя насквозь испортила, восьмилетнего, и  с той  поры это  в тебе
осталось...
   Да.
   ... И надолго?
   ... Ha всю жизнь.
   XXVII
   А дальше что?
   Дальше  ничего. Дальше я был  запуганный  и  робкий школьник, зубривший
уроки, заткнув уши. Тогда ничего не было, ничегошеньки.
   По вечерам ты кое-куда хаживал.
   На мост - такой там был мост над вокзалом.
   Зачем?
   Потому  что туда ходила одна женщина. Проститутка. Старая, с лицом, как
маска смерти.
   И ты ее боялся.
   Ужасно. Я смотрел на вокзал, перегнувшись через перила, а она, проходя,
задевала меня юбкой. Я оборачивался... Она видела, что я всего лишь мальчик,
и шла дальше.
   И ради этого ты туда ходил.
   Да. Потому что боялся ее. Потому что все время ждал, чтоб она коснулась
меня юбкой.
   Гм. Немного.
   Ну да. Я же говорю - она была страшна!
   А как обстояло дело с твоим товарищем?
   Никак, там не было ничего такого. Честное слово!
   Знаю. Но зачем ты отнял у него веру в бога, когда ему предназначен  был
сан священника?
   Потому что... потому что хотел уберечь его от этого!
   Уберечь!  Как  же было ему  учиться, когда  ты отнял у него веру?  Мать
обещала его  богу, а ты доказывал ему, что никакого бога нет. Очень красиво!
Бедняга голову потерял; дивись после этого,  что  он в  школе слова  из себя
выдавить не мог!  Хороша помощь товарищу, вот уж верно; то-то он повесился в
шестнадцать лет.
   Перестань!
   Пожалуйста. А как с той близорукой девочкой?
   Сам ведь знаешь. Это было такое идеальное  чувство, чистое до глупости,
до... ну, прямо-таки неземное какое-то.
   Но путь к ней вел по улочке, где во всех дверях стояли продажные девки,
и они шептали: "Пойдем, молодой человек!"
   Это - не важно! Тут не было никакой связи...
   Как же не было?
   Ведь ты мог ходить к ней другим путем, правда? Даже ближе вышло  бы. Но
ты тащился по улочке с девками, и сердце у тебя колотилось страшно...
   Ну и что? К ним-то я никогда не заходил.
   Еще бы - на это у  тебя не хватало смелости. Но зато ты испытывал такое
чертовски  странное  наслаждение: там  идеальная  любовь,  а тут  -  дешевый
грязный порок... Нести свое ангельское сердце по аллее шлюх, вот в чем дело.
Это и было  то  самое, фосфоресцирующее и раскаленное,  мой  милый! Брось  -
очень странное водилось в твоей душе.
   ...Да, это так.
   То-то  же. А потом мы сделались поэтом, правда?  В этой главе есть тоже
кое-что, о чем не говорят.
   ...Да.
   Не помнишь, что именно?
   Да  что?  Ну,  девки.   Зеленоглазая   официантка,  потом  та  девушка,
чахоточная,  -  как  она всегда сламывалась под напором страсти, как стучала
зубами - ужасно!
   Дальше, дальше!
   И та девушка, господи, как ее звали, - та, что пошла потом по рукам...
   Дальше!
   Ты имеешь в виду ту, одержимую дьяволом?
   Нет. Знаешь, что было странно? Тот  толстый поэт многое мог  выдержать;
был  он циник и свинья,  каких мало,  но не скажешь ли  ты, почему он иногда
смотрел на тебя с ужасом?
   Во всяком случае, не из-за того, что я делал!
   Нет, из-за  того, что было в тебе. Помнишь, раз  как-то его передернуло
от  гадливости,  и он сказал: скотина, не будь ты таким  поэтом, я утопил бы
тебя в канаве!
   Ну, это - я тогда был пьян и просто что-то такое городил.
   Вот  именно  -  ты выкладывал  то,  что  было в  тебе. В том-то и дело,
приятель:  самое  худшее,  самое извращенное в тебе  и осталось!  Оно  было,
верно, уж до того... до того порочное, что не смело выйти наружу. Как знать,
если б ты тогда не свернул с того пути... Но ты сам этого ужаснулся и "сломя
голову бежал от того, что было  во мне".  Ты "захлопнул это в себе крышкой",
но  не кокосовые пальмы захлопнул  ты, приятель, а  вещи куда  похуже. Может
быть, и ангела с крыльями - но и ад, братец. Ад - тоже.
   Но на этом и кончилось все!
   Конечно, с чем-то ты покончил. Потом ты уже  только старался  спастись.
Счастье еще, что  у  тебя кровь горлом  пошла: замечательный предлог  начать
новую жизнь, правда? Цепляться за жизнь, рассматривать свою мокроту и ловить
форелей. С умеренным и мудрым интересом наблюдать, как лесные парни играют в
кегли, причем немножечко смущать их тем в высшей степени подозрительным, что
было в тебе. А главное - вселенная-то эта шла тебе на пользу; перед ее ликом
испаряется все зло, заключенное в человеке. Славное учреждение - вселенная.
