бы
задумались, с коих это пор фейерверки сопровождаются подземными  толчками.
Все это я немедленно изложил нашим, но они ответили,  что  и  сами  знают,
который нынче год, и посоветовали почитать "Вестник Милеса". В  "Вестнике"
черным по белому было  написано,  что  этой  ночью  "жители  Милеса  могли
любоваться впечатляющим зрелищем военных  учений  с  применением  новейших
средств боевой техники". "А я что говорил!" - воскликнул было я,  но  меня
прервал Миртил. Он рассказал, что рано утром к его  бензоколонке  подъехал
заправиться незнакомый шофер фирмы "Дальние перевозки", взял сто пятьдесят
литров бензина, две банки автола, ящик мармеладу  и  по  секрету  сообщил,
будто этой  ночью  взорвались  по  неизвестной  причине  подземные  заводы
ракетного горючего. Погибло якобы  двадцать  три  человека  охраны  и  вся
ночная смена, да еще сто семьдесят девять человек пропало  без  вести.  Мы
все ужаснулись, но тут желчный Парал агрессивно осведомился: "А  зачем  же
тогда, спрашивается,  ему  понадобился  мармелад?"  Этот  вопрос  поставил
Миртила в тупик. "Ладно, ладно, - сказал он. - Слыхали.  Хватит  с  меня".
Нам тоже нечего было сказать. Действительно, причем здесь мармелад? Калаид
пошипел, побрызгал, но так ничего и не сказал. И тогда вперед  выдвигается
этот старый осел Пандарей. "Старички, - говорит он.  -  Слушайте.  Никакие
это были не ракетные заводы. Мармеладные это были заводы, ясно? Ну, теперь
держитесь". Мы так и сели. "Подземные мармеладные заводы? - говорит Парал.
- Ну, старина, ты сегодня в отличной форме". Мы стали хлопать Пандарея  по
спине, приговаривая: "Да, Пан, сразу видно, плохо ты нынче спал,  старина.
Заездил тебя Минотавр, Пан, плохо твое дело. Пора, пора  тебе  на  пенсию,
Пан, дружище!" - "Полицейский, а  сам  сеет  панику",  -  обиженно  сказал
Миртил, единственный, кто принял Пандареевы слова всерьез.  "На  то  он  и
Пан, чтобы сеять панику", - сострил Димант. И Полифем тоже сострил удачно,
хотя и совершенно неприлично. Пока мы  так  развлекались,  Пандарей  стоял
столбом, распухал на глазах и только  ворочал  головой,  совсем  как  бык,
которого одолевают матадоры. В конце концов он  застегнул  китель  на  все
пуговицы и, глядя поверх голов, гаркнул: "Поговорили - все! Р-р-разойдись!
Именем закона". Миртил пошел к себе  на  бензоколонку,  а  остальные  наши
отправились в трактир.
     В трактире мы сразу заказали пива. Вот удовольствие, которого  я  был
лишен, пока не уволился на пенсию! В таком  маленьком  городке,  как  наш,
учителя знают все. Родители твоих учеников почему-то воображают, будто  ты
чудотворец и своим личным примером способен помешать их детям  устремиться
по стопам родителей. Трактир с утра до поздней ночи буквально кишит  этими
родителями, и  если  ты  позволяешь  себе  невинную  кружку  пива,  то  на
следующий день непременно имеешь унизительный разговор с директором.  А  я
люблю трактир! Люблю посидеть в доброй мужской компании, ведя неторопливые
серьезные беседы на произвольные темы, рассеянно ловя слухом гул голосов и
звон стаканов за спиной, люблю рассказать и выслушать  соленый  анекдотец,
сыграть в четыре короля - по маленькой, но с достоинством и  при  выигрыше
заказать всем по кружке. Ну ладно.
     Япет подал нам пиво, и  мы  заговорили  о  войне.  Одноногий  Полифем
заявил, что если бы это была война, то  уже  началась  бы  мобилизация,  а
желчный Парал возразил, что, если б это была война, мы бы  уже  ничего  не
знали. Не люблю я разговоров о войне и с удовольствием завел бы разговор о
пенсиях, но где уж мне... Полифем положил костыль поперек стола и спросил,
что, собственно, Парал понимает в войнах. "Знаешь ты, например, что  такое
базука? - грозно спросил он. - Знаешь ты, что такое  сидеть  в  окопе,  на
тебя прут танки и ты еще не заметил, что  навалил  полные  штаны?".  Парал
возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и  знать  не
хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково.  "Ложись  ногами  к
взрыву и ползи на ближайшее кладбище", - сказал он. "Шпаком ты был, шпаком
и умрешь, - сказал одноногий Полифем. - Атомная война - это война  нервов,
понял? Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны,  тот  и  проиграл".
