тво.  Однако  эта  опека
каким-то образом создавала  людей  очень  серьезных,  исполненных  чувства
ответственности.
   Ник поблагодарил Панина, но сказал, что никаких срочных вопросов у него
нет. Он решил за это время  убедиться,  что  в  вычислениях  действительно
допущена ошибка. Войдя в маленький полупустой, ставший уже таким  знакомым
кабинетик,  он  сбросил  пиджак,  расслабил  узел  галстука  и  решительно
приступил к проверке полученных им листов с вычислениями.
   Столбики целых чисел и десятичных  дробей,  такие  безличные  и  сухие,
рассказывали Нику истории не менее живые и яркие, чем те  сказки,  которые
он слушал в детстве. Они уносили его воображение ввысь, выше облаков, выше
воздушных  течений,  выше  стратосферной  тишины,  где  воздух   настолько
разрежен,   что   только   чувствительные   приборы    подтверждают    его
существование, - туда, где не осталось  уже  никаких  признаков  жизни,  а
дневное небо черно, как агат, и только горит маленький желтый шарик солнца
да алмазными точками блестят крохотные звезды.
   Оттуда  льется  поток  частиц,  невидимых  глазу  и  доступных   одному
воображению, они мчатся из такого  далекого  источника,  что  описать  его
можно только цифрами, а их  стремительная  энергия  так  огромна,  что  не
укладывается ни в какие земные представления.
   Ник словно видел эти частицы, летящие  со  скоростью  света  из  чистой
безмолвной пустоты космического пространства в  толстый  слой  насыщенного
газами воздуха,  который  обволакивает  планету,  как  защитная  оболочка.
Частицы летели к Земле, избывая энергию  в  крохотных  взрывах,  а  каждый
такой взрыв порождал другие, образуя ливень частиц,  который  увеличивался
каждую миллиардную долю секунды, пока в глубине воздушного слоя, на уровне
самых высоких мест планеты - ее горных пиков, -  поток  не  распылялся  на
миллионы  частиц,  покрывавших  сотни  тысяч   квадратных   футов   земной
поверхности.
   Первоначальная энергия так рассеивалась, что узнать, какой она  была  в
момент столкновения с  атмосферой,  можно  было,  только  подсчитав  общее
количество упавших частиц на любом уровне  внутри  атмосферного  слоя,  но
даже это было невозможно - они покрывали  слишком  обширное  пространство.
Подсчет  можно  произвести  только  на  отдельных  сравнительно  небольших
участках, но с такой приблизительностью, что любая  ошибка  в  вычислениях
могла оказаться роковой, и вполне вероятно, что Гончаров несмотря на  свой
опыт, где-то чуть-чуть ошибся. Все, включая Эйнштейна и Ньютона, ошибались
так же часто, как и бывали правы; никто не застрахован от ошибок. Значение
работы ученого определяется не количеством допущенных ошибок, а  важностью
того, в чем он бывает прав.
   Ник проверял цифры, еле сдерживая волнение. С такой  же  объективностью
он проверял и самого себя, сознавая, как сильно его желание найти то,  что
он искал. Сейчас он относился к себе придирчивее, чем к Гончарову,  и  все
же после  тщательной  проверки  вычислений  ему  стало  ясно,  что  в  них
пропущено  одно  звено,  необходимое  в  этой  цепи.  Ник  с  нескрываемым
облегчением откинулся на спинку  стула:  долгая  погоня  пришла  к  концу.
Закурив сигарету, он еще раз проверил ход своих рассуждений, потом  позвал
Панина. Дожидаться Гончарова он был не в силах.
   И  сразу  же  оказалось,  что  объясняться  им  трудно.  Панин  говорил
по-английски далеко не так свободно, как Гончаров,  а  Ник  слишком  плохо
знал русский, чтобы точно выразить свои мысли. Все же ему  как-то  удалось
объяснить суть дела, и Панин закивал головой. Он сразу подтвердил, что они
в данном случае не применяли интегрирования,  но  тут  же  возникло  новое
недоразумение: он был удивлен, что Ник считает это необходимым.
   Сначала они  спорили  вежливо,  потом  ожесточенно,  но  у  обоих  было
досадное ощущение, что они не  столько  расходятся  во  взглядах,  сколько
просто не понимают друг друга. То и  дело  им  приходилось  заглядывать  в
словарь. Даже в буфет они отправились со словарем. Наконец после еще одной
попытки все вдруг стало ясно, стенка между ними рухнула, и Панин понял,  о
чем говорит Ник.
