.. - сказал он. - Так ведь я и  говорю,  ценное  же  начинание.
Элемент необъясненности имеется, порыв снизу... Почему я  и  рекомендовал.
Эта... - сказал он старику. - Объясни, мон шер, товарищам, что тут у  тебя
к чему.
     Старичок словно взорвался.
     - Высочайшие достижения нейтронной мегалоплазмы! - провозгласил он. -
Ротор поля наподобие  дивергенции  градуирует  себя  вдоль  спина  и  там,
внутре, обращает материю вопроса в спиритуальные электрические  вихри,  из
коих и возникает синекдоха отвечания...
     У меня потемнело в глазах. Рот наполнился  хиной,  заболели  зубы,  а
проклятый нобль ве все говорил и  говорил,  и  речь  его  была  гладкой  и
плавной, - это была хорошо составленная, вдумчиво отрепетированная  и  уже
неоднократно произнесенная речь, в которой каждый эпитет, каждая интонация
были  преисполнены   эмоционального   содержания,   это   было   настоящее
произведение искусства, и, как всякое  настоящее  произведение  искусства,
речь эта облагораживала  слушателя,  делала  его  мудрым  и  значительным,
преображала и поднимала его на несколько ступенек выше. Старик был никаким
не изобретателем - он был художником, гениальным оратором, достойнейшим из
последователей Демосфена, Цицерона, Иоанна Златоуста. Шатаясь, я  отступил
в сторону и прислонился лбом к холодной стене.
     ...Они внимательно слушали. Слушал седой полковник, пристально  глядя
из-под клочковатых бровей, и в полусумраке торжественно и грозно  блестело
золотое шитье его мундира, и тускло отсвечивали тяжелые  гроздья  орденов.
Слушал Лавр Федотович, опустив на  руки  мощный  череп,  ссутулив  широкие
плечи, обтянутые черным бархатом  мантии.  Хлебовводов  слушал,  подавшись
вперед, весь собранный в хищном напряжении, стиснув  узорные  подлокотники
большими белыми руками, прижав грудью к краю  стола  массивную  платиновую
цепь. А Фарфуркис слушал задумчиво, откинувшись на спинку кресла,  уставив
неподвижный взгляд в низкий сводчатый потолок.
     Изобретатель уже давно замолчал, но все оставались неподвижны, словно
продолжали вслушиваться в глубокую средневековую тишину,  мягким  бархатом
повисшую под скользкими сводами. Потом  Лавр  Федотович  поднял  голову  и
встал.
     - По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним,  -
начал он.
     - Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих
адептов, и тогда приходится отбрасывать их.  Я  начинаю  говорить  первым,
потому что мы имеем дело как раз  с  таким  случаем.  Я  начинаю  говорить
первым, потому что не ожидаю и не потерплю никаких возражений...
     Теперь слушал изобретатель, - неподвижный,  как  изваяние,  рядом  со
своим Големом, рядом со  своим  чудовищным  железным  Оракулом,  во  чреве
которого медленно возгорались и гасли угрюмые огни.
     - Мы - гардианы науки, - продолжал Лавр Федотович, - мы - ворота в ее
храм, мы - беспристрастные фильтры, оберегающие от фальши, от легкомыслия,
от заблуждения. Мы охраняем посевы знаний от плевел  невежества  и  ложной
мудрости. И пока мы делаем это, мы не  люди,  мы  не  знаем  снисхождения,
жалости, лицеприятия. Для  нас  существует  только  одно  мерило:  истина.
Истина  отдельна  от  добра  и  зла,  истина  отдельна   от   человека   и
человечества, но только до тех пор, пока  существуют  добро  и  зло,  пока
существует человек и человечество. Нет человечества - к чему истина? Никто
не ищет знаний, значит - нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на
все вопросы, значит - не надо искать знаний, значит - нет человечества,  и
к чему же тогда истина? Когда поэт сказал: "И на ответы нет  вопросов",  -
он описал самое страшное состояние человеческого общества -  конечное  его
состояние... Да, этот человек, стоящий перед нами, - гений. В нем воплоще-
но и через него выражено конечное состояние человечества.  Но  он  убийца,
ибо он убивает дух. Более того, он страшный убийца,  ибо  он  убивает  дух
всего  человечества.   И   потому   нам   больше   не   можно   оставаться
беспристрастными фильтрами, а должно нам вспомнить, что мы - люди,  и  как
людям нам должно защищаться от  убийцы.  И  не  обсуждать  должно  нам,  а
судить! Но нет законов для такого суда, и потому должно нам не  судить,  а
беспощадно карать, как карают  охваченные  ужасом.  И  я,  старший  здесь,
нарушая законы и правила, первый говорю: смерть!