Парал только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. "Базуки!  -
орал он. - Тарзоны! Р-раз - и полные штаны! Верно, Аполлон?"  Накричавшись
вдоволь, он ударился в воспоминания,  как  мы  с  ним  отбивали  в  снегах
танковую атаку. Терпеть не могу этих воспоминаний. Сплошные полные  штаны.
Не знаю, может, так оно все и было, не  помню.  Да  и  не  люблю  к  этому
возвращаться. А Полифем как был казармой, так и остался. Представления  не
имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он навсегда перестал  быть
унтер-офицером. А может быть, все дело в том, что не довелось ему  попасть
в "котел", как мне. Или тут в характере дело?
     Мы засиделись, и я решил заодно  пообедать.  Обычно  у  Япета  кормят
хорошо, но на  этот  раз  фирменный  его  суп  с  клецками  густо  отдавал
деревянным маслом, и я об этом так и сказал. Оказывается, у  Япета  третий
день болят зубы,  да  так  невыносимо,  что  он  ничего  толком  не  может
попробовать. "А помнишь, Феб, как я выбил тебе зуб?" - грустно спросил он.
Еще бы я не помнил! Это было в седьмом  классе,  мы  вместе  ухаживали  за
Ифигенией и дрались каждый день. Боже мой, как далеки те времена, когда  я
мог драться! Ифигения, оказывается, теперь замужем за  каким-то  инженером
на юге, у нее уже внуки и грудная жаба.
     Когда я шел к Ахиллесу, у дома господина Лаомедонта  стояла  эта  его
страшная красная машина  с  бронестеклами,  и  за  рулем  раскуривал  этот
гнусный молодчик, который всегда надо мной издевается. И теперь он пристал
ко мне так, что пришлось с достоинством перейти на другую  сторону  улицы,
не обращая на  него  никакого  внимания.  Ахиллес  восседал  за  кассой  и
рассматривал  свой  "Космос".  С  тех  пор  как  он  раздобыл  этот  синий
треугольник с серебряной надпечаткой, он взял себе  за  правило  доставать
альбом как раз к моему приходу, словно бы случайно. Я его вижу насквозь  и
потому виду не подаю. Хотя, по правде говоря, сердце  у  меня  всегда  при
этом обливается кровью. Одно утешение, что треугольник у него  все-таки  с
наклейкой. Я ему так и сказал. "Да, -  сказал  я,  -  ничего  не  скажешь,
Ахилл, отличная вещь. Жаль только, что с наклейкой". Он весь перекосился и
проворчал, что зелен, мол, виноград.  "Что  поделаешь,  -  отвечал  я  ему
спокойно. - Наклейка есть наклейка, и никуда от нее не уйдешь. Лично я эту
марку за такую цену не взял бы. Зачем она мне с  наклейкой?  У  некоторых,
конечно, - сказал я, - такие широкие взгляды, что они берут и гашеные и  с
наклейками, но это не  по  мне,  несерьезно.  Я  беру  их  разве  что  для
обменного фонда. Всегда ведь найдется простак, которому что  с  наклейкой,
что без - все едино". Я тебя отучу тыкать мне в нос серебряную надпечатку!
     А в общем мы хорошо провели с  ним  время.  Он  меня  убеждал,  будто
вчерашний фейерверк - это полярное сияние редкого вида, случайно совпавшее
с особым видом землетрясения, а я ему  втолковывал  про  маневры  и  взрыв
мармеладного завода. Спорить с Ахиллесом невозможно. Ведь  видно  же,  что
человек сам в свои  слова  не  верит,  а  спорит,  упорствует.  Сидит  как
монгольский истукан, смотрит в окно и твердит одно и то же,  что,  мол,  в
этом городе не я один разбираюсь в феноменах натуры. Можно  подумать,  что
они там в  своем  фармацевтическом  училище  действительно  упражнялись  в
серьезных  науках.  Нет,  ни  с  кем  из  наших  невозможно  довести  хоть
какой-нибудь спор до  разумного  завершения.  Вот  Полифем,  например.  Он
никогда не спорит по существу. Истина его не интересует, ему  одно  важно:
посрамить оппонента. Положим, спор идет о форме нашей планеты.  Совершенно
точными, известными каждому образованному человеку аргументами я доказываю
ему, что земля есть,  грубо  говоря,  шар.  Он  ожесточенно  и  безуспешно
атакует каждый аргумент по очереди, а когда мы  доходим  до  формы  земной
тени во время лунных затмений, он вдруг заявляет что-нибудь вроде:  "Тень,
тень... Наводишь тут тень на  ясный  день.  Бородавку  сначала  под  носом
выведи да волосы на своей плеши отрасти, а тогда уж и спорь". Или, скажем,
Парал.  Поспорил  я  с  ним  как-то  о  способах  излечения   алкоголизма.