   XXVIII
   Ну а потом,  на станции старого начальника, когда я влюбился -  разве и
там оно оставалось во мне, - это зло?
   В том-то и дело, что нет. Это и странно. Там у тебя вполне счастливая и
обыкновенная жизнь.
   Но любовь к куколке, - много ли недоставало, чтоб я ее соблазнил?
   Пустяки, бывает.
   Я-то  знаю,  я вел  себя с  ней... вполне  прилично, но  мое желание не
было... не было, - в общем, оно выходило за рамки...
   Ладно тебе, это вполне естественно.
   Неужели я женился ради того, чтоб взобраться повыше?
   А это уже  другая  история. Мы  же  говорим о более  глубоких  вещах...
Например, почему ты ненавидел жену?
   Я? Разве не по любви я взял ее?
   По любви.
   И не любил ли ее всю жизнь?
   Любил. И при этом - ненавидел. Вспомни только, как  часто, лежа рядом с
ней,  спящей,  ты думал: господи, задушить бы ee! Сдавить обеими руками  эту
шею и сжимать, сжимать... Только вот вопрос - что делать с трупом...
   Глупости! Не было этого - да если б и было? Как можно отвечать за такие
мысли? Допустим,  человек  никак  не  уснет  и  злится, что  жена  спит  так
спокойно? И скажи на милость, за что мне было ее ненавидеть?
   В  том-то  и штука.  Хотя  бы  за  то, что  она была не  такая,  как та
цыганочка  или  как та  официантка,  помнишь? Та  болотная  тварь с зелеными
глазами? За то, что была она так  спокойна  и уравновешенна. Все у  нее было
так  разумно  и  просто  - как  долг. Супружеская  любовь - дело  порядка  и
гигиены, все равно что еда или чистка зубов. И даже  нечто вроде привычного,
серьезного священного обряда. Такая чистая, пристойная, домашняя повинность.
И ты, друг мой, ты в эти минуты ненавидел ее судорожно и яростно.
   ...Да.
   Да. Ведь в тебе жило желание  быть вшивым,  и  чтоб - в вонючей лачуге,
задыхаясь, проваливаться  в бездонную. игру. Чтоб было нечисто, и страшно, и
дико. Какое-то  неистовое  вожделение, что  губило бы тебя. Если  б она хоть
зубами стучала,  рвала бы тебя за волосы,  если б темно и безумно загорались
ее глаза!  А  она  - нет, только закусит губу и  вздохнет, потом заснет  как
полено, как человек, который,  слава богу, исполнил свою обязанность. А  сам
ты -  зеваешь только; уже  никакого  желания чего-то злого, такого,  чего не
должно  быть.  Господи,  обеими  руками  сдавить  это  горло, -  может, хоть
захрипит, как зверь, издаст нечеловеческий вопль?
   Иисусе, как я порой ненавидел ее!
   Вот видишь. Но не только за это. Еще и за то, что она вообще была такая
упорядоченная и рассудительная. Как будто вышла замуж только за то, что было
в  тебе разумного, достойного, способного продвигаться по службе, доступного
ее образцовой, домашней  заботе. Она,  скорей всего, понятия  не имела,  что
есть в тебе что-то иное,  что-то дьявольски непохожее,  друг мой! И не знала
даже, что помогает тебе заталкивать все это  в угол... И вот  оно  металось,
как на цепи, и тихо, ненавидяще скулило. Сдавить обеими руками это горло - и
тому подобное. В один прекрасный  день пуститься  вдоль путей и идти, идти -
куда-нибудь, где  рвут  камень; голым  по  пояс, на  голове носовой  платок,
дробить  киркой  гранит; спать в грязной  лачуге,  где вонь,  как в собачьей
конуре; тучная трактирщица - груди болтаются по животу,  потаскушки в нижнем
белье, девчушка вшивая, кусается,  как  собачонка; дверь на крючок - не ори,
малышка,  заткнись, а то убью! А тут под боком тихо, мерно дышит  образцовая
супруга  солидного, немного ипохондрического начальника станции;  что,  если
сдавить это горло...
   Да будет тебе!
   И ведь ты не изменял ей, не грубил ей, ничего; ты только тайно и упорно
ее  ненавидел. Ничего себе семейная жизнь, а? Один раз только ты ей немножко
отомстил -  когда  вредил  государю императору. Я  тебе  покажу, немка! А  в
остальном примерный  брак  и  все прочее;  это уж свойство твое такое:  быть
дурным, извращенным - втайне; даже от самого себя умеешь скрыть это и только
радуешься, что вот ты и таким мог бы быть. Постой, а в министерстве-то?
   ...Там ничего не было.
   Знаю,  знаю,  совсем ничего. Ты только  с ужасом -  но вполне  приятным
ужасом -  думал  про себя: господи,  какое раздолье для взяточника! Миллионы
можно бы выколотить, миллионы! Довольно  одного  намека, - мол, с нами можно
сговориться...