     - Смерть человеку и распыление машине, - хрипло сказал полковник.
     - Смерть - человеку... - медленно и как бы  с  сожалением  проговорил
Хлебовводов. - Распыление - машине... и забвение всему этому казусу. -  Он
прикрыл глаза рукой.
     Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы
дрожали. Он открыл было рот и поднял  сжатый  кулачок,  но  вдруг  помотал
головой и капризно произнес:
     - Ну, товарищи... ну куда это мы с вами заехали, в самом деле? Нельзя
же так.
     - Грррм, - произнес Лавр Федотович, ворочая шеей.
     Хлебовводов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом  в
большой клетчатый платок и проговорил невнятно:
     - Свет зажечь, что ли, пора? Засиделись мы нынче.
     Комендант сейчас же сорвался с места и включил свет. Все зажмурились,
а мотокавалерийский полковник всхрапнул и проснулся.
     - Как? - произнес он дребезжащим голосом. - Уже? Я за то,  чтобы  это
продвинуть...  продвинуть.  Мотокавалерия  все  решает.  Пики...  шашки...
клиренс подходящий... Засекается на  левую  заднюю,  но  это  устранимо...
устранимо... Так что мое мнение - продвинуть.
     - Грррм, - сказал Лавр  Федотович  и  уставился  мертвым  взглядом  в
"ремингтон". - Выражая общее мнение, постановляю: данное дело номер  сорок
второе считать рационализированным.  Переходя  к  вопросу  об  утилизации,
предлагаю товарищу Зубо огласить заявку.
     Комендант принялся торопливо листать дело, а тем  временем  профессор
Выбегалло выбрался из-за своего  стола,  с  чувством  пожал  руку  сначала
старикашке, а затем, прежде чем я успел увернуться, и мне тоже. Он сиял. Я
не знал, куда деваться. Я  не  смел  оглянуться  на  ребят.  Пока  я  тупо
размышлял, не запустить ли мне  "ремингтоном"  в  Лавра  Федотовича,  меня
схватил старикашка.  Он,  как  клещ,  вцепился  мне  в  шею  и  троекратно
поцеловал, оцарапав щетиной. Не помню, как я  добрался  до  своего  стула.
Помню только, что Витька сказал мне: "Дубина прекраснодушная". Роман вытер
мне нос платком, а Эдик шепнул: "Эх, Саша! Ну, ничего, с кем не бывает..."
     Между тем комендант перелистал все дело и жалобным  голосом  сообщил,
что на данное дело заявок не поступало. Фарфуркис тотчас заявил протест  и
процитировал статью инструкции, из которой следовало,  что  рационализация
без утилизации есть нонсенс и  может  быть  признана  действительной  лишь
условно. Хлебовводов начал орать, что эти штучки не пройдут, что он деньги
даром получать не желает и что он не позволит  коменданту  отправить  коту
под хвост четыре часа рабочего времени. Лавр Федотович с  видом  одобрения
продул папиросу, и Хлебовводов взыграл еще пуще.
     - А вдруг это родственник моему Бабкину? - вопил он. - Как это так  -
нет заявок? Должны быть  заявки!  Вы  только  поглядите,  старичок  какой!
Фигура какая самобытная, интересная! Как это мы  будем  такими  старичками
бросаться?
     -  Народ  не  позволит  нам  бросаться  старичками,  -  заметил  Лавр
Федотович. - И народ будет прав.
     - Вот именно! - рявкнул вдруг Выбегалло. - Именно народ! И  именно...
эта... не позволит, значить! Как же  это  нет  заявок,  товарищ  Зубо?  На
Черный Ящик у вас заявочка есть? Есть! Как же вы говорите, что нет?
     Я обомлел.
     - Погодите! - сказал я, но меня никто не слушал.
     - Так это же не Черный Ящик! - кричал комендант,  истово  прижимая  к
груди руки. - Черный Ящик совсем по другому номеру проходит!
     - Как это так не черный?  -  кричал  в  ответ  Выбегалло,  размахивая
обшарпанным черным футляром от "ремингтона". -  Какой  же  он,  по-вашему,
ящик-то? Зеленый,  может  быть?  Или  белый?  Дезинформацией  занимаетесь,
народными старичками бросаетесь?