Оглянуться  не  успел,  как  мы  перешли  к  внешней  политике  тогдашнего
президента, а от нее - к проблеме панспермии. И что самое  удивительное  -
до панспермии и до внешней  политики  мне  тогда  не  было  и  сейчас  нет
никакого дела, а  алкоголизмом  мучительно  для  всех  окружающих  страдал
двоюродный племянник Гермионы. Сейчас-то он в армии, военфельдшер, а в  то
время жизнь моя была сплошным кошмаром. Да, алкоголизм есть бич народов.
     Спор наш закончился тем, что Ахиллес достал заветную бутылочку, и  мы
выпили по рюмке джина. Торговля у Ахиллеса  идет  неважно.  У  меня  такое
впечатление, что ему и на джин бы не хватало, если бы не мадам  Персефона.
Вот и сегодня опять пришли от нее. "Могу предложить антигест",  -  говорит
Ахиллес  деликатным  шепотом.  "Нет,  -  отвечает  посыльная,  -   просили
чего-нибудь повернее, пожалуйста". Повернее, видите ли, ей.  Прибегал  еще
поваренок от Япета за зубными каплями, а больше никто не  приходил,  и  мы
побеседовали всласть. Я обменял розовый "Монумент" на его  серию  "Красный
Крест". Собственно, "Красный Крест"  мне  не  нужен,  но  Харон  позавчера
сказал, что к нему в редакцию пришло объявление: "Возьму "Красный  Крест",
предлагаю любую перевернутую надпечатку из  стандарта".  Надо  признаться,
что, как это ни странно,  Харон  -  единственный  человек  в  нашем  доме,
который надо мной не хихикает. Вообще, если подумать, он совсем не  плохой
человек, и Артемида поступает не только аморально, но  и  неблагородно.  А
каков этот Никострат!
     Возвращаюсь домой в девять вечера и вижу, что они опять сидят у  меня
в саду, в тени и, правда, не целуются, но надо же все-таки совесть  иметь.
Я вышел в сад, взял Артемиду за руку и говорю этому хлыщу:  "До  свидания,
господин Никострат, спокойной ночи". Артемида вырывает у меня свою руку и,
ни слова не говоря, уходит. А  этот  распутник,  весьма  неуклюже  пытаясь
сгладить  неловкость,  затевает   со   мной   разговор   о   муниципальных
рекомендациях, которые следует прилагать к прошению о пенсии. И я  стою  и
его слушаю. Его палкой надо гнать из сада, а я  его  слушаю.  Деликатность
моя  проклятая.   И   неуверенность.   Вот   уж   действительно   комплекс
неполноценности. И тут он вдруг скверно осклабляется  и  говорит:  "А  как
поживает очаровательная госпожа Гермиона? Вы, господин Аполлон, не промах.
От такой экономки я бы тоже не отказался". У меня сердце упало, и я совсем
уже онемел. А он, не дождавшись ответа - да  и  зачем  ему  мой  ответ?  -
удалился, хохоча на всю улицу, и я остался один в темном саду.
     Да, ничего не поделаешь. Наши отношения с Гермионой придется все-таки
как-то урегулировать. Знаю ведь, что ни к чему  это  мне,  но  спокойствие
душевное требует жертв.



                                  3 ИЮНЯ

     Иногда меня охватывает настоящий ужас при мысли о  том,  что  дело  с
моей пенсией не образуется. У меня все стесняется внутри, и  я  совершенно
ничем не могу заниматься.
     Но  если  рассуждать   логически,   дело   должно   кончиться   самым
благоприятным образом. Во-первых, я проработал учителем тридцать лет, если
не считать перерыва на войну. Точнее, даже  тридцать  лет  и  два  месяца.
Во-вторых, я ни разу не менял место службы, никогда не прерывал  стажа  на
переезды и другие отвлекающие обстоятельства и только  однажды,  семь  лет
назад, брал кратковременный отпуск за  свой  счет.  А  участие  в  военных
действиях не может считаться  перерывом  стажа,  это  же  ясно.  По  самым
приблизительным подсчетам, через мои классы  прошло  более  четырех  тысяч
учеников, почти все нынешнее население города. В-третьих, последние годы я
все время был на виду и трижды замещал директора  гимназии  на  время  его
отпуска.   В-четвертых,   работал   я   безупречно,    имею    шестнадцать
благодарностей министерства, личный адрес покойного министра ко дню  моего
пятидесятилетия, а также бронзовую медаль "За усердие  на  ниве  народного
просвещения".  Целый  ящик   в   моем   столе   специально   отведен   под
благодарственные адреса родителей. В-пятых, моя специальность. Сейчас  все
свихнулись на этом космосе,  так  что  астрономия  -  предмет  актуальный.