   А разве я это делал?
   Боже сохрани. Такой безупречный  чиновник. С этой  стороны -  абсолютно
чистая совесть.  Просто наслаждением было представлять  себе, что можно было
бы сделать и как все это осуществлять. Очень подробный, хитроумный план: вот
это бы устроить так-то  и так-то, и тому  подобное; делать, так с толком! Но
вместо  этого  -  не  делать ничего,  пронести свою служебную  независимость
незапятнанной сквозь искушения со всех сторон. Похоже на то,  как ты ходил к
своей чистой любви  по  улочке проституток -  "пойдем, молодой человек!". Не
существовало такого служебного преступления, которого бы ты не  придумал, не
допустил в душе; ты  все возможности  исчерпал - но не совершил  ни единого.
Правда,  ни один  человек и  не в  состоянии был бы натворить  всего, что ты
напридумывал, - пришлось бы ему ограничиться  несколькими аферами, но мыслям
нет пределов, и в мыслях он может все. И вспомни только секретарш!
   Ложь!
   Тише, тише. Брось, ты достаточно силен был в министерстве; только брови
сдвинуть - и у  девчонок задрожат  колени. Вызвать, к  примеру, одну такую и
сказать: у вас тут куча ошибок, барышня, я вами недоволен, не знаю, пожалуй,
мне  следовало бы потребовать вашего увольнения. И так  далее, - этот способ
можно было перепробовать на  всех. Да  еще если б были эти бешеные миллионы,
за которыми только руку протяни! В те-то времена  - чего не сделала бы такая
девушка  ради  своего  жалкого жалованья,  да  за  две-три шелковые  тряпки!
Молодые, зависимые...
   Разве я это делал?
   Куда! Только страх на  них наводил -  барышня, я вами недоволен... Мало
разве тряслись у них поджилки, мало молили они взглядами твоей милости?  Тут
бы только  ласково погладить  ее, и  дело в шляпе. Но это просто была  такая
возможность, которой тешил себя наш игривый старичок. Секретарш там было -не
сочтешь; и - делать, так с  толком:  перебрать  всех,  одну за другой, снять
где-нибудь  на  окраине комнатенку, да посквернее, чтоб не очень чистую. Или
лучше  - пусть бы дощатая  лачуга, раскаленная солнцем, вонючая, как собачья
конура; дверь на  крючок - и темно, как в  аду;  только  слышно - один голос
стонет, другой грозит и успокаивает...
   Больше ничего не скажешь?
   Больше не скажу.  Ничего этого не  было, вообще  ничего не было; этакая
обыкновенная жизнь.  Один  лишь раз  это осуществилось в действительности  -
тогда,  когда  тебе было восемь  лет,  с  той  цыганочкой;  вот тогда что-то
ворвалось в твою жизнь - такое, чему, пожалуй, и впрямь в ней не было места.
А  с  тех  пор,  что  ж: ты  все время  выбрасывал  это из  себя, а  оно все
оставалось.  И  все  время ты хотел еще раз  пережить это, но  оно так и  не
повторилось. Это ведь тоже связная история жизни, как ты полагаешь?
   XXIX
   Связная  история жизни. Мой бог, что  же мне теперь с нею делать?  Ведь
правда  же, что  был  я обыкновенным и вполне счастливым человеком, одним из
тех,  кто  честно исполняет свой долг; и  это -  главное.  Ведь  такая жизнь
формировалась во мне с малых  лет; в  ней  оставил след отец, в своем  синем
фартуке склоняющийся над досками, поглаживая готовое изделие; и все, кто жил
вокруг  -  каменотес,   гончар,  бакалейщик,  стекольщик  и  пекарь,  -  все
серьезные, внимательно углубленные в свое дело, словно ничего иного и нет на
свете. А когда делалось трудно или больно - хлопнуть дверью, да еще усерднее
вцепиться в работу. Жизнь - это не события, это - работа, это наш постоянный
труд. Да, именно  так; и моя жизнь была  трудом, в  который я погружался  по
уши.
   Я не знал бы, куда девать себя без какого-нибудь дела; и когда пришлось
уйти на покой, я купил  вот  этот домик с садом, чтоб  было с  чем возиться,
сажал,  взрыхлял землю,  полол  и  поливал, - слава  богу,  в  такую  работу
углубляешься до  того, что и о  себе забываешь, и обо всем, кроме  того, что
под руками;  да,  это  тоже была отчасти  крошечная ограда  из  щепочек, над
которой я ребенком  сиживал  на корточках;  и  здесь  мне  было дано  немало
радостей, - и я видел зяблика, который глянул на меня одним глазком, как  бы
спрашивая: кто ты? Зяблик, зяблик, я обыкновенный человек, как все другие за
моим забором; теперь  я садовод, но этому меня научил  старик тесть,  - ведь
почти ничто не пропадает даром, такой во всем дивный и мудрый порядок, такой
прямой и  неизбежный ход.  От  детства - и  досюда. Так  вот  она  - связная
история о человеке. Простая и педантичная ид