     Комендант жалобно выкрикивал, что это, конечно, тоже черный ящик,  не
зеленый и не белый, явно черный,  но  не  тот  ящик-то,  тот  черный  ящик
проходит по делу под номером девяносто седьмым, и на него заявка  имеется,
вот товарища Привалова Александра Ивановича заявка, а этот черный  ящик  -
не ящик вовсе, а эвристическая машина, и проходит она по делу под  номером
сорок вторым и заявки на нее нет. Выбегалло орал, что нечего тут... эта...
жонглировать цифрами и бросаться старичками, что черное есть  черное,  оно
не белое и не зеленое, и нечего тут, значить, махизьм разводить  и  всякий
эмпириокритицизьм, а пусть вот товарищи  члены  авторитетной  Тройки  сами
посмотрят и скажут, черный это ящик или, скажем, зеленый. Проснувшийся  от
шума полковник выкатил  глаза  и  отдал  приказ  взять  повод,  переменить
потники и врубить третью  скорость.  Витька  оглушительно  свистел  в  два
пальца. Роман с Эдиком кричали: "Долой!", а я, как испорченный  граммофон,
только твердил: "Мой Черный Ящик - это не ящик... Мой Черный Ящик - это не
ящик..."
     Наконец до Лавра Федотовича дошло ощущение некоторого непорядка.
     -  Грррм!  -  сказал  он,  и  все  стихло.  -  Затруднение?   Товарищ
Хлебовводов, устраните.
     Хлебовводов твердым шагом подошел к Выбегалле, взял  у  него  из  рук
футляр и внимательно осмотрел его.
     - Товарищ Зубо, - сказал он. - На что ты имеете заявку?
     - На Черный Ящик, - уныло сказал комендант. -  Дело  номер  девяносто
седьмое.
     - Я тебя не спрашиваю, какое номер дело, - возразил Хлебовводов. -  Я
тебя сейчас спрашиваю, ты на черный ящик заявку имеете?
     - Имею, - признался комендант.
     - Чья заявка?
     - Товарища Привалова из НИИЧАВО. Вот он сидит.
     - Да, - страстно сказал я, - но мой Черный  Ящик  -  это  не  ящик...
Точнее, - не совсем ящик...
     Однако Хлебовводов внимания на меня не обратил. Он  посмотрел  футляр
на свет, потом приблизился к коменданту и зловеще произнес:
     - Ты что же бюрократию разводите? Ты что же, не  видите,  какого  оно
цвета?  На  твоих  же  глазах  рационализацию   произвели,   вот   товарищ
представитель от науки на твоих глазах сидит, ждет, понимаете,  выполнения
заявки, ужинать давно пора, на дворе темно, а ты что же -  номерами  здесь
жонглируете?
     Я чувствовал, что на меня надвигается какая-то тоска, что будущее мое
заполняется  каким-то   унылым   кошмаром,   непоправимым   и   совершенно
иррациональным. Но я не понимал, в чем  дело,  и  только  продолжал  жалко
бубнить, что мой ящик - это не совсем ящик, а точнее, совсем не ящик.  Мне
хотелось разъяснить, рассеять недоразумение. Комендант тоже бубнил  что-то
убедительное, но Хлебовводов, погрозив ему  кулаком,  уже  возвращался  на
свое место.
     - Ящик, Лавр Федотович, черный, - с торжеством доложил он.  -  Ошибки
никакой быть не может, сам смотрел.  И  заявка  имеется,  и  представитель
присутствует.
     - Это не тот  ящик!  -  хором  проныли  мы  с  комендантом,  но  Лавр
Федотович, тщательно изучив нас в бинокль, обнаружил, по-видимому, в обоих
какие-то  несообразности  и,  сославшись  на  мнение   народа,   предложил
приступить  к  немедленной  утилизации.  Возражений  не  последовало,  все
ответственные лица кивали, даже спящий полковник.
     - Заявку! - воззвал Лавр Федотович.
     Моя заявка легла перед ним на зеленое сукно.
     - Резолюция!!
     На заявку пала резолюция.
     - ПЕЧАТЬ!!!
     С лязгом распахнулась дверь сейфа,  пахнуло  затхлой  канцелярией,  и
перед Лавром Федотовичем засверкала медью Большая Круглая Печать. И  тогда
я понял, что сейчас произойдет. Все во мне умерло.
     - Не надо! - просипел я. - Помогите!
     Лавр Федотович  взял  Печать  обеими  руками  и  занес  над  Заявкой.
Собравшись с силами, я вскочил на ноги.