По-моему, это тоже довод. Вот как окинешь все  это  взглядом,  и  кажется:
какие могут быть  сомнения?  На  месте  министра  я  бы,  не  задумываясь,
назначил мне первый разряд. Господи,  тогда  бы  я,  наконец,  успокоился.
Ведь, по сути дела, мне не так уж много надо в жизни. Три-четыре сигареты,
рюмка коньяку, кое-какая мелочь на карты, вот и все. Ну и марки,  конечно.
Первый разряд  это  сто  пятьдесят  в  месяц.  Сто  я  отдаю  Гермионе  на
хозяйство, двадцать - на книжку про черный день, а то, что останется,  это
уж будет мое. Тут и на  марки  хватит  и  на  все  прочее.  Неужели  я  не
заслужил?
     Плохо, что старый человек никому не нужен. Выжмут его как лимон и иди
подыхай. Благодарности, адреса? Кого это сейчас интересует? Медаль? У кого
их нет? И обязательно ведь кто-нибудь прицепится, что был в плену. В плену
был? Был. Три года? Три года. Все! Значит, стаж прерывался  на  три  года,
получите свой третий разряд и не раздувайте нашу переписку.
     Вот если бы знакомства! А кстати, один мой ученик, а  именно  генерал
Алким, и поныне сидит в Нижнем конгрессе. Что, если ему написать? Он  меня
должен помнить, у нас с ним было много тех маленьких конфликтов, о которых
с таким  удовольствием  вспоминают  ученики,  ставши  взрослыми.  Ей-богу,
напишу. Так прямо и начну: "Здравствуй, мальчик. Вот я  уже  и  старик..."
Подожду немного и напишу.
     Сегодня весь день сидел дома: Гермиона вчера была в гостях у тетки  и
принесла оттуда большой пакет со старыми  марками.  Разбирая  их,  получил
огромное удовольствие. Это ни с чем нельзя сравнить. Это  как  бесконечный
медовый месяц. Оказалось несколько отличных  экземпляров,  правда,  все  с
наклейками, придется реставрировать. Миртил разбил у себя во дворе палатку
и живет там со всей семьей. Хвастался, что может собраться  и  выехать  за
десять  минут.  Рассказывал,  что  связи  с  Марафинами  по-прежнему  нет.
Наверняка врет. Пьяный Минотавр наехал своей грязной цистерной на  красный
автомобиль господина Лаомедонта и  подрался  с  шофером.  Обоих  отвели  в
участок. Есть все-таки справедливость на свете. Артемида сидит  тихо,  как
мышка:  вот-вот  должен  вернуться  Харон.  Я  уж   Гермионе   ничего   не
рассказываю. Может быть, как-нибудь  обойдется.  Эх,  получить  бы  первый
разряд!



                                  4 ИЮНЯ

     Только что кончил читать вечерние газеты, но  по-прежнему  ничего  не
понимаю. Несомненно, какие-то изменения  произошли.  Но  какие  именно?  И
вследствие каких событий? Любят у нас приврать, вот что.
     Утром, попив кофе, я отправился  на  "пятачок".  Утро  было  хорошее,
теплое. (Температура плюс  восемнадцать,  облачность  ноль  баллов,  ветер
южный, 1 метр в секунду по моему анемометру). Выйдя за калитку, я  увидел,
что Миртил суетится вокруг разложенной на земле палатки.  Я  спросил  его,
что это он. "Ладно, ладно, - ответил он с сильным раздражением.  -  Умники
нашлись. Ну и сидите, ждите, пока вас всех перережут".  Я  Миртилу  ни  на
грош не верю, но от таких разговоров у меня всегда мурашки.  "Да  что  еще
случилось?" - спросил я. "Марсианцы", -  коротко  ответил  он  и  принялся
уминать палатку коленом. Я его  не  сразу  понял  и,  может  быть,  именно
поэтому  у  меня  от  этого  странного  слова  возникло  ощущение,   будто
надвигается нечто страшное и неодолимое. Ноги у меня ослабели, и я  присел
на  бампер  грузовика.  Миртил  молчал,  только  пыхтел  и сопел.  "Как ты
сказал?" - спросил я. Он упаковал палатку, перекинул ее в кузов и закурил.