   - Но мы же интегрируем, - сказал он, изумляясь тому, что  недоразумение
оказалось таким пустячным. - Только потом.
   - Потом - нельзя, - настаивал Ник. - Только здесь, и нище больше. Иначе
получится интеграл Ла-Фосса.
   - Ну и что же?
   - Но он неразрешим. Я знаю. Я проверил это несколько лет назад.
   Панин тревожно глядел  на  него  и  молчал.  Затем  нахмурился,  словно
убедившись, что они опять не понимают друг друга.
   - Посмотрим, что скажет Гончаров, - сказал он. - Дело настолько важное,
что придется побеспокоить его в Дубне.
   Он взял телефонную трубку и, пока его соединяли с Дубной, не смотрел на
Ника. Он быстро заговорил по-русски, потом повернулся к Нику,  но,  прежде
чем он успел объяснить ему, в чем дело, Ник понял, что Гончаров уже  уехал
и сейчас где-то на пути в Москву.
   Панин задумчиво положил трубку и постоял, не снимая с нее руки.
   - Вы хотите сказать, - медленно произнес он, - что вы  нашли  ошибку  в
вашем ла-фоссовском методе и это еще не было опубликовано, или  вы  хотите
сказать, что еще не видели, как мы делаем это?
   На сей раз озадачен был Ник.
   - Право, не понимаю, о чем вы. Я хочу сказать только  одно:  я  еще  не
уверен, что в этом месте ход ваших вычислений был правилен.
   Панин посмотрел на Ника так, словно не верил, что он говорит всерьез.
   - Вы, конечно, шутите!
   - Нисколько.
   - Это невероятно! Ну хорошо. Пойдемте в  механическую  мастерскую.  Наш
интегратор сейчас разбирают для  ремонта,  но  вы,  конечно,  сможете  его
узнать.
   Люди, работавшие в  механической  мастерской,  мельком  взглядывали  на
него, здоровались кивком или улыбкой, но прежней неловкости от присутствия
Ника уже не чувствовалось. Тотчас же в  мастерскую  торопливо,  словно  по
инерции после быстрой езды, вошел Гончаров. Несмотря на улыбку, он казался
озабоченным.
   - Я показываю доктору Реннету вот это, - объяснил Панин, останавливаясь
у  стола,  на  котором  поблескивало  серебро  и  пластмасса.  Ник  увидел
неглубокий четырехугольный лоток из прозрачной пластмассы длиною в  ярд  и
шириной в два фута. Дно его было  разлиновано,  как  шахматная  доска,  на
определенных пересечениях линий торчали вверх  тонкие  проволоки,  и  весь
прибор напоминал огромную щетку для волос.  Проволоки  через  герметически
запечатанные отверстия проходили сквозь дно, образуя  внизу  беспорядочный
пучок электродов.
   - Вот как мы решаем  интеграл  Ла-Фосса,  -  продолжал  Панин  нарочито
безразличным тоном, как бы не сомневаясь, что факты говорят сами за  себя.
- Это сделанная у нас реннетовская панель.
   Ник ничего не ответил. Он смотрел на прибор, и воспоминания  проступали
в нем медленно, точно краска на лице. На него нахлынуло  сперва  смущение,
потом грусть и наконец неясная радость.
   - Он даже не помнит! - торжественно объявил Гончарову Панин.
   - Боже мой! - выговорил наконец  Ник  и  беспомощно  пожал  плечами.  -
Верно, я совсем забыл.
   Гончаров испытующе взглянул на него и покачал головой.
   - Смотрите! -  сказал  он,  протягивая  Нику  спецификацию,  в  которой
подробно указывалось, что  нужно  исправить.  К  русской  инструкции  была
приколота страничка английского текста с  чертежом.  Ник  сразу  же  узнал
типографский шрифт - это была страничка из журнала "Новые научные приборы"
издания Американского физического общества. Он взглянул  на  верхние  поля
странички - там стояла дата выпуска: 7  августа  1951  года.  Напечатанное
жирным   шрифтом   заглавие   гласило:   "Д-р   Н.Реннет   -    Применение
электролитического интеграла для решения интегральной функции Ла-Фосса".