     - Это не тот ящик! - завопил я в полный голос. -  Да  что  же  это...
Ребята!
     -  Одну  минуту,  -  сказал  Эдик.  -  Остановитесь,  пожалуйста,   и
выслушайте меня.
     Лавр Федотович задержал неумолимое движение и обратил свой мертвенный
взгляд на Эдика.
     - Посторонний? - осведомился он.
     - Никак нет, - тяжело дыша, сказал комендант. - Представитель.
     - Тогда можно не удалять, - произнес Лавр Федотович и возобновил было
процесс приложения Большой Круглой Печати, но тут оказалось, что  возникло
затруднение. Что-то мешало  Печати  приложиться.  Лавр  Федотович  сначала
просто давил на нее, потом встал и навалился  всем  телом,  но  приложения
все-таки не происходило - между  бумагой  и  печатью  оставался  зазор,  и
величина его слабо  зависела  от  усилий  товарища  Вунюкова.  Можно  было
подумать, что зазор  этот  заполнен  каким-то  невидимым,  но  чрезвычайно
упругим веществом,  препятствующим  приложению.  Лавр  Федотович,  видимо,
осознал тщету своих стараний, сел, положил руки на подлокотники и  строго,
хотя и без всякого  удивления,  посмотрел  на  Печать.  Печать  неподвижно
висела сантиметрах в двадцати над моей заявкой.
     Казнь откладывалась, и я снова начал  воспринимать  окружающее.  Эдик
что-то горячо и красиво говорил о  разуме,  об  экономической  реформе,  о
добре, о роли интеллигенции  и  государственной  мудрости  присутствующих.
Присутствующие  слушали  его  внимательно,   но   с   неудовольствием,   а
Хлебовводов при этом ерзал и поглядывал на часы. Роман и Витька застыли  в
каких-то нелепых и даже жутких позах, - я подумал сначала, что  их,  обоих
разом,  разбил  радикулит:  оба  они  были  потные,  над  Витькой  столбом
поднимался пар, а более слабый в  коленках  Роман  тихонько  постанывал  и
кряхтел от напряжения. Они держали Печать, милые друзья мои! Спасали меня,
дурака и слюнтяя, от беды, которую я сам накачал себе  на  голову...  Надо
было что-то делать. Надо было что-то немедленно предпринимать.
     -  В-седьмых,  наконец,  -  рассудительно  говорил  Эдик,  -   любому
специалисту, а тем более такой авторитетной организации, должно быть ясно,
товарищи, что так называемый Черный Ящик есть не более чем  термин  теории
информации, ничего общего  не  имеющий  ни  с  определенным  цветом,  и  с
определенной формой какого бы то ни было реального предмета.  Менее  всего
Черным Ящиком можно называть данную пишущую машинку  "ремингтон"  вкупе  с
простейшими электрическими приспособлениями, которые  можно  приобрести  в
любом электротехническом магазине, и мне кажется странным,  что  профессор
Выбегалло  навязывает  авторитетной   организации   изобретение,   которое
изобретением не является, и  решение,  которое  может  лишь  подорвать  ее
авторитет...
     - Я протестую, - сказал Фарфуркис. - Во-первых, товарищ представитель
нарушил здесь все правила ведения заседания, взял слово, которое ему никто
не давал, и вдобавок еще превысил регламент. Это раз. (Я с ужасом  увидел,
что Печать колыхнулась и упала на несколько  сантиметров).  Далее,  мы  не
можем  позволить  товарищу  представителю  порочить  наших  лучших  людей,
очернять заслуженного  профессора  и  официального  научного  консультанта
товарища Выбегаллу  и  обелять  имеющий  здесь  место  и  уже  заслуживший
одобрение  Тройки  черный  ящик.  Это  два.  (Печать  провалилась  еще  на
несколько  сантиметров.  У  Витьки  громко,  на  всю  комнату,   хрустнули
позвонки.) Наконец, товарищ представитель, надо бы вам знать,  что  Тройку
не  интересуют  никакие  изобретения.  Объектом  работы  Тройки   является
необъясненное явление, в качестве какового в данном случае и выступает уже
рассмотренный и  рационализированный  черный  ящик,  он  же  эвристическая
машина.
     - Это же до ночи можно просидеть, - обиженно добавил  Хлебовводов.  -
ежели каждому представителю слово давать.
     Печать вновь осела. Зазор был теперь не более десяти сантиметров.