"Марсианцы напали, - сказал он шепотом. - Теперь нам всем конец.  Марафины
сожгли,  говорят,  дотла,   десять   миллионов   убитых   в   одну   ночь,
представляешь? А нынче пожаловали к нам в мэрию. Власть теперь ихняя,  так
что все. Сеять уже запретили, а теперь,  говорят,  желудки  всем  вырезать
будут. Желудки им зачем-то нужны, представляешь?  Я  этого  дожидаться  не
буду, желудок мне самому нужен. Я как услыхал про все  это,  так  сразу  и
решил: эти новые порядочки не для меня, пропади оно тут все пропадом, а  я
еду к брату на ферму. Я уже  старуху  с  ребятами  отправил  на  автобусе.
Отсидимся, осмотримся,  а  там  видно  будет".  -  "Постой,  -  сказал  я,
отчетливо понимая, что он все врет, но слабея все более. - Постой, Миртил,
что ты такое  говоришь?  Кто  напал?  Кто  сжег?  У  меня  сейчас  зять  в
Марафинах". - "Накрылся твой зять, - сказал Миртил сочувственно  и  бросил
окурок. - Считай, что дочка твоя овдовела. То-то  секретарю  раздольице...
Ну, я поехал. Прощай, Аполлон. Мы с тобой всегда  были  по-доброму.  Я  на
тебя зла не имею, и ты меня лихом не поминай". - "Господи!  -  в  отчаянии
закричал я,  совсем  уже  ослабев.  -  Да  кто  напал-то?"  -  "Марсианцы,
марсианцы!" - сказал он, снова переходя на шепот. - Оттуда!  -  Он  поднял
палец к небу. - С  кометы  подвалили".  -  "Может  быть,  марсиане?"  -  с
надеждой спросил я. - "Ладно, ладно, - сказал он, забираясь в кабину. - Ты
учитель, тебе виднее. А вот мне так все равно, кто мне кишки  выпустит..."
- "Господи, Миртил, - сказал я, поняв окончательно, что все это вранье.  -
Ну нельзя же так. Ты же пожилой человек, у тебя внуки.  Какие  могут  быть
марсиане, если Марс - безжизненная планета? Нет  там  жизни,  это  научный
факт". - "Ладно,  ладно,  -  проворчал  Миртил,  но  было  видно,  что  он
засомневался. - Какой там еще факт". - "Да не ладно, а так оно и  есть  на
самом деле, - сказал я. - Спроси любого ученого. Да что там  ученого,  это
каждый школьник знает!" Миртил крякнул и вылез из кабины. "Пропади оно все
пропадом! - сказал он, запуская пятерню в затылок. - Кого слушать-то? Тебя
мне слушать? Или Пандарея мне слушать? Ничего не пойму". Он плюнул и  ушел
в дом.
     Я тоже решил вернуться домой, чтобы позвонить  в  полицию.  Пандарей,
как оказалось, был очень занят, потому что  Минотавр  проломил  решетку  в
камере и сбежал, так что Пандарею теперь нужно было организовывать облаву.
Кто-то  действительно  часа  полтора  назад  приезжал  в  мэрию,  какое-то
начальство, может быть даже марсиане, ходят слухи, что марсиане, но насчет
вырезания желудков никаких указаний не  поступало,  и  вообще  ему  не  до
марсиан, потому что один Минотавр,  на  его  взгляд,  хуже  всех  марсиан,
вместе взятых.
     Я поспешил на "пятачок".
     Почти все наши толпились у входа в мэрию и яростно спорили по  поводу
каких-то странных следов в пыли. Оставил эти следы приезжавший  марсианин,
это им было точно известно. Морфей твердил, что  таких  чудовищ  даже  он,
старый парикмахер и массажист, не видывал еще никогда. "Пауки,  -  говорил
он, - громадные мохнатые пауки. То есть самцы  у  них  мохнатые,  а  самки
голые. Ходят на задних лапах, а передними  хватают.  Видал  следы?  Жуткое
дело! Словно дырки. Это он здесь прошел". - "Дело не в том, что прошел,  -
рассудительно говорил Силен. - У нас на земле  сила  тяжести  больше,  вот
Аполлон подтвердит, так что они просто  ногами  ходить  не  способны.  Для
этого у них есть специальные пружинные ходули, они-то и оставляют  в  пыли
дырки". "Правильно, ходули,  -  невнятно  подтверждал  Япет  с  повязанной
щекой. - Да только это не ходули. Это у них машина такая,  это  я  в  кино
видел. Не на колесах у них машины, а на  таких  рычагах,  на  ходулях".  -
"Опять на