   Это была мимолетная идея, осенившая его как-то в летний день,  -  и  не
больше того. Прибор и метод возникли в его воображении так отчетливо,  что
он меньше чем за десять минут набросал чертеж с предполагаемыми  размерами
и за двадцать - продиктовал его описание и метод использования.  Помнится,
он прочел то, что  надиктовал,  заменил  два-три  слова  более  точными  и
отправил  в  журнал,  -  а  вдруг  кто-нибудь,  где-нибудь,   когда-нибудь
заинтересуется этой штукой и испробует ее? Сам  же  он,  испытав  минутное
удовольствие, потом уже не  имел  ни  времени,  ни  надобности,  ни  охоты
развивать  свою  идею  дальше.  Он  забыл  о  ней  прежде,  чем  появилась
публикация; заглянув в журнал,  вспомнил,  улыбнулся  и  опять  забыл  так
основательно, что сейчас, годы спустя, увидев ее как некую реальность, как
работающий прибор, он был просто потрясен. Он легонько  тронул  интегратор
рукой, потом чуть приподнял его, смутно ожидая, что прикосновение  к  нему
будет странным и удивительным.
   - И вы в самом деле называете его панелью Реннета?
   - Конечно, - сказал Гончаров. - А как его называют в Америке?
   - Никак, - ответил Ник. - Насколько мне известно, никто не пробовал его
сконструировать.  -  Он  опустил  интегратор  на  стол.  -  И  эта   штука
действительно работает? - спросил он с оттенком грусти.
   - Точно так, как вы и предсказывали.  Конечно,  при  вашем  собственном
приборе такой интегратор не нужен, - добавил Гончаров, - но мы  пользуемся
им уже несколько лет. Должен вам сказать, это просто  невероятно,  что  вы
забыли о такой блестящей идее.
   Ник покачал головой.
   - А я был так уверен, что поймал вас на ошибке!
   Гончаров слегка  усмехнулся;  ситуация  сама  по  себе  была  настолько
забавна, что острить по поводу нее уже не стоило. Поэтому  он  ограничился
словами:
   - Если ошибка и была, вы ее исправили за нас несколько лет назад. И это
единственный возможный просчет, который вы обнаружили в нашей работе?
   - Да, пока что, - упрямо ответил Ник. - Но я не намерен отступать.  Это
сопряжено с чем-то гораздо более важным, чем ваш эксперимент.
   Гончаров бросил на Ника  острый  взгляд,  затем  они  вернулись  в  его
кабинет. Панин куда-то ушел.
   - Вы уже не впервые делаете такой намек, -  спокойно  сказал  Гончаров,
закрывая дверь. - И ни разу не высказались более определенно, что  же  вы,
собственно, имеете в виду?
   - Это трудно определить точно, - медленно произнес Ник.
   - Однако еще до того, как мы начали работать, - сказал  Гончаров,  -  я
спросил, есть ли у вас тут какие-либо другие интересы,  и  вы  ответили  -
только эксперимент. Вы помните этот разговор?
   - Помню, - отозвался Ник. - И я сказал вам правду.
   - Но есть и еще что-то, - настаивал Гончаров. - Порою это бывает  очень
заметно.
   - Это нечто сугубо личное, - сказал Ник. - Быть может,  дело  просто  в
гордости. Но ведь гордость, - добавил он, - это костяк души.
   - Я совсем ничего не понимаю, - просто сказал Гончаров. -  То,  что  вы
забыли об интеграторе, видимо, кажется вам  сущим  пустяком.  Говорите  вы
иной раз так, будто многого не договариваете. Что мне сделать,  чтобы  вам
было легче говорить со мной откровенно?
   - Ничего, - ответил Ник. - Я должен справиться с собою  сам.  А  насчет
того, что я забыл об интеграторе, это для меня далеко не пустяк. Но думать
об этом мне просто невыносимо. Я как  нищий,  которому  вдруг  лишний  раз
напомнили, что он промотал  состояние  и,  наверно,  никогда  уже  его  не
вернет. Или как одинокий человек, встретивший на улице красивую женщину  -
свою жену, которую он бросил когда-то, а потом понял, что только  одну  ее
он и любит по-настоящему. Это  страшно.  Но  оплакивать  прошлое  -  такая
напрасная трата времени и сил! Мой путь в будущее проходит как  раз  через
несходство между вашим методом экспериментирования и моим. Вот все, о  чем
я позволяю себе думать. Это для меня как калитка, я хочу распахнуть  ее  и
пройти дальше в свою жизнь.
   - И это все?
   - Все.
   Гончаров  помолчал;  очевидно,  суровость,  звучавшая  в  голосе  Ника,
заставила его взвесить мысли и возражения, которые он собирался высказать.
   - Давайте пока оставим этот разговор, - сказал он  наконец.  -  Мы  еще
успеем вернуться к нему. -  Гончаров  словно  и  не  заметил  недовольного
взгляда, который метнул в него Ник при этом намеке на то, что  вопрос  еще
не исчерпан. - Лучше поговорим о более приятных вещах. Что  вы,  например,
делаете по вечерам?
   Ник поглядел в окно.
   - Да ничего особенного. - Его опять кольнуло воспоминание  о  том,  как
Анни разговаривала с ним сегодня утром. - Вечера приходят и уходят, вот  и
все.
   Гончаров засмеялся.
   - Ваша уклончивость говорит о существовании некой дамы. Тогда сегодня я
не стану вам навязываться. Но, может, встретимся завтра  вечером?  Если  у
вас не будет ничего другого, - добавил он. - Мы бы побеседовали. Нам обоим
пора высказать все то, о чем мы столько времени избегаем говорить.
   - Торопить меня не следует, - сказал Ник мягко, но мускулы возле рта  у
него дрогнули, а взгляд стал твердым.  -  Я  могу  откровенничать,  только
когда сам захочу этого.
   Гончаров вспыхнул.
   - Вы не поняли меня, Реннет, - произнес он таким же мягким  и  вежливым
тоном, как Ник, но с таким же затаенным гневом. - Я предлагаю вам дружбу -
дружескую беседу, и больше ничего.
   Ник, спохватившись, опустил глаза.  Ведь  перед  ним  человек,  который
восхищается его работой и ценит ее больше, чем кто-либо другой.  А  он  не
совладал с теми мрачными, горькими чувствами, что вспыхнули в нем при виде
интегратора, растравили его душу, как едкая кислота.
   - Простите, - сказал он Гончарову. - Я не должен был так говорить.
   - А я не должен был так отвечать вам. Давайте забудем об этом.  Сегодня
вы проведете вечер со своей таинственной дамой, и завтра вам станет легче.


   Вскоре Ник вышел из института. День давно погас, сине-сизое  небо  было
охвачено сумятицей; беспорядочно клубясь, оно как бы  мучительно  силилось
спастись  бегством  от  трагического  события,  происходившего  за   краем
горизонта,   где   горели   бледно-голубые   и   оранжевые   полосы.    На
северо-востоке, где сгущалась темнота, холодным блеском сияли огни Москвы.
В вышине  одиноко  светилась  красная  звезда  на  шпиле  университета  да
проплывали бортовые огни гудящих самолетов, которые один за другим шли  на
посадку во Внуково, за двадцать миль и четыре летных минуты отсюда.
   В институте настолько  привыкли  к  Нику,  что  уже  не  оказывали  ему
маленьких почестей, вроде отправки домой на одной из  институтских  машин;
впрочем. Ник и не хотел этого. Он взглянул на часы. Если даже Анни удалось
освободиться пораньше, она все равно не могла еще быть дома. Он  решил  не
брать такси, а поехать до гостиницы на  автобусе.  Когда  Ник  проходил  в
ворота, из здания института вышла молодая женщина. На мгновение ее осветил
падавший из двери свет, и Ник узнал Валю. Он остановился, ожидая, пока она
перейдет окутанный сумерками двор.
   -  Добрый  вечер,  -  сказала  она  по-английски  негромким  смеющимся,
голосом. - Панин только что  рассказал  нам  о  сегодняшнем  происшествии.
По-моему, это очень забавно: вам пришлось совершить путешествие в  Москву,
чтобы увидеть вашу... вашу мысль? Нет, не мысль. Идею, -  поправилась  она
по-русски.
   - По-английски это почти так же, - сказал Ник.
   - Вот всегда так - чем  проще  слово,  тем  труднее  его  вспомнить,  -
засмеялась Валя. - Вашу идею, осуществленную на  практике.  Вам  это  было
приятно?
   - Я был просто в восторге, - ответил Ник.
   Они направились  к  автобусной  остановке,  но  не  успели  дойти,  как
появился автобус, забрал ожидавших здесь  немногочисленных  пассажиров  и,
фыркая, укатил прочь, оставив Ника, и Валю в ранних  осенних  сумерках  на
широком шоссе среди темных пустырей.
   - Придется ждать еще добрых десять минут, пока  подойдет  следующий,  -
сказал Ник.
   Валя огорченно согласилась, но потом сказала,  что  за  это  время  она
может дойти и пешком: ее друзья, к которым она приглашена в  гости,  живут
на Ломоносовском проспекте,  это  совсем  недалеко  отсюда.  Ник  приуныл,
подумав, что ему предстоит остаться одному  в  этой  безлюдной  тишине,  и
спросил, нельзя ли проводить ее - он может сесть в  автобус  и  на  другой
остановке.
   - Please, -  сказала  она  по-английски  тоном  любезного  приглашения,
очевидно считая, что то слово во всех  его  оттенках  точно  соответствует
русскому "пожалуйста". - Как странно, - чуть усмехнулась она, идя рядом  с
ним по затихшей вечерней улице. - У меня к  вам  тысяча  вопросов,  и  вот
сейчас, когда есть возможность спросить вас о чем угодно,  я  не  знаю,  с
чего начать.
   - О чем же вы хотите меня спросить?
   - Обо всем! - взволнованно  воскликнула  Валя.  -  О  физике,  о  вашей
работе, о вашей жизни, о том, как живут ваши друзья  в  Америке.  Что  они
делают? О чем думают? Что их интересует? Чего  они  хотят?  Как  вы  стали
физиком?  И  о  тысячах  других  вещей.  Иностранцы  пишут,  что   русские
необычайно любознательный и любопытный народ. Это правда? Разве другие  не
стараются узнать побольше, одни только мы? Для  меня,  -  Валя  прижала  к
груди скрещенные руки, как бы желая подчеркнуть, что речь  идет  только  о
ней, - для меня желание знать - это как голод! - пылко воскликнула  она  и
тут же, спохватившись, рассмеялась. - Я так много болтаю, что не даю вам и
слова сказать! Но знаете, я не могу понять одного. _Не могу_ понять и в то
же время завидую вам.
   - Завидуете? Чему?
   - Тому, как вы небрежно отнеслись к своей  идее  интегратора.  Подумать
только! - продолжала она по-русски.  -  Человеку  пришла  в  голову  такая
блестящая идея, а он так поглощен другими, не менее, а то и более  важными
замыслами, что ему некогда  работать  над  ней!  Словно  сказочный  принц,
который разрывает ожерелье,  чтобы  оделить  жемчужинами  нищих!  Скажите,
когда эта идея впервые пришла вам в голову, вы представляли себе _все_  ее
возможности, _все_ формы ее применения?..
   - Я стараюсь припомнить, как это  было,  -  медленно  произнес  Ник.  -
Должен сказать, когда это приняло определенную форму,  все  оказалось  так
просто, что мне стало смешно. Я громко хохотал. Эта выдумка доставила  мне
такое же удовольствие, как и другие.
   - Вы хотите сказать, что у  вас  есть  и  другие  статьи  о  темах  для
исследований, которыми вы не удосужились заняться?
   - Они разбросаны по разным журналам, -  признался  Ник,  не  Зная,  как
сказать ей, что ему больно и трудно продолжать этот разговор. - Я всего  и
не помню.
   - Но ведь это расточительство! - воскликнула Валя.  -  Мне  кажется,  в
более организованном обществе, чем ваше...
   - Погодите-ка минутку, - засмеялся Ник, обрадовавшись, что разговор уже
идет не о нем. - Неужели мы  сейчас  примемся  сравнивать  два  социальных
строя?
   - А почему бы нет?
   - Потому,  что  прежде,  чем  вы  деликатно  посадите  меня  в  галошу,
разрешите  вам  напомнить:  хотя  эффект  Черенкова  был   открыт   здесь,
практическое  применение  для  него  было  найдено  в  одной  американской
лаборатории десять лет спустя. Так что мы квиты.
   Валя засмеялась.
   - Ладно, тогда согласимся на том, что мы многому можем поучиться друг у
друга.
   - Возможно, но я бы сказал иначе, - не сдавался Ник. - Все мы физики, и
все - коллеги, и если американец  даст  идею,  которая  будет  разработана
датчанином,  а  результаты  этой  разработки  разовьет  англичанин,  потом
русский поднимет их до степени обобщения и, наконец, итальянец применит на
практике, то французские, голландские, индийские, китайские,  мексиканские
и бразильские физики будут иметь такое же право гордиться новым открытием,
как если бы работали над ним сами. Оно принадлежит всем.
   - Пожалуй, так лучше, - согласилась Валя. -  И  все-таки  хотела  бы  я
иметь столько  идей,  чтобы  невозможно  было  работать  над  ними  самой.
Раздавать и направо и налево, - восторженно сказала она. - Обладать  таким
изобретательным умом!
   Ник ничего не ответил, он решил ни за чт