     - Это не тот черный ящик, - сказал я и проиграл два сантиметра. - Мне
не нужен этот ящик! (Еще сантиметр.) Я протестую!  На  кой  мне  черт  эта
старая песочница с "ремингтоном"? Я жаловаться буду!
     - Это ваше право,  -  великодушно  сказал  Фарфуркис  и  выиграл  еще
сантиметр.
     Эдик снова заговорил. Он взывал к теням Ломоносова  и  Эйнштейна,  он
цитировал передовые центральных газет, он воспевал науку  и  наших  мудрых
организаторов, но все было вотще. Лавра Федотовича это затруднение наконец
утомило, и, прервавши оратора, он произнес только одно слово:
     - Неубедительно.
     Раздался тяжелый удар. Большая Круглая Печать впилась в мою заявку.



                                    3

     Мы покинули комнату заседания последними. Мы  были  подавлены.  Роман
кряхтел и  растирал  натруженную  поясницу.  Витька,  черный  от  злобы  и
усталости, шипел  сквозь  зубы:  "Слюнтяи,  мармеладчики,  культуртрегеры,
маменькины сыночки... Хватать и тикать, а не турусы разводить!.." Эдик вел
меня под локоть. Он тоже был расстроен, но держался спокойно. Вокруг  нас,
увлекаемый  инерцией  своего  агрегата,  вился  старикашка  Эдельвейс.  Он
нашептывал мне слова вечной любви, обещал ноги мыть и воду пить и требовал
подъемных и суточных. Эдик дал ему три рубля и  велел  зайти  послезавтра.
Эдельвейс выпросил еще полтинник за вредность и  исчез.  Тогда  мне  стало
полегче, и я обнаружил, что Витька и Роман тоже исчезли.
     - Где Роман? - спросил я слабым голосом.
     - Отправился ухаживать, - ответил Эдик.
     - Господи, - сказал я. - За кем?
     - За дочкой некоего товарища Голого.
     - Понятно, - сказал я. - А Витька?
     Эдик пожал плечами.
     - Не знаю, - сказал он. -  По-моему,  Витя  намерен  сделать  большую
глупость.
     - Он хочет их убить? - спросил я с восхищением.
     Эдик разуверил меня, и мы вышли на  улицу.  Федя  уже  ждал  нас.  Он
поднялся со скамеечки, и мы  втроем,  рука  об  руку,  пошли  вдоль  улицы
Первого Мая.
     - Устали? - спросил Федя.
     - Ужасно, - сказал Эдик. - Я и говорить устал,  и  слушать  устал,  и
вдобавок еще, кажется, сильно поглупел.  Вы  не  замечаете,  Федя,  как  я
поглупел?
     - Нет еще, - сказал Федя застенчиво. - Это обычно становится  заметно
через час-другой.
     Я сказал:
     - Хочу есть. Хочу забыться. Пойдемте все в кафе и забудемся.  Закатим
пир. Вина выпьем. Мороженого...
     Эдик был "за", Федя тоже не возражал, хотя никогда не пил вина  и  не
понимал мороженого. Народу на улицах было много, но никто не  слонялся  по
тротуару, как это обычно бывает в городах летними  вечерами.  Китежградцы,
напротив, тихо, культурно  сидели  на  своих  крылечках  и  молча  трещали
семечками. Семечки были арбузные,  подсолнечные,  тыквенные  и  дынные,  а
крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с  балясинами  и
просто из гладких досок - знаменитые китежградские крылечки, среди которых
попадались и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под  охрану
государством  и  обезображенные  тяжелыми  чугунными  досками,   об   этом
свидетельствующими. На задах крякала гармонь  -  кто-то,  что  называется,
пробовал лады.
     Эдик с интересом расспрашивал Федю о жизни в горах,  Федя,  с  самого
начала проникшийся к вежливому Эдику большой симпатией, отвечал охотно.
     - Хуже всего, - рассказывал Федя, - это альпинисты с гитарами. Вы  не
можете себе представить, как это страшно,  Эдик,  когда  в  ваших  родных,
тихих горах, где шумят одни лишь обвалы,  да  и  то  в  известное  заранее
время, вдруг над самым ухом кто-то зазвенит, застучит  и  примется  рычать
про то, как "нипупок" вскарабкался по "жандарму" и "запилил по  гребню"  и
как потом "ланцепупа пробило  на  землю"...  Это  бедствие,  Эдик.  У  нас
некоторые от этого болеют, а самые слабые даже умирают...
     - У меня дома клавесин есть, - продолжал он мечтательно.  -  Стоит  у
меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю играть на нем  в  лунные
